Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом
Семен Ларионыч преспокойно сидел у себя на завалинке, беззаботно поколачивая в нее сучковатой палкой, всегда так магически созывавшей, бывало, фабричных на обычное заводское дело.
-- Что ж ты не гонишь людей на работу? Али одурел со вчерашней-то вечорки? -- крикнул на него впопыхах смотритель, почти прибежавший бегом.
-- И сам не пойду и людей гнать не стану,-- ответил староста убийственно холодным тоном, не допускавшим возражения.
Смотритель растерялся.
-- Ведь они, мошенники этакие, плавильную погасили! Ты чего смотришь? -- спросил он снова, не дав еще себе отчета в значении ответа старосты.
-- Погашена,-- знаю.
Семен Ларионыч был невозмутим, как и вчера.
-- Так ты что же?..-- как-то глухо уже и будто машинально проговорил смотритель.
-- Видишь -- сижу, палкой балую...
"Жила" растерялся еще больше и, по-видимому, не знал, что сказать.
-- П-шол за мной к директору! -- крикнул он через минуту на всю улицу, выведенный из себя равнодушием старосты.
-- Неспопутно; мне и тут ладно.
У смотрителя потемнело в глазах от досады и сознания своего начальнического бессилия.
-- Ах вы... сволочь этакая! -- проговорил он сквозь зубы.
Староста неторопливо поднялся с завалинки.
-- Погляди-ко сюда, ваше благородие,-- сказал он бесстрастно,-- вишь ты эту палку, сколько на ней зубцов? Ежели я теперича этой самой палкой рожу тебе смажу... что будет? -- знаешь?
И Семен Ларионыч, пристально посмотрев на собеседника, опять так же неторопливо присел на завалинку.
Смотритель как угорелый кинулся со всех ног к директору.
Оржеховский еще спал; ему, может быть, снились теперь те новые тысячи, которые отложит он в свой карман на будущий год, в ущерб казне и благосостоянию рабочих. По запертым ставням и наружной тишине в доме смотритель догадался, что начальство почивает и, не осмеливаясь тревожить его покоя, уселся в ожидании на одной из ступенек высокого крыльца; "жена... семеро детей..." -- так и сквозило у него на лице. Этот человек вел жестокую борьбу за свое и их существование; на скольких заводах ни приходилось ему служить, везде он был только верной собакой и везде на его долю перепадали одни только крохи. В Ельцинской фабрике дела смотрителя пошли как будто лучше; правда, что он и здесь играл ту же самую жалкую роль, но зато на этом новом месте его беззастенчивая рука стала ощупывать иногда между крохами и целый лакомый кусок.
"А вот теперь и сменят, пожалуй, директора: опять кусай пальцы..." -- безотрадно думалось ему.
Какой-то глухой, все более и более усиливающийся шум вывел смотрителя из глубокого, продолжительного забытья; он испуганно мотнул головой, вскочил на ноги и быстро поднялся до самой верхней ступеньки крыльца. Крыльцо вело со двора прямо во второй этаж и оканчивалось широкой площадкой перед входной дверью; оттуда, сверху, открывался просторный вид на улицу. Теперь, стоя на этой самой площадке и держась дрожащими руками за ее перила, смотритель был поражен необыкновенной, невиданной картиной: огромная толпа фабричных медленно подвигалась вдоль улицы по направлению к директорскому дому; разноцветные головные платки женщин оживляли до некоторой степени однообразный и сплошной серый тон дубленых полушубков; фабричные мальчишки густыми кучками юркали сзади. Всмотревшись в эту исполинскую волну голов, смотритель, хорошо знавший численность местного населения, не мог не прийти к тому ужасному выводу, что тут была поставлена на ноги буквально вся фабрика. Растерянный до отупения, он вдруг ни с того ни с сего опрометью кинулся вниз и со всего размаха запер отворенную им при входе калитку, как будто эта убогая дверца могла разыграть роль неприступной скалы в борьбе с надвигавшейся все более народной волной. Едва захлопнулась калитка, как из углового окна верхнего этажа высунулась в форточку черноволосая, курчавая голова директора в вышитой бисером ермолке, и его бледное, с неподвижно-холодными глазами лицо прямо уставилось на смотрителя, оторопело державшегося обеими руками за железный засов.
-- Что у вас там опять?.. Что вы тут делаете? -- недовольным тоном крикнул ему Оржеховский.
Из чуткого утреннего сна его именно и вывел отчаянный стук, наделанный смотрителем.
-- Беда, Григорий Николаич: вся фабрика взбунтовалась! -- доложил тот, выбежав на середину двора и подобострастно снимая фуражку.
Присутствие высшего начальства несколько ободрило его.
-- Как "взбунтовалась"? Это еще что такое?.. это еще что за новости?!. -- вспылил директор, хотя и слышавший шум, но не разобравший сначала, откуда он происходит,-- и вдруг глаза его упали на громадную толпу, которая величаво подвигалась вперед, теперь в каких-нибудь саженях двадцати от него.
Несмотря на обычную бледность, лицо Оржеховского заметно побелело еще сильнее.
-- Разбудить казаков!.. Всех разбудить! Чтоб лошади были мигом оседланы!.. и мне! Слышите? -- скомандовал он смотрителю, и голова его в ту же минуту исчезла из форточки.
Конвой директора состоял из двенадцати конных казаков, живших на том же дворе в так называемой "конвойной", налево от крыльца; один из них -- дежурный -- спал постоянно в директорской кухне, в нижнем этаже дома. Смотритель разбудил сперва его и остальную прислугу, немилосердно постучав к ним в дверь, и потом уже кинулся в "конвойную". Минут через пять весь дом был поднят на ноги; прислуга обоего пола, как водится при всякой подобной внезапной суматохе, бесцельно шныряла теперь взад и вперед по двору, воображая, что уж и этим она кое-что делает; казаки торопливо седлали лошадей, отрывочно перебраниваясь между собою. Испуганный, должно быть, всей этой кутерьмой, какой-то гусь с криком выбежал, махая крыльями, на середину двора и с недоумением поводил во все стороны вытянутой, как палка, шеей. Неимоверно суетившийся смотритель нечаянно набежал на него, запнулся, сказал:-- Тьфу ты, пропастина! -- и кинулся наверх к директору.
Директорский дом выходил своим фасадом на небольшую площадь, примыкавшую справа к той самой улице, по которой двигался народ. Теперь это толпа занимала уже всю площадь, обратясь лицом к фасаду, "деды" и рядом с ними староста стояли впереди, отдельно, недалеко от окон нижнего этажа. Несмотря, однако ж, на близкое присутствие такой огромной толпы, шуму на этот раз не было слышно: она точно застыла в молчаливом упорном ожидании.
Оржеховский, в полковничьем мундире с густыми серебряными эполетами (которых -- скажем в скобках -- он не имел уже больше права носить, но которые берег, вероятно, для непредвиденных оказий, вроде сегодняшней), показался на минуту казакам с площадки крыльца.
-- Совсем? -- спросил он у них, очевидно, только для шику.
-- Точно так, васкородие! -- ответил ему за всех урядник.
-- Сейчас же сесть на коней и... ждать моих приказаний! -- распорядился директор и уж переступил было порог двери, как вдруг снова показался на площадке.-- Пики, винтовки -- все взять!.. зарядить!.. И лошадь мне! Жива! -- громко скомандовал он.
Минуты через три казаки сидели уже на конях, вооруженные согласно приказанию; урядник держал за поводья оседланную директорскую лошадь. Еще через минуту Оржеховский, стоя перед дверью балкона, выходившего прямо на площадь, самоуверенно говорил смотрителю, рисуясь перед ним густыми эполетами:
-- Я им покажу... бунтовать! Вот посмотрите, как они у меня осядут...
Он принял надменную позу и вышел на балкон.
При его появлении толпа на минуту заволновалась и вдруг снова утихла; густые эполеты только в эту первую минуту произвели на нее некоторое впечатление. Директору не привыкать было бросать смелый и нахальный взгляд в лицо подчиненному люду, но теперь, подавленный его количеством, он чувствовал, что может смотреть свободно только в пространство. Тем не менее, скользнув смущенно глазами по многочисленным головам толпы, Оржеховский заметил между ними Жилинского и Варгунина, одетых в фабричные полушубки. Он распознал бы, вероятно, между женщинами и Христину Казимировну, если б она не нарядилась так искусно в старенький деревенский костюм и не закрыла так сильно платком лица; только стоявшего с ней рядом и тоже одетого в полушубок Светлова не мог ни в каком случае узнать директор, ни разу не видев его до того времени.
Как бы то ни было, глава Ельцинской фабрики чувствовал себя в сильном смущении, когда "деды" и староста, выступив немного вперед, отвесили ему степенный поклон, слегка дотронувшись до шапок, между тем как остальная часть толпы недвижно стояла с покрытыми головами.
-- Вы-ы... что?.. бунтовать вздумали! а? Шапки долой! -- крикнул на нее грозно директор.
Толпа хоть бы шевельнулась.
-- А-а! вы... пьянствовать! вы... начальству не повиноваться! Да я вас запорю... мерзавцев!! -- опять закричал Оржеховский уже изо всей мочи.
