Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом
-- Веди его теперича, робяты, в сборную; мы сейчас туды прибудем,-- распорядился один из "дедов".
Директора взяли под руки и повели, несмотря на все его просьбы и сопротивления. Народ с оглушительным шумом хлынул за ним, как одна бурная волна; бросившиеся вслед за ней ребятишки выказывали почему-то непомерную радость, толкая друг друга в снег и заливаясь звонким, беззаботным смехом.
-- Ну вас! чего разбесились, черти? Ужо вам староста-то даст знать! -- унимали их, оборачиваясь, пожилые бабы.
Смотритель, верхом ускользнувший в суматохе общей свалки за "конвойную" и притаившийся там возле забора, теперь кубарем скатился с лошади, привязал ее за скобку калитки и -- ни жив ни мертв -- пустился улепетывать домой по задворкам.
-- Ишь ка-ак!.. Ишь ка-ак жа-арит чиновник-от наш! -- добродушно смеялись между собой заметившие его побег фабричные, и не помышляя, разумеется, пускаться в погоню за этим зайцем, особливо теперь, когда настоящий зверь был пойман.
Пока толпа шумно подвигалась вперед, Варгунин и Жилинский, поравнявшись с "дедами", стали уговаривать их -- отпустить директора поскорее в город, "без всякой расплаты",-- как выразился Матвей Николаич. Немного погодя к ним присоединились Светлов и Христина Казимировна; узнав, в чем дело, они тоже в один голос советовали "дедам" принять этот добрый совет. Но "деды" твердо стояли на своем.
-- Поучим маленечко, тогды и отправим,-- говорили они.
-- Ну-с, хорошо-с. Да как вы его поучите? -- нетерпеливо приставал к ним Варгунин.
-- А так и поучим: постегаем маленько,-- сказал староста.
-- Смотрите, батенька! это ведь острогом пахнет...-- предупредил его Матвей Николаич.
-- Сам знаю, Матвей Миколаич, что не пряниками пахнет, да как же быть-то? "Мир", значит, так решил, а нам супротив "мира" идти не почему нельзя...
Семен Ларионыч погладил бороду, заложил за спину руки и задумчиво уставился в землю.
-- В острог так в острог! -- с отчаянной решимостью махнул он вдруг рукой и опять задумался.
-- Как "мир" хочет, так тому и быть! -- единодушно поддержали его "деды".
Варгунин не счел деликатным настаивать долее на своем совете; однако Матвею Николаичу удалось как-то склонить выборных -- дать ему честное слово, что они накажут директора только слегка, для одного виду,-- это была с их стороны хоть и небольшая, но все-таки уступка. Тем не менее расходившаяся не на шутку толпа думала совсем иначе; оказалось, что ее не так легко уговорить, как "дедов". Жилинский и его гости, даже Христина Казимировна, истощили все свое красноречие, чтоб подействовать на благоразумие фабричных, но те и слышать не хотели о каких бы то ни было уступках; напротив, эти жаркие увещания, по-видимому, еще больше подстрекнули мстительный инстинкт некоторых горячих голов.
-- Чего с ним попусту-то валандаться! -- кричали в толпе, окружавшей директора,-- вали его, робяты, прямо в пролубь! Это дело вернее будет.
-- Туда собаке и дорога! -- резко подхватил кто-то.
И толпа, увлекаемая передней кучкой рабочих, сопровождавшей Оржеховского, ринулась было в сторону фабричной плотины, где действительно находилась узкая прорубь, откуда обыкновенно брали воду.
При этом неожиданном движении народа в Светлове внезапно проснулась вся его энергия. Александр Васильнч быстро отыскал глазами Варгунина, выразительно махнул ему белым платком и в один миг забежал вперед толпы.
-- Стой на минуту, братцы! -- с необычайной силой крикнул он разъяренной кучке рабочих, тащившей Оржеховского, и остановил ее движением широко распростертых рук.-- Если вы только без согласия выборных тронете директора хоть пальцем,-- мы с Матвеем Николаичем первые бросимся в прорубь. Так и знайте!
-- Да! уж тогда не поминайте лихом...-- решительно поддержал Светлова догнавший его Варгунин.
Толпа на минуту как будто опешила; она, очевидно, была поражена таким неожиданным оборотом дела. Оржеховский изумленно смотрел во все глаза на своего нечаянного защитника в полушубке. Наступило угрюмое молчание.
-- Как же тут тепериче быть, робяты? Сказывайте...-- надумался проговорить, наконец, один из главных зачинщиков буйства, нерешительно обернувшись назад.
Но Варгунин не дал ему дождаться ответа.
-- Как знаете, так и делайте, а мы от своего слова не отступим,-- еще решительнее сказал Матвей Николаич.-- Пойдемте, батенька!-- торжественно обратился он к Светлову, подавая ему руку.
Они быстро отделились от толпы и твердо зашагали рука об руку по направлению к плотине.
-- Эй!.. Матвей Миколаич!.. По-олно... Воротитеся!..-- торопливо закричало им вслед несколько взволнованных голосов.
Варгунин остановился, слегка обернувшись.
-- В сборную? -- спросил он строго и холодно.
-- В сборную, в сборную! -- загудела разом толпа и в одну минуту изменила направление, хлынув по первоначальному пути.
-- Молодец вы, батенька! Как это вам пришло в голову? -- шепотом говорил Матвей Николаич Светлову, горячо пожимая ему руку и медленно поворачивая за толпой.-- Без вас -- прощай директор!
-- Вряд ли бы деды допустили до этого? -- как бы вопросительно заметил Александр Васильич.
-- Да уж там они хоть допускай, хоть нет -- все равно. Э, батенька! ведь и деды не застрахованы, коли народ захочет...-- пояснил Варгунин и вдруг задумался.
Толпа между тем все быстрее и быстрее подвигалась вперед, и, наконец, передние ряды ее остановились против крыльца "сборной избы". Туда немедленно вошли сперва "деды", а за ними -- староста и некоторые другие, более влиятельные, фабричные личности. Они совещались там не больше десяти минут, но Оржеховскому эти десять минут показались длиннее целых суток. К концу ожидания развязки ему даже сделалось дурно, и он только тогда очнулся, когда его, по распоряжению вернувшегося из "сборной" старосты, раздели и положили на скамью у ворот. Толпа на миг заволновалась -- и вдруг замерла, притаила дыхание...
На глазах всей этой многолюдной толпы, нарушая только своими отчаянными криками ее угрюмое молчание, директор был наказан двадцатью ударами розог...
На Оржеховском, как говорится, лица не было, когда он встал с роковой скамейки; густая краска стыда покрывала его вспотевшие щеки, зубы были лихорадочно стиснуты, а руки в бессильной злобе сжимались в кулаки. Ни за что в мире не поднял бы он теперь глаз на эту, обсчитанную им и так позорно наказавшую его, толпу! Она, действительно, и теперь стояла выше директора: ни во время наказания, ни после Оржеховский не услыхал от нее ни одной шутки, ни одной неприличной выходки, между тем как сам он постоянно острил, наказывая других. Толпа ограничилась тем, что молча проводила его обратно до дому.
Здесь, в какие-нибудь два часа времени, все имущество директора, за исключением казенной мебели да известного револьвера, было под личным надзором старосты осторожно запаковано фабричными в тюки и сложено на три парные подводы, заранее приготовленные; впереди их стоял во дворе собственный возок Оржеховского, запряженный тройкой. Пока шли в доме все эти приготовления к отъезду директора, "деды" потребовали от него, чтоб он на каждую дверь, за которой хранилось какое-либо имущество казны, наложил воском казенную и именную печати. Оржеховский на этот раз повиновался, как ребенок; безучастно понурив свою совсем сбитую с толку голову, он шел везде, куда ему указывали выборные. Таким образом сперва были опечатаны директорский дом и оба завода, а потом -- все остальное. Когда и эти формальности кончились, староста распорядился, чтоб на каждую из трех подвод уселось по казаку, и послал сказать директору, что "задержки больше нету".
-- Лошади, смотри, даны вам казенные,-- громко обратился в заключение Семен Ларионыч к уряднику, сидевшему уже на облучке возка,-- чтоб в целости, значит, были доставлены обратно, а не то -- сами за них и ответите...
Староста вдруг остановился и, понизив до шепота свой голос, стал торопливо говорить что-то уряднику, который в ответ только кивал ему согласливо головой.
Наконец показался директор. Непримиримая злоба сверкала в его опущенных глазах, когда он, не проронив ни слова, садился в свой экипаж. Толпа так же молча, но как-то внушительно смотрела на него несколькими сотнями зорких глаз. Семен Ларионыч, степенно перекрестясь, взял под уздцы тройку, осторожно вывел ее за ворота и пробежал с ней рядом несколько шагов по улице.
-- Вали тепериче с богом! -- крикнул он уряднику, пуская лошадей и отскочив в сторону.
Тропка быстро помчалась.
-- Счастливо оставаться! -- не оборачиваясь, успел закричать Оржеховский толпе своим резким, металлическим голосом.
Глубокий сарказм, злоба и ненависть явственно дрожали в этом последнем приветствии директора.
Когда отъехала последняя подвода, народ несколько минут оставался еще на месте, молчаливо следя за удалявшимися экипажами и, только потеряв их из виду, стал медленно, будто нехотя, расходиться. Опять образовались отдельные группы; слышался спор, шли толки. Какой-то фабричный парень отыскал во дворе директорского дома метлу и торопливо, с самым серьезным видом, замел на снегу свежие следы начальнического отступления.
