Борис Житков - Виктор Вавич
— Что-с?
— Слушать! — загремело в трубке. — Для охраны придет полурота, разместить; кухню во дворе, командира в кабинете пристава.
Теперь только Вавич узнал голос помощника пристава и в уме увидел черные деревянные усы и крепкий черный взгляд.
— Слушаю! — крикнул Вавич.
— Что? Сам? — вскинулся Воронин.
— Помощник, — сказал Виктор и перевел дух.
— Он дельный, дельный. Что там?
— Городового убили на Слободке, и чтоб после девяти стрелять без окрика, если кто будет приближаться.
— Царство небесное! — снял Воронин картуз и боязливой рукой перекрестился. — Вот сукиного сына! — сказал злобно Воронин, глазки белесые ушли за брови, и он оглядел пронзительно всю канцелярию. — Ах так, распротуды вашу бабушку, — он хлестнул свистком на цепочке по шинели, — так вы, туды вашу в кости.
— Старшого сюда! — городовой высунулся в двери, коротко свистнул и крикнул тревожным басом: — Старшого в момент!
— А тут привели одного, вертлявый глист, — сердито, торопливо говорил Вавич.
— Ну! — Воронин глядел в двери.
— И он тут фофаном и потом к телефону и назвонил в жандармское, чтоб отпустить… и еще одного, чтоб с ним, что бежал, сукин сын…
— Ну! — Воронин стукал свистком по барьеру.
— Так я прямо морду хотел ему…
— Чего ж смотрел? — вдруг обернулся и рявкнул Воронин. — Такого б ему телефона дал, чтоб зубов тут до вечера не собрал. Сволочь эту теперь в морду и в подвал! Путается, кляуза собачья, тут промеж ног, распрона…
Воронин не договорил и выскочил навстречу старшему городовому. Тот грузной горой стоял и сипло дышал от спеху.
— Пошли патрулем двадцать с винтовками, чтоб по всем постам сказать — стрелять, кто сунется, к чертовой бабушке, — кричал ему вверх в лицо Воронин, — городового убили, на посту застрелили, сукины сыны, из-за угла прохвосты, из-под забора, в смерть — кости бабушку… Бей в дрезину теперь, где заметил — бей! К черту мандраже, разговорчики… пока они тебе пулю, так ты им три! Понял?
Городовой одобрительно и серьезно кивал головой.
— Марш! — гаркнул Воронин. Он покраснел, и усы висели криво, как чужие. Он перевел выпученные глаза на Вавича: — Сколько часов? Полвосьмого? Стой! К девяти всех уберем. Как метелкой, как ш-ш-шчет-кой, во! Чтоб как на погосте.
А за окном уж гудели голоса, тупо стукали в грязь ноги, и вдруг замерло, и «марш!» басом на всю улицу — и рухнул разом тяжелый шаг.
Кого-то толкали в калитку участка, и шипела глухая брань. Воронин подбежал к окну, отдернул форточку и крикнул, срывая голос:
— Дать! Дать! Дай ему в мою голову!
Вавич распахнул дверь, сбежал с лестницы и крикнул с крыльца:
— Дать, дать!
Но калитка уж захлопнулась, и только из-за ворот были слышны глухие удары и вой, вой не человечий, собачий лай и визг.
Виктор бегом через две ступеньки пустился назад в канцелярию. Воронин стоял у дверей.
— Шляпой, шля-пой не быть! Во! — и он потянул что-то правой рукой из левого рукава шинели. — Во! — он тряс в воздухе аршинным проволочным канатом, с гладко заделанным узлом на конце. — Этим вот живилом воров доводил до разговора — во! — И канат вздрогнул в воздухе гибкой судорогой. — Теперь и они узнают — револьверщики. Человек за шестнадцать рублей жизнь свою… жиденок какой-нибудь из-за угла, чертово коренье! — и Воронин рванул дверью.
Вавич пошагал перед барьером. Городовой у двери шумно вздохнул.
— На Второй Слободской кто стоял, не знаешь?
— Кандюк, должно, потом коло церкви Сороченко. Сороченку, должно. Там из-за ограды вдобно. Раз — и квита.
Вавич сел за стол. Он совался руками по книгам, папкам. Городовой из-под козырька глядел за ним, и Вавич кинул на него глазом.
«Надо распорядиться, что б такое распорядиться?» — думал Вавич.
— Почты не было? — спросил он городового, строго, деловито.
Городовой стоял, хмуро облокотясь о притолоку, и не спеша проговорил в стену:
— Какая ж почта, когда бастует! Что, не знаете? И Вавич покраснел.
— Когда людей убивают… — сказал городовой и косо глянул на Виктора.
И Виктор не знал, что крикнуть городовому. Открыл книгу, где груда конвертов подымала переплет. Сделал вид, что не слышит городового, не видит его нахальной постойки, и не для чего, для виду, стал с нарочитым вниманием переглядывать старую почту. Он отложил уж письмо и подровнял его в стопке и вдруг увидал свою фамилию, он глядел на нее, как смотрят в зеркало, не узнавая себя, все-таки остановился.
Писарским крупным почерком было написано: «Его Благородию господину квартальному надзирателю Виктору Всеволодовичу Вавичу, в собственные руки». И фамилия два раза подчеркнута по линейке. Виктор осмотрел письмо. Оно было не вскрыто. Жидкий большой конверт в четверть листа.
Виктор разорвал.
Простым забором шли буквы, он бросился к подписи:
«С сим и остаюсь тесть ваш Петр Сорокин».
«Седьмого (7) числа, — писал Сорокин, — я уволен с вверенной мне службы в отставку без пенсии и ничего другого и прочего и все через мерзавцев, в чем и клянусь перед Господом Богом, потому что будто бы я давал поблажки политикам, причем содержание я давал им согласно устава и прогулки как и по положению о содержании подследственных. Но выходит, что я уже не гожусь, хоть и за двадцать два года службы побегов не случалось и не совершалось и бунтов, благодаря Бога, и только теперь мерзавцу надо было найти, что я не разбираю времени и не нажимаю мерами. Да, что же я их по мордам должен бить, а даже они не лишены прав и где же правило и если они — все образованные господа и молодые люди, и надо раньше пройти следствие и суд, а не сажать в карцер и не тумаками, если люди в свое�� партикулярном платье. Пишу тебе на служебный твой адрес, не пугай Аграфену Петровну, может быть, она уж тяжела и, чтоб, храни Бог, чего не случилось. Грошей моих хватит до Рождества Христова, ибо живу я у сестры в калидоре. Приищите мне, Виктор Всеволодович, подходящее занятие по моим годам, ремесла, сам знаешь, у меня в руках нет, а нахлебником вашим быть не желаю во век жизни с сим и остаюсь тесть ваш
Петр Сорокин».
Внизу было приписано: «а худым человеком никогда не был».
Узелок
— ЭТО мой хороший знакомый, — говорил Башкин Котину. Котин спотыкался на тряских ногах и все еще всхлипывал.
— Хороший-хороший мой знакомый. Очень хороший, генерал один, Карл Федорович, понимаете? Немец такой хороший, — и Башкин наклонился к Котину и все гладил его по спине, будто вел ребенка. — Он добрый такой, так вот я…
— Идем у проулок, чего на просвет бросаться, а то враз засыплют, — и Котин круто свернул Башкина с тротуара и бегом потащил его через темную улицу в черный проход между домами. — Сюдой, сюдой, по-под стеночкой, по-под стеночкой, — горько шептал Котин.
— Меня же просто схватили на улице, — говорил Башкин вполголоса и шагал за Котиным, — подкараулили, что ли, меня тоже били, городовой в спину, не успел в лицо… я увернулся. Я ведь знаю…
— Да тише, ей-бога, молчи и мотаемся, мотаемся, тольки веселей, — и Котин прибавил шагу.
Башкин совсем не знал этих мест. Фонари не горели, и темные дома смотрели мертвыми окнами. Мутное небо серело сверху. Никого навстречу, никого у запахнутых ворот. Котин уж почти бежал, спотыкался, ругался все одним ругательным словом, наспех его говорил, как заклинание, испуганным шепотом. Башкин ругался ему в голос, повторял то же слово, и вдруг дома оборвались, — серым воздухом наполнена площадь, и грузной темью видна сквозь серую мглу церковь, и колокольня ушла в дымное небо.
— Стой! — Котин придержал Башкина. — Не брякай ногами, фараон на той стороне. Вправо, вправо, сюдой обходи, — и он тянул Башкина за рукав, осторожно переступая. Он вел его через улицу к другому углу. И вдруг грохнул выстрел. Котин больно хватил за руку Башкина и припал к углу. — Стой, стой! — шепнул он.
Оба замерли. И вот слышней, слышней шаги, они легко прыгали по липкой мостовой, и человека несло, как ветром. Он в трех шагах стал виден, он огибал круто угол и с разлета всем телом саданул Башкина. Оба рухнули на панель, и Башкин ухватился за человека и теперь лежал, вцепившись в его шинель, а тот рвался встать, он отпихивал Башкина, уперся в горло Котин бросился на землю, он отрывал их друг от друга.
— Пусти, убью, — шептал человек в лицо Башкину, и Башкин узнавал его испуганными глазами. Нога, это Котин наступил Башкину на локоть дрожащей ногой, но больно, больно. Башкин пустил, человек рванулся, встал и дунул в тьму.
На площади было тихо. Чуть было слышно, как ходил ветер в голых вершинах тополей в церковной ограде.
— Ух, к чертовой матери, идем, ну его к чертовой матери… иди ты вправо, а я влево, чье счастье, — дрожащим шепотом говорил Котин и то толкал, то тянул к себе Башкина, но сам все шел, шел по тротуару и шлепал ногами от слабости.
