Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом
-- Как "де"? Да ты уж с ним сколько раз калякал севодни. Вон он стоит, в синем-то кушаке,-- указала молодица.-- Подь-ко сюды, Петрован!-- громко позвала она мужа.
Петрован -- красивый, плотный фабричный, с открытым лицом -- неторопливо пробрался к ним, осторожно обходя пляшущие пары.
-- Небось мягко те тут сидеть? -- шутливо обратился он к Светлову.
-- Мягко,-- улыбнулся Александр Васильич.
-- Зубами-то вот она у меня только костиста горазно, а так из себя -- ничего баба, в мясу...-- сострил Петрован.
Пошли кругом шутки да прибаутки.
Между тем толпа на улице и во дворе незаметно росла и становилась все шумнее; несмотря на легкий морозец, она изловчилась устроить там свой пляс под чью-то разудалую гармонику. Дело в том, что Семен Ларионыч на этот раз, по обыкновению, распоясался и угостил народ вином, целковых на шесть по крайней мере, да Варгунин своих шесть приложил на тот же предмет. Этим угощением распоряжалась наверху и отчасти с крыльца красавица хозяйка. Собственно, доступ в хоромы никому не возбранялся, каждый мог войти туда свободно, но фабричный люд сам очень хорошо понимал, что "всем затесаться в избу нельзя -- места не хватит", и потому обиженных в уличной толпе не было. Многие из любопытства заглядывали на минуту в избу и сейчас же выходили обратно, говоря:
-- Тесно, робяты, и без нас.
-- Тамочка девки -- первый сорт, а здеся -- второй; да нам и тут важно... весело! -- заметил кто-то, и этой остротой вопрос был окончательно и любовно порешен.
Почетные гости старосты, в том числе и Светлов, частенько показывались на дворе и серьезно толковали о чем-то то с тем, то с другим; каждый раз при этом около них сгруппировывались отдельные кучки народа, внимательно слушавшие, о чем говорят.
Около второго часу ночи у ворот произошло какое-то необычайное движение, и раздался буйный шум толпы; слышны были крики:
-- Здеся ведь не на заводе!.. Вороти назад оглобли!
-- Что-то это недаром шумят...-- сказал староста, посмотрев в окно, и хотел выйти.
В эту минуту в избу важно вошел фабричный смотритель в сопровождении двух рослых казаков. Фабрика звала его "жилой" и терпеть не могла, но до времени приудерживала с ним свой крутой нрав. Смотритель, действительно, походил, по крайней мере с виду, на "жилу", благодаря необыкновенной эластичности и худобе своего изношенного тела. Это был чиновник старого закала, превосходно усвоивший привычку -- в одну сторону раболепно гнуться, а перед другой выпрямляться и надуто важничать; песцовая шуба у него и теперь нарочно была распахнута спереди так, чтоб сразу обратить внимание чужих глаз на форменный потертый вицмундир и не менее потертую пряжку.
При появлении смотрителя скрипки умолкли, танцы приостановились.
-- Что у тебя тут за гам такой? -- начальническим тоном обратился он к хозяину.
-- Ты прежде шапку-то скинь...-- с степенным достоинством остановил его староста,-- не нехристь, чай! Тут почище тебя люди есть...
Семен Ларионыч мотнул головой на дверь, где стояли кучкой Жилинский, Варгунин и Светлов, только что вышедшие из другой комнаты.
-- Я спрашиваю: что у тебя за гам тут? Меня директор послал узнать...-- значительно мягче уже повторил смотритель, нехотя снимая фуражку с кокардой и делая вид, что никого не замечает.
По небывалому тону приема он сразу догадался, что дело что-то не совсем ладно.
-- Так ты и поди, скажи дилехтору, что никакого, мол, у старосты Семена гаму нету, окромя того, который я сам же, мол, у его ворот и настроил,-- без улыбки сострил Семен Ларионыч.
Из уважения к редким гостям он был сегодня только чуть-чуть навеселе.
-- Да ты мне отвечай, как следует, когда я тебя спрашиваю!-- опять возвысил голос уязвленный смотритель.-- Вечорка у тебя, что ли?
-- Покойников со скрипками не хоронят,-- невозмутимо пояснил староста.
-- А! Ну, коли не хочешь добром мне отвечать, так иди же сейчас за мной к директору сам! -- еще сильнее расходился смотритель.-- Как вы... смеете... без спросу начальства вечорки устраивать?!, а? -- резко прикрикнул он на Семена Ларионыча.
-- Некогда мне тепериче: вишь? -- гости; дилехтор может и завтре узнать, сколько ты с меня оброку в год получаешь,..-- еще невозмутимее ответил староста, лукаво почесав у себя за ухом.
Эта выходка окончательно взбесила непрошеного гостя.
-- Взять его! -- крикнул он казакам, забавно-грозно указав пальцем на хозяина, а сам быстро повернулся к выходной двери.
Казаки двинулись было с места.
-- Не трожь! -- закричало им несколько голосов, и вся молодежь, сколько ее было в избе, не различая полов, разом поднялась на ноги как один человек.
Казаки нерешительно переглянулись и отступили.
-- Что ж вы опешали? -- крикнул смотритель уже на них, выходя из себя.-- А еще казаки! вой-ско!!. Взять его, говорят вам!
Казаки опять было выступили вперед, но в эту самую минуту из соседней комнаты спокойно вышел один из "дедов".
-- Ты шибко-то не пори горячку, ваше благородие,-- холодно и важно обратился он к смотрителю,-- не испужаемся. Выборного своего мы тебе в обиду не дадим, а ты лучше уходи подобру-поздорову: неравно греха бы не случилось....
И "дед" опять удалился так же спокойно, как и вышел.
-- Ладно же!.. Будете вы меня помнить!!.-- весь побагровел смотритель и кинулся вон из избы, махнув рукой казакам.
Толпа во дворе мрачно и молчаливо пропустила их мимо себя, только у самых ворот кто-то громко крикнул им вслед:
-- Мотри! не ходи по ночам -- голову сломишь!
А вечорка между тем пошла опять своим порядком; еще усерднее заиграли скрипки, еще удалее заплясала молодежь. Неожиданно происшедший перед тем неприятной сцены как будто и не существовало; про нее даже и разговаривать не стали; только староста Семен, разрешив себе выпить еще одну рюмку водки, с сердцем сказал: "Ну их всех к дьяволу!" -- и больше об этой сцене не было помину. Толпа на дворе тоже не отставала от избы: там хоровод затеяли парни, песни развели, благо старостиха мастерица была угощать и подпоила маленько даже баб, а русское винцо перебороло сибирский морозец.
Так сказать, парадная часть вечорки продолжалась до двух с половиною часов, т. е. до тех пор, пока на ней оставались почетные гости. Толпа проводила их теперь так же шумно и радушно, как и встретила. Семен Ларионыч запряг большие парные пошевни и самолично подвез дорогих гостей к домику Жилинского, лихо прокатив их перед тем по всей фабрике и мимо директорского дома, где в двух окнах виднелся еще огонь, несмотря на позднее время. Вернувшись домой, староста Семен разрешил себе кутнуть несколько пошире и пустился в самый отчаянный пляс, то и дело подзадоривая гостей и музыкантов каким-нибудь острым, залихватским словцом.
-- Жги! не сумлевайся...-- молодцевато приговаривал он, выделывая ногами невообразимые штуки.
В избе пошел, как говорится, дым коромыслом. Народ с улицы кучками валил теперь в хоромы погреться и посмотреть, "как дядя Семен трепака откалывает". Поощряемый шумными одобрениями, Семен Ларионыч крутился по избе, как вихорь, едва успевая менять своих дам. Около четырех часов он, однако ж, вдруг остановился, даже не докончив какого-то мастерского коленца, медленно отер бумажным клетчатым платком весь мокрый от поту лоб и громко объявил на всю избу:
-- Девушка, гуляй, да дельце свое знай. Шабаш!
Это был у старосты обычный сигнал, означавший, что вечорка кончилась. Все стали расходиться по домам. Но не скоро еще опустели фабричные улицы; подпивший народ бродил по ним небольшими толпами, припоминая любимые мотивы. Часу в пятом утра начинавший уже засыпать Светлов слышал еще, как мимо окон их комнаты, не запертых ставнями, прошла кучка фабричных, с шиком напевая самую лихую фабричную песню -- надо полагать, произведение самородного туземного поэта:
Уж как в фабричке у нас
Есть про всякого запас:
Ай ди-ди, перепелка,
Ай ди-ди, молода!
От фабричных кулаков
Возлетишь до облаков...
Ай ди-ди, перепелка,
Ай ди-ди, молода! --
свободно и размашисто неслась по улице эта песня, и под ее разудалые звуки Александру Васильичу стал сниться какой-то волшебный сон...
IV ВСЯ ФАБРИКА НА НОГАХ
Прежде нежели мы приступим к описанию происшествий настоящей главы, нам, для лучшего их уразумения, необходимо сказать несколько объяснительных слов. Ельцинская фабрика состояла, собственно, из двух казенных заводов -- стеклянного, выделывавшего посуду низшего разбора, и суконного, производившего одно только грубое, так называемое солдатское, сукно. Заводы эти управлялись от казны директором, которому уже непосредственно подчинены были смотритель и конторщик, тоже числившиеся в коронной службе. Теперешний директор всего только год тому назад поступил на место прежнего, но и в это короткое время он успел уже возбудить к себе единодушную ненависть фабричного люда. Прежний директор был, так или иначе, человек справедливый и притом довольно мягкого, уживчивого нрава. Управляя фабрикой более девяти лет, этот чиновник применился понемногу к обычаям тамошних рабочих и потому мог, в отношении их, позволять себе иногда даже и крутые выходки; если он и рисковал поплатиться за подобную смелость, то разве только непродолжительным созерцанием нахмуренных, недружелюбных лиц да косых взглядов. Тем более резким должен был показаться для фабрики переход под управление теперешнего директора. Теперешний директор,-- переведенный в гражданскую службу полковник, бывший перед тем ушаковским полицеймейстером,-- представлял собою личность, далеко не похожую на своего предместника. Это был вспыльчивый и вместе с тем бессердечный, грубый человек -- смесь военного задора с гражданским взяточничеством. Во время своего полицеймейстерства он буквально нагонял ужас на более простодушных жителей города; даже уличные ребятишки, завидев пролетку и белую пару этого господина, с двумя верховыми казаками позади, рассыпались, как горох, во все стороны. Впрочем, для полной характеристики теперешнего директора Ельцинской фабрики достаточно было бы рассказать, что во время производства какого-то следствия о подделке кредитных билетов он, чтоб добиться сознания от одного татарина, приказывал производить над ним в своем присутствии операцию примерного повешения и продолжал ее до тех пор, пока у несчастного не начинало багроветь лицо. Таков был полковник Оржеховский. В фабрике сей почтенный муж начал свою деятельность с того, что прибавил лишний час работы на заводах, само собой разумеется, в пользу собственного кармана, а отнюдь не в интересах казны, и до крови избил какого-то молодого фабричного, осмелившегося протестовать против такого незаконного распоряжения. Затем, несмотря на данный ему при этом урок тем, что многие фабричные не пошли на другой день на работу, теперешний директор стал от времени до времени наказывать рабочих розгами -- сперва за одни крупные вины, а потом и за мелочи иногда. Подобная мера исстари считалась здесь верхом позора для всей фабрики, не говоря уже о том, к кому она применялась: за высеченного обыкновенно даже не шла замуж ни одна порядочная фабричная девушка. К этой мере могли безнаказанно прибегать только "деды", не иначе, как с общего согласия и притом в весьма редких случаях: за последние пять лет перед управлением Оржеховского так наказаны были всего только трое. Уже к концу первого полугодия его директорства вся фабрика стояла к нему в открытой оппозиции; ни одного приветливого лица не встречал он на заводах. Но когда новый директор позволил себе дать десять розог за грубость одному из "дедов", оппозиция эта стала до такой степени очевидна, что Оржеховский поздно вечером не решался даже и с казаками показываться на улицах деревни. На него пожаловались в город, однако, безуспешно; мало того, двое мирских ходоков по этому делу за свою смелость были внезапно переведены на другой завод.
