Борис Житков - Виктор Вавич
— Слушайте! — начал Андрей Степанович голосом повелительным и обещающим. Все обернулись на голос. — Сегодня в одиннадцать часов не двинулся ни один поезд во всей России.
Все молчали, не трогая супа. Андрей Степанович заправил салфетку.
— Раз! Сегодня уже с ночи не передавалось никаких, абсолютно, телеграмм! Во всей России. Два! — он строго взглянул на Башкина и ткнул вилкой в хлеб.
— Так это ведь вчера днем еще…
— Виноват! — оборвал Андрей Степанович. Надя отвернулась, она откинулась на спинку стула, скрестила руки и стала глядеть в карниз потолка.
— О том, что делается в Петербурге, мы ничего не знаем. Но вот факты: приехавший вчера из Москвы субъект…
— А вот ниоткуда не прибывшая, — начала говорить Наденька, все глядя в потолок, — может тебя обрадовать, что сейчас не загорится электричество. И что в доме у нас налито во все чайники и кружки дополна воды…
Андрей Степанович видел, как Наденька наклонилась к тарелке и начала есть с самым скучающим видом. И ясно, что нарочно. Застукала ложкой по-будничному. Тогда Андрей Степанович решил ударить на весь стол прогнозом: смелым и ошеломляющим.
— Начнется… — сказал он, нахмурив брови, и стряхнул прядь со лба.
— По-моему, началось, а не начнется, — сказала Надя и заела слова лапшой,
— Да, конечно, уже началось, — заговорил Башкин и сплюснул хлебный шарик на скатерти, — началась всеобщая забастовка, которой пугали уж три месяца.
— Это кого? Вас пугали? — спросил Санька и ткнул открыто локтем Надю, а она недовольно поморщилась в его сторону.
— Правительство, конечно, пугали. Меня пугать нечего, я уж всеми, кажется, запуган.
Все ели суп, и все торжественное внимание лопнуло давно, и Андрей Степанович откинулся назад и, ни на кого не глядя, сказал вдоль стола:
— Может быть, теперь пророки мне скажут: испугалось ли правительство и что оно с перепугу станет делать? Ну-ка… пророки! — повторил Тиктин между ложками супа. — Пророки, которые колесо истории… подмазывают или поворачивают… да-да: так куда же колесо-то обязано… того.
Все молчали.
— Так вот — на кого это колесо наедет, сейчас вот, завтра: наедет оно на самодержавие или на нас?
Тиктин обиженно, зло глядел на дочь. Показалось, что она сейчас начнет деланно свистеть, вверх перед собой.
— Не удостаивают, — крепко сказал Тиктин. — Вы, может быть, милостивый государь, нам что-нибудь разъясните? — обратился вдруг Тиктин к Башкину.
— По-моему, — запел Башкин высоким фальцетом, он поднял брови и украдкой глянул, как Наденька. Наденька глядела прямо на него и улыбалась, сощурив глаза. — По-моему, — сказал смелее Башкин, — колесо катится себе, — и он обвел в воздухе круг, — катится и катится и, кого надо, того раздавит… — и опять взглянул на Наденьку: — и просто мозжит себе без жалости, — и Башкин сам хихикнул.
— Кого? Кого? — крикнул строго Андрей Степанович и выпрямился на стуле.
— Дураков!
Санька с громом отодвинул стул.
— Вон! — заорал Андрей Степанович. — Вон! Марш! Башкин водил глазами, Наденька глядела вниз, лица ее не видно.
— Марш, вам говорят! — Андрей Степанович стоял, тряслась борода, тряслись волосы.
Башкин встал и, не спуская глаз с Андрея Степановича, все время обратясь к нему лицом, попятился из комнаты. Слышно было, как шумно дышала Анна Григорьевна. Башкин тихо притянул за собой дверь, и медленно повернулась ручка. Андрей Степанович стоял. Все молчали.
— Пошло все страшно, — сказала Надя, бросила салфетку на стул и вышла деловыми шагами.
— Дура! — крикнул Андрей Степанович и сел. Он несколько раз черпнул ложкой из порожней тарелки.
— Морду надо было набить! — Санька стукал кулаком по столу. — Набить рожу подлецу.
— Прекрати! — сдавленно сказала Анна Григорьевна. Санька осекся и все еще давил кулаком скатерть. — Сами перемигивались… — она кивнула на пустой Надин стул и вдруг всхлипнула и, прижав салфетку ко рту, быстро вышла из-за стола. Андрей Степанович крутым кругом повел за ней глазами. Санька сидел боком к столу и тыкал вилкой в скатерть. До боли во лбу хмурил брови.
— Позвони, — все прежней крепкой нотой сказал Тиктин. Санька надавил грушу звонка, и закачалась тяжелая висячая лампа. Дуняша вошла с блюдом.
— Вот манера, — ворчал под нос Санька, — набирать в дом паршивых щенков разных, хромых котят… сволочь всякую… чтоб гадила… по всей квартире… милосердие… — И все краснея, краснея, Санька завертелся на стуле, привстал.
— Ешь! — скоманд��вал Андрей Степанович. И они вдвоем зло резали жаркое на тарелках.
Башкин быстро сбежал с лестницы и хлопнул парадной дверью, быстрым шагом дошел до угла, еще не видя улицы. И вдруг серым мраком запутала, закутала его улица. Он вдруг повернул назад и тут хватился, что уж стемнело, а фонарей нет, и какая-то темная людская вереница громкими сапогами дробит по тротуару, и мягкими кучками опухли все ворота, и в кучках гудит городской шепот. И когда вот крикнул мальчишка, звонко, по-удалому, его сгребли и засунули назад в ворота. Башкин перешел на другую сторону и стал против тиктинской парадной. Он топтался и вздрагивал спиной.
«Выйдет, выйдет непременно, — думал Башкин о Наденьке, — и тогда я пойду и объясню, сразу же заговорю возмущенно, что колесо — это издевательство. Да просто вызов, конечно же вызов. И не объяснять же суть в самом деле. Суть! Так и скажу — суть! Суть! Суть!»
В парадной Тиктиных желтый свет — швейцар нес керосиновую лампу. А сзади Башкина все шли люди, и голоса отрывочные, сухим горлом. И по спине ерзал мороз. И вот тяжелые шаги, и уж вблизи только узнал Башкин — городовой. Он подходил, широко шагая, как по лесу, чтоб меньше хрустело, и придерживал рукой шашку. Весь нагнулся вперед. Он шагнул с мостовой на тротуар, вытянул вперед шею и цепко глянул на Башкина.
— Проходи! — И мотнул ножнами в сторону: резко и приказательно. — Проходи, говорю, — вполголоса рыкнул городовой.
Говор у ворот заглох. Башкин стоял, глядел в глаза городовому, сжимал в кармане носовой платок.
— Пшел! — крикнул в голос городовой и толкнул Башкина в плечо. Башкин споткнулся.
— Как вы смеете!
— А, ты еще рассказывать, твою в кости бабушку, — городовой поймал его за рукав, шагнул к воротам, как со щенком на веревке, и от кучки народу отстал дворник, он взял Башкина у локтя.
— Веди! — зло сказал городовой, и Башкин весь хлестнулся вперед и крикнул от боли меж лопаток.
— А!!!
— Молчи, молчи, ты! — хрипло шептал дворник. — Молчи лучше, а то целый не будешь.
Он вел его по мостовой быстрым шагом мимо темных домов, и пугливый свет мелькал в щелках окон.
Выл где-то холодным воем фабричный гудок, долго, без остановки, как от боли.
2-73
В УЧАСТКЕ за деревянным барьером — Виктор. В фуражке, в шинели, поверх шинели натуго пояс, ременный кушак, на кушаке кобура — в нем грузным камешком револьвер, две обоймы патронов. И шашку Виктор все время чувствовал у ноги. Слушал голоса и шепот. Ведут, ведут. Глухой топот по грязной мостовой. Вдруг крик: «Стой, стой, держи!» — залился свисток, и быстрый топот, дальше, дальше и дальше, свисток и крик… захлебнулся, и снова вскрик дикий и захлопнулся.
— Поймали. Видать, есть на нем что, того и текал, — сказал полутихо городовой от дверей. — Сказать, чтоб сюдой его вели? Виктор хмурился, и дыхание камнем стало в груди.
— Пусть… сюда.
Городовой с визгом приотворил дверь и крикнул вниз:
— Давай его сюдой!
И внизу от крыльца крикнули:
— В дежурную!
Виктор ждал и вот услышал: голоса, ругань стиснутая и дробные ноги; пыхтят на лестнице. Городовой отпахнул двери, и человека, без шапки, в порванном пальтишке, втолкнули. Он, двое городовых, красные, задохшиеся, тяжело топнули по грязному полу.
Человек еле стоял, ухватясь за барьер, рука тряслась, лицо было в грязи, и от этого нельзя было узнать, какой человек. Виктор выступил из-за барьера.
— Вели… а он… текать, сука! — городовой поправлял сбившуюся фуражку.
— Вы почему же… — начал Виктор. Но в это время ахнул вскрик со двора, отчаянный, последний, и Виктор дрогнул, стиснул зубы:
— Ты почему ж, сволочь, бежал? А? Бежал чего? Говори! Говори! Говори, сукин ты сын.
Человек отшатнулся, сощурил, съежил лицо.
— Говори! — рявкнул городовой и срыву, с размаху ударил человека в лицо. И тупо хлестнул кулак. Человек шатнулся, из носу пошла кровь. Человек открыл рот. Он не кричал и, задохнувшись, выпученными глазами смотрел на Вавича. — Молчит еще, стерва! — и городовой рванул арестованного за ухо, зло и с вывертом.
— А! у-у! — и человек вдруг заголосил, заревел в слезы, завыл испуганным тонким воем.
