Григорий Канович - Козленок за два гроша
— Мы живем, Семен Ефремович, в одной стране, — сказал Ратмир Павлович после очередного допроса. — И, наверно, долго еще будем жить вместе. Из этого, ласковый ты мой (и откуда только он выкопал такое странное, неподобающее жандарму, обращение!), следует, что задача следователя не только обнаружить нить преступления, но и понять его причины. Почему вы, евреи, ласковый ты мой, первые бунтовщики в империи? Скажешь: обижают, но и нас обижают. И с нас, прошу прощения за вольность, снимают портки.
— Но нас, ваше высокоблагородие, секут и тогда, когда мы ни в чем не повинны.
— Нас! Нас! А русских, что, по-твоему, по головке гладят? Мир — если подойти к нему по-философски — тюрьма для всех.
— Но, согласитесь, ваше высокоблагородие, самые ужасные камеры в ней отведены для нас.
— Не спорю… Ваша камера не из лучших. Но разве дело в камере, в притеснениях?
— А в чем же?
— Такие, как твой брат, страшны не потому, что стреляют в генерал-губернаторов — генерал-губернаторов на Руси еще на десять столетий хватит! — а потому, что разрушают свой дом. Понимаешь, дом! — распалялся Ратмир Павлович. — В отличие от вас мы, русские, бунтуем ради бунта, нам порой даже не интересно, чем он кончится, а у вас, у вас все расчет и выгода. Наши бунтари — мученики, а ваши — дельцы!
Семен Ефремович терпеливо выслушивал тирады Князева в надежде на то, что тот чем-нибудь поможет Гиршу.
— Не зли ты его, — упрашивал он арестованного Гирша, когда они ненадолго оставались одни в кабинете Ратмира Павловича.
Шахна был готов забыть все обиды, даже простить Князеву его нелепую шутку с заточением в 14-й номер — Семена Ефремовича бросало в жар, когда он вспоминал о бессонных ночах, проведенных в тюрьме под надзором неусыпного, как совесть, Митрича. При одном воспоминании о 14-м номере у него от ужаса по-кошачьи выгибалась спина, и по ней начинали ползать мурашки. Но он, Шахна, согласен был и не такое стерпеть, только бы спасти брата от виселицы.
Семен Ефремович нисколько не сомневался, что, несмотря на все требования двора в Петербурге и генерал-губернаторского дворца в Вильно как можно скорее закончить дело Гирша Дудака и передать его в суд, Ратмир Павлович намеренно затягивает следствие, пытаясь склонить Гирша если не на свою сторону, то хотя бы к даче таких показаний, которые облегчили бы во время судебного слушания его участь.
— Полагаю своим долгом украшать отечество не виселицами, а всепобеждающей мыслью.
Вообще-то Шахна не задумывался, о какой такой всепобеждающей мысли говорит Князев и из каких побуждений он тянет волынку — то ли из простого человеколюбия, то ли из похвальной приверженности к истине, то ли из чувства мести генерал-губернатору (его Ратмир Павлович считал спесивцем и ничтожеством). Но и не задумываясь над этим или задумываясь мимолетно, Семен Ефремович испытывал к своему начальнику искреннюю благодарность, которую старался внушить и брату.
— Он лучше других, — сказал он однажды Гиршу.
— Жандармов не бывает ни лучше, ни хуже. Жандармы есть жандармы.
Больше всего Шахну поражала в Гирше не его непримиримость, не безжалостность к себе и к своим близким — отцу Эфраиму, жене Мире, ждущей ребенка, к Шахне, которого он, не колеблясь, назвал жандармским прихвостнем, — а отсутствие каких бы то ни было сомнений.
— Жандарм тоже человек, — отстаивал свою правоту Шахна. — Бог создал разных людей и перемешал в них глупость, ум, добро и зло, как перемешаны в земле дерьмо и золото. Отсюда, брат, все беды.
— Оттого, что перемешал?
— Оттого, что и они, и вы не считаете друг друга людьми. А когда другого не считаешь человеком, то никогда никакой вины за собой не чувствуешь.
— Вины за что?
— За то, что казнишь, стреляешь, сжигаешь на костре — ведь перед тобой не живое мясо, а только мишень. Мишени не жалко.
Может, потому, что Шахна видел в Князеве не только мишень, но и живого человека, он уповал на его помощь, и Ратмир Павлович, казалось, оправдывал его надежды. Полковник делился с ним сокровенным, даже признался ему, что сочиняет стихи (скажи Гиршу, что Князев — стихотворец, и брат поднимет тебя на смех!). Чем дальше, тем доверительнее становились их отношения. Дело доходило до того, что Ратмир Павлович иногда даже поручал Шахне вести за него допрос.
— Порасспрашивай его малость, — говорил, бывало, Ратмир Павлович. — А я, ласковый ты мой, сбегаю на примерку.
В такие минуты Шахна с опустошительным нетерпением ждал, когда Ратмир Павлович вернется, молил бога, чтобы портной скорей примерил на него шинель или выходной костюм (Князев обожал менять наряды).
— Ну, чего молчишь? — подтрунивал над ним Гирш. — Спрашивай, господин жандарм!
— О чем?
Молчать бывало еще трудней, чем спрашивать.
— Спрашивай, где достал пистолет?
— Действительно, где?
— Ты что — стреляться надумал?
Шахна покорно, даже с какой-то тихой радостью сносил его насмешки, чувствовал в них не только презрение, но и скрытую любовь. Возможно, никакой любви не было, а была только жалость или жалостливая зависть, которая еще больше усиливала желание Семена Ефремовича помочь брату.
Не очень-то рассчитывая на свои силы, Шахна решил обратиться за помощью к какому-нибудь адвокату — желательно с именем. Семен Ефремович не сомневался, что его начальник знает всех присяжных поверенных наперечет и что Ратмиру Павловичу не составит никакого труда свести его с одним из них.
— Кого же тебе присоветовать? — задумался Князев, когда Семен Ефремович обратился к нему с просьбой. — Все они продувные бестии. Погоди, погоди, сейчас кого-нибудь вспомню.
Князев был знаком со всеми судьями города, знавал и присяжных, но никогда ни с кем из них не встречался в публичных местах, предпочитая ломберные столики и загородные дачи. Ничего не поделаешь. Какова служба, таков и удел — видеть всех и оставаться невидимым, слышать всех и оставаться неслышным.
— Лучший присяжный в Вильно, пожалуй, Эльяшев, — все еще о чем-то раздумывая, ответил Ратмир Павлович.
— Наверно, дорого берет… — опечалился Семен Ефремович.
— Кто берет дешево, тот не защитник… Может, с помощью Эльяшева твоего братца еще удастся спасти. Только бы он перестал твердить как попугай: «Я хотел его убить! Я хотел его убить!». Ну ничего, Эльяшев — тертый калач, он подучит его, собьет с него геройскую спесь. Где это слыхано? Из-за того, что казаки задницу расписали, — на виселицу? Сходил бы в баню, попарил бы исполосованное место и грех бы с России снял. — Ратмир Павлович смахнул прилипшую к мундиру белую нитку. — Блондинка… Пусть твой братец-герой твердит: «Я не помнил себя… не помнил себя… не помнил себя…» Понял?
— Понял.
— Невменяемых суд щадит, Верку Засулич даже помиловали.
В тот же день Шахна разыскал в городской адресной книге фамилию присяжного поверенного Эльяшева. Эльяшев жил на Ягеллонской улице в собственном двухэтажном доме. «Кто дешево берет, тот не защитник», — вспомнил Семен Ефремович.
Прихорашиваясь на ходу, Семен Ефремович позвонил. Дверь открыла горничная в легком кружевном чепце. Она была похожа на бабочку, угодившую в сачок, — только крылышки, только пыльца, только трепет.
— Мне бы господина Эльяшева.
Шахна ни минуты не сомневался, что она ответит: «Господина Эльяшева нет»; она так и ответила, но он был к такому ответу готов — еще бы, не пускать же каждого голодранца! — и принялся втолковывать горничной, кто его прислал.
— Князев, Князев, — повторяла она за ним, пытаясь вырваться из сачка и упорхнуть.
— Полковник Князев, — объяснил ей Шахна.
— Вы — полковник Князев? — спросила горничная.
— Нет, нет.
И Семен Ефремович начал объяснять ей все сначала: он не полковник, он служит у полковника, полковник посоветовал ему обратиться только к господину Эльяшеву. Только!
— Подождите минутку, — сказала она и упорхнула.
Черта с два принял бы он меня, с досадой подумал Шахна, приди я к нему без рекомендации, хотя Ратмир Павлович и уверял, что отец у присяжного поверенного — обыкновенный столяр. Неплохого сынка смастерил! Ничего не скажешь.
— Михаил Давыдович, — вернувшись, прошелестела бабочка, — согласился принять вас, но ненадолго. Проходите.
Присяжный поверенный Эльяшев сидел за дубовым столом и курил большую, прокопченную трубку. У ног его лежала крупная, как теленок, собака — пятнистый лопоухий дог. Он смотрел на Эльяшева глазами влюбленного фавна.
— Не бойтесь, — сказал присяжный поверенный. — В этом доме кусается только хозяин.
При этих словах Эльяшев встал из-за стола и, постукивая себя мундштуком трубки по лбу, спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Прошу прощения, — пробормотал Семен Ефремович, оглядывая стены, увешанные яркими персидскими коврами и охотничьими трофеями (Эльяшев, видно, был страстный охотник). — Я не представился. Дудак… Шахна…
![Франсуа Мориак - Том 3 [Собрание сочинений в 3 томах]](/uploads/posts/books/138346/138346.jpg)