Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
Старик открыл глаза, увидел сына и едва заметно улыбнулся.
— Здравствуй! — прошептал он, протянув ему левую руку.
Михелис приблизился и поцеловал ее. Старик посмотрел на сына — внимательно, безнадежно, как будто прощаясь с ним.
— Прощай, — сказал он тихо и опять протянул руку.
Он собрал все свои силы и произнес как можно разборчивее:
— Сын мой, я ухожу, встаю из-за стола, свертываю салфетку. Я закончил свой путь. Если когда-нибудь я говорил тебе неприятные слова, прости меня. Я отец, я люблю тебя, а любовь часто не знает, что говорит. Об одном только прошу тебя…
— Говори, отец.
— Марьори…
Он замолчал, мелкие капли пота выступили у него на лбу. Михелис подошел к отцу, вытер платком лицо старика.
— У Марьори, мне кажется, страшная болезнь. Если это так, то не бери ее в жены, она заразит нашу кровь… слышишь?
— Слышу, отец.
— Сделаешь так, как я тебе говорю?
Михелис молчал.
— Другой милости не прошу от тебя… Сделаешь это? Скажи «да», и я умру спокойно.
Прошло несколько секунд, старик с тревогой смотрел на сына.
— Да, — прошептал наконец Михелис.
Старик закрыл глаза.
— Вот и все, что я хотел, — прошептал он, — ничего больше.
Михелис подошел к окну, взглянул на улицу. Уже вечерело. Усталые крестьяне возвращались со своих виноградников. Смеясь, прошли несколько девушек с кувшинами на плечах; проковылял дед Ладас, босой, сгорбленный, с руками, испачканными виноградным соком, — он тоже собирал виноград.
Старик зашевелился на своей кровати, вздохнул. Михелис обернулся. Старик сделал ему знак подойти.
— Не уходи, — сказал он, — подожди.
— Я не ухожу. Спи, отец…
Было слышно, как далеко, у колодца святого Василия, какая-то девушка пела заунывно и жалобно, как будто никогда не встречались мужчина с женщиной, как будто никогда не упивались они объятиями, и поэтому великая печаль охватила девушку. Вспомнил Михелис свою невесту, и ему тоже захотелось запеть и присоединиться к далекому голосу девушки.
Вдруг внизу, у калитки, он увидел строгое лицо и белую раздвоенную бороду попа Григориса. Ступая осторожно, чтобы не разбудить отца, Михелис открыл дверь и встретил попа на верхней площадке лестницы.
— Что сказали о ней врачи, отче? — спросил он с нетерпением, когда поп медленным, торжественным шагом поднялся по лестнице.
— Ничего серьезного у нее нет, через месяц будет здорова.
Поп посмотрел через открытую дверь.
— Говорят, он хворает… Послал за мной, чтоб я пришел.
— Да, ему плохо, отче, входи… только осторожно, а то разбудим его.
Но старик архонт не спал, он услышал приглушенный разговор и открыл глаза.
— Добро пожаловать, отче, — прошептал он.
— Что с тобой, архонт? Мужайся, у тебя ведь нет ничего серьезного!
— Ничего серьезного, отче, но я умру. Садись, мне нужно с тобой поговорить… Подойди и ты, Михелис.
И, заикаясь, проглатывая, искажая слова, он начал рассказывать им, как ага прислал за ним и велел прийти в конак. Говорит, новый Юсуфчик хочет, чтоб перед ним танцевали все девушки села и чтоб он мог выбрать одну из них…
— Никогда! — заревел поп Григорис, вскочив со стула. — Пусть лучше погибнут все!
— Пусть лучше погибнем все! — поправил его Михелис, которого тоже охватил гнев.
— Исполняйте свой долг, — сказал умирающий, — меня больше не будет с вами, вместо меня останется Михелис.
В изнеможении закрыв глаза, он протянул руку попу Григорису.
— Приходи сегодня вечером причастить меня.
Поп Григорис направился к двери, Михелис пошел за ним.
— Не оставляй его, Михелис. Твой отец нездоров, пусть господь бог благословит его.
И немного подумав, добавил:
— Я сейчас же пойду к аге и поговорю с ним. Не допустит бог такого срама!
Михелис вернулся в комнату и сел рядом с отцом. Всю ночь он провел у его ложа, бодрствуя, не отрывая глаз от старческого лица с искривленным ртом, с отвислыми щеками, с мокрыми от пота седыми волосами…
«И это мой отец, — бормотал он, — это мой отец… Тот великий архонт Патриархеас, который в молодости своей удалью напоминал святого Георгия и казался всадником даже тогда, когда ходил пешком, — тот, который ел самые лучшие кушанья, пил самые дорогие вина, гулял со служанками и хозяйками, двумя монашками и одной игуменьей, наполнял чужие дворы сыновьями и дочерьми…»
Шли часы, село спало. На минутку зашел поп, прочел молитвы над стариком архонтом, отпустил ему грехи, причастил его, и Михелис снова остался наедине с тяжелым, неподвижным телом, которое когда-то давно было его отцом… К утру в поселке завыла собака. Михелис поднялся и подошел к окну. Небо уже розовело, деревья, птицы и воды еще спали. Стояла глубокая тишина — и только страшно выла собака.
Старик Патриархеас услышал вой, открыл глаза и вдруг увидел над своим ложем архангела с огромными черными крыльями. Он дико закричал и без сопротивления отдал богу свою душу.
Тут же отворилась дверь и вошел поп Григорис. Он приблизился к кровати и приложил руку к груди старика архонта; сердце уже не билось. В гневе он повернулся к Михелису.
— Это ты его убил, — сказал он ему глухо. — Ты!
Михелис поднял голову, посмотрел попу прямо в глаза, но ничего не ответил.
Рухнул один из столпов, которые поддерживали Ликовриси на земле, и все село содрогнулось, когда из дома в дом полетели слова: «Умер старик Патриархеас!» И даже ага, который только что проснулся и, сидя с полузакрытыми глазами на балконе, смаковал все то, что видел и чем занимался в минувшую ночь, — даже ага повернулся, пораженный, к старухе Марфе, принесшей ему эту новость.
— Неужели он умер? Неужели пала эта крепость? Неужели погибло наше село? Должно быть, я спал глубоким сном и поэтому не услышал грохота разрушения!
— Все собаки в селе выли сегодня ночью, — подтвердила старуха, — и я поняла. Наверно, архангел, подумала я, входит в село, чтобы забрать чью-нибудь большую душу, а собаки почуяли его и напугались.
— Хороший был человек, — сказал ага, отхлебывая кофе, — хороший был человек. Из тех, что попадают в рай, — обжора, сластолюбец, гуляка… Но много потерял, бедняга, оттого, что не был мусульманином. Тогда бы вошел в наш рай, а там полно плова, Юсуфчиков и красавиц… Туда бы мог и ты пробраться, Патриархеас, но теперь все кончено!
В это время на террасе показался Ибрагимчик, нечесаный, заспанный, с голой грудью и шеей, на которой чернела родинка, и мысли аги пошли по другому пути. Он протянул руку, поласкал спутанные волосы турчонка, родинку на шее и прикрыл глаза от удовольствия.
— Когда будут танцевать женщины? — капризно спросил турчонок и сердито отвел руку аги.
— Не торопись, моя радость, я выполню твою просьбу, но я не хочу взбунтовать село… Вчера вечером приходил ко мне их поп и сказал: «Не позорь нас, дорогой ага, ты восстановишь против себя село, потерпи немного, и мы найдем способ…» Потерпи же немного, Ибрагимчик, вот придет какой-нибудь праздник, они потанцуют по собственному желанию, без нашего вмешательства — и тогда ты их увидишь…
Но чем дальше говорил ага, тем больше злился.
— В конце концов, — закричал он, — я привез тебя сюда не для того, чтобы женить…
Ворота усадьбы Патриархеаса распахнулись настежь. Покойника положили посреди двора, и все село прощалось с ним. Все плохое позабылось, вспоминали только добрые поступки старосты и без устали хвалили его хорошие черты. Даже Панайотарос не смог сдержать слезы, когда прощался с усопшим:
— Прости меня, и бог простит тебя, — прошептал он, прикладывая свои толстые губы к холодному лбу мертвого.
Пришел и скряга Ладас, и тоже поцеловал покойника, потом обвел глазами весь архонтский дом, мысленно оценил все это богатство, вспомнил о виноградниках Патриархеаса, об его полях, оливковых деревьях, садах — и вздохнул: «Жаль всего этого! Михелис скоро растранжирит добро, я должен иметь это в виду… Вот только попа я боюсь!»
Тетка Мандаленья приготовилась было плакать, сняла уже косынку и распустила волосы, но Михелис рукою отстранил ее.
— Мне не нужны вопли! — сказал он.
На кладбище над открытой могилой выступил учитель. Он начал свою речь издалека, с Древней Греции, с Мильтиада, Фемистокла и греко-персидских войн, потом перешел к Александру Македонскому и к эпохе Христа, упомянул Византийскую империю, остановился на соборе Святой Софии и на императоре Василии, истребителе болгар, и, наконец, измучившись и вспотев, добрался до падения Константинополя. Тут уж он не смог сдержать слез… И весь народ зашумел, когда услышал слова учителя, кричавшего в исступлении: «С годами, со временем, Царьград снова будет нашим!» Взволнованный собственными словами, учитель остановился, отдышался, вытер пот и уже не торопясь заговорил о порабощении страны турками, вспомнил о революции 1821 года, после этого одним смелым прыжком перескочил в сегодня и увидел наконец себя у открытой могилы архонта Патриархеаса. Он устал от столь долгого путешествия, еще раз перевел дыхание, протер свои запотевшие очки, собрал остаток сил и начал панегирик усопшему.
