Дмитрий Григорович - Переселенцы
– А! Никитушка!.. чего тебе? – спросила Ольга Ивановна, несколько удивленная появлением своего управителя в такую пору.
На приветствие госпожи Никитушка фыркнул носом и с видом крайне недовольным и озабоченным вошел в садик.
– Помилуйте, Ольга Ивановна, что это вы, сударыня, делать изволите? Это, выходит, сударыня, то есть, никак невозможно… никаким, то есть, манером нельзя…
– Что ты, Никитушка? – произнесла помещица, знавшая очень хорошо, что нахмуренные брови и воркотня Никитича были так же безвредны для крестьян ее, как табак для его носа.
– А что же, сударыня, – подхватил управитель, выставляя вперед для лучшего пояснения исполинский большой палец левой руки, на ноготь которого сыпал он всегда табак, прежде чем поднести его к носу, – что же! Был я сейчас на кухне… кого изволили вы к себе принять?..
– Мальчик… – начала было Тютюева, но Никитич перебил ее.
– Мальчик ли, девочка ли – все единственно, сударыня; главная статья: изволили пустить к себе бродягу.
– Как, Никитушка?..
И Ольга Ивановна принялась рассказывать историю мальчика; но управитель выставил опять палец и снова перебил ее:
– Бродяга, сударыня, больше ничего! Сейчас спрашивал его: путается во всех ответах и ничего не сказывает. А вы изволили к себе пустить! Что с ним теперь делать? Одно: к становому везти надо. Шутка дело: двенадцать верст, сударыня, лошади все в поле; время самое рабочее… потом на поруки придется брать; своих ребят девать некуда… Хлопот-то каких наделали… Эх, сударыня!..
Во время этого монолога доброе лицо помещицы, и без того уже похожее несколько на печеное яблоко, как будто перепеклось окончательно. Никитич не на шутку перепугал ее; она решительно не знала, что делать. В эту самую минуту на галлерее показались Авдотья и Петя. Баба не только вымыла его, но даже и причесала. Миловидное личико мальчика сначала как будто удивило помещицу, потом заметно, казалось, ее успокоило.
– Поди сюда, мой миленький, – сказала она с обычным своим добродушием, – как же ты ничего не сказал мне, откуда ты? Говоришь: есть у тебя отец, мать, а вместо того ты… это нехорошо. Я тебя так обласкала… велела обмыть, хотела тебе подарить рубашку… Это очень нехорошо!
Петя поднял глаза на помещицу, потом на управителя и снова потупил их в землю.
– Вот тоже и мне, сударыня, ничего путного не сказывает, – сумрачно вымолвил Никитич. – Начнешь дело спрашивать, посмотрит, так-то потом упрется в землю и молчит… Напрасно, сударыня, изволили только пустить его. Ничего он не стоит, этих ваших милостей. Прогоните его, сударыня; право, прогоните поскорее.
– Нет… всю правду… скажу… вам я все скажу! – вскричал вдруг Петя, снова залившись слезами. – Я оченно боялся… они сказывать не велели… высечь… высечь хотят!..
– Кто они? – спросили в один голос барыня, Никитич и Авдотья.
– Тут вот барин такой… он послал меня сюда… сказывать не велел, – подхватил Петя, указывая рукою по направлению к дому Лыскова.
– Так и есть, сударыня! их дело: они его подослали! – воскликнул Никитич, оживляясь при этом известии до последнего суставчика. – Постой, брат, где же они тебя нашли? – подхватил он, выставляя свой палец, который разделял, казалось, волнение самого Никитича и двигался сам собою, как огромная пружина, – откуда ты к ним-то зашел, а? Надо, сударыня… – тут он обратился к помещице, – надо повести дело мимо Лыскова. Плюньте на них, сударыня! Надо, примерно, обойти их… лучше будет.
– Да, лучше, если б не связываться!.. – проговорила взволнованная Ольга Ивановна. – Скажи мне, мой милый, не бойся, тебя никто здесь не тронет – скажи, откуда ты к ним пришел?
– А вот оттуда… – сказал мальчик, указывая на конец деревни.
– Земля Бабакина! – произнес Никитич с некоторою торжественностью.
– Бабакинская! – подтвердила Авдотья.
– Что ж? там тебя и нашел этот барин-то, а? – спросил Никитич.
– Нет, – возразил несколько успокоенный Петя, – я собак запужался, в ригу попал к мужику, вот там… с краю… у огорода первая… Он взял да привел меня в деревню; к старосте вести хотел… да другой не пустил… они меня к барину-то послали… а барин сюда.
– Позвольте, сударыня, не извольте ничего… то есть, примерно, никаких, то есть, сумлений. Я сейчас все дело разведаю, – суетливо говорил управитель и поспешно заковылял вон из сада.
Полчаса спустя – время, которое употреблено было Ольгой Ивановной, чтоб окончательно обнадежить и успокоить мальчика, – Авдотья доложила, что Никитич ждет в саду с бабакинским старостой. Ольга Ивановна велела Пете следовать за собою и поспешила выйти. Никитич обо всем разведал. Прежде всего он бросился в ригу, указанную мальчиком, и так напугал мужика, что тот тотчас же во всем признался; потом Никитич пустился к старосте. Староста, узнавший обо всем случившемся через бабу, которая в свою очередь проведала о бродяге от Якова Васильевича, принял сначала Никитича очень грубо и от всего отпирался. Никитич начал с того, что выставил на вид сознание мужика, а потом сказал, что хуже будет, хуже затаскают и старосту и всех бабакинских мужиков, когда барыня подаст прошение в суд: бабакинским мужикам тогда не отделаться; барина нет; их просто заедят тогда; Ольга Ивановна уж начала писать прошение; все улики налицо: и мальчик и мужик, к которому зашел он в ригу. Бабакинский староста подался на эти последние резоны; он позвал удивленного Федула, позвал Якова Васильевича и стал их допрашивать; сначала оба напрямик во всем отклепались: «и знать не знаем и ведать не ведаем!», потом тут же, в один голос, сознались во всем. Делать было нечего. Бабакинский староста пошел к Ольге Ивановне, чтобы взять бродягу и вести его к становому. При этом известии Петя отчаянно бросился в ноги доброй барыне.
– Нет, нет, – сказала Ольга Ивановна, обратившись к бабакинскому старосте, – я его не отпущу с тобою. Скажи человеку, которого пошлешь к становому с мальчиком, чтоб он лучше за ним сюда заехал. Я вам обоим дам за это на калачи. Поди, староста, распорядись так, как я тебе сказала…
Староста сказал: «Слушаюсь, сейчас велю запрягать» – и удалился. Но Петя продолжал обнимать ноги доброй барыни и рыдал еще громче прежнего. Он умолял ее совсем оставить его у себя, говорил, что барин непременно его высечет, когда узнает, что он рассказал обо всем; говорил, что становой посадит его в острог. Ольга Ивановна придумала все, что могла, чтоб только вразумить как-нибудь бедного мальчика; он оставался неутешен. Наконец она обратилась к Никитичу, который стоял в десяти шагах и не переставал обнюхивать свой большой палец, хотя на нем давно не было ни зернышка табаку. Она спросила, нельзя ли что-нибудь сделать, чтоб спасти мальчика от судьбы, которая ожидает всех пойманных на дороге без паспорта и непомнящих родства или прежнего места жительства.
– Да что сделать, сударыня? – возразил, снова нахмуриваясь, Никитич, – одно разве: взять его на поруки… Куды нам его, сударыня? У нас и своих много…
– Ну, это не твое дело, Никитич! – нетерпеливо проговорила помещица, выказывая первый раз такую твердость перед управителем. – Не плачь, мой милый, – обратилась она к Пете, который сделался внимательнее, хотя продолжал плакать, – я возьму тебя на поруки; в острог тебя не посадят, не бойся. Пойдем со мною, – заключила она, уводя его в дом.
Она так сумела обнадежить его и обласкать, что по прошествии часа, когда приехала телега, назначенная к становому, Петя не обнаружил большого смущения. Лошадью правил знакомый нам дворовый Яков Васильевич; ему поручено было везти мальчика. Веселое лицо Якова, а главное, слова барыни, которая поручала сказать становому, что берет мальчика на поруки, если тот захочет сажать его в острог, окончательно ободрили Петю. Он сел в телегу, и тогда только, как в последний раз простился с доброй барыней, две-три слезы капнули на его рубашонку.
– Ничего, милый, не плачь, лихо покатим! – произнес Яков, заламывая назад картуз без козырька. – Ну. ты, Котенок! фю-и-и! – добавил он, стегнув лошадь, которая побежала крупною рысью.
Попасть на дорогу к становому можно было не иначе, как проехав мимо дома помещика Лыскова. Но Лыскова не было уже на крылечке: тут стоял один Митька. Как только проехала телега[102], Митька вошел в прихожую, где Лысков ожидал его с заметным нетерпением.
– Провезли! – сказал Митька, – только повез зачем-то бабакинский Яшка; должно быть, наняла Тютюева-то: свои все в поле.
– Поделом ей! – воскликнул Лысков, быстрое лицо которого прыгало от радости, – поделом: вчера индюков в сад ко мне напустила; третьего дня ее лошадей на моем поле поймали – наша взяла!.. Митька, трубку! – заключил Лысков, запахнул халат, свистнул и закатился смехом, дребезжащим от радостного чувства, наполнявшего грудь его.
II. Новый хозяин
Дворовый Яков Васильев не сдержал своего обещания лихо прокатить Петю; он перестал стегать лошадь, как только миновал дом помещика Лыскова; а проехав околицу, Яков забыл даже, повидимому, о существовании маленького спутника, прицепил вожжи к перекладине телеги, вынул из кармана целковый и весь погрузился в созерцание этой монеты, данной ему старостой с наставлением: «сунь им там беляк-то: дело вернее будет; авось ослобонят как-нибудь». Наставление ли старосты или вид целкового[103] заметно пробуждали в дворовом человеке приятные мысли и вместе с тем какое-то нетерпеливое чувство; он беспрестанно ухмылялся и жадно устремлял глаза вперед по дороге. Наконец показалась кровля, а там выступила одинокая изба с елкой над дверью. Подъехав к избе, Яков попросил близ стоявшего мужика поглядеть за лошадью и мальчиком и торопливо вошел в дверь, осененную древесною веткой. Минуту погодя он снова явился, держа в ладони мелочь, которая не имела уже свойств внушать ему приятных мыслей: Яков поглядел на нее с видом озабоченным и указательным пальцем левой руки сильно чесал переносицу.
