Оливия Уэдсли - Ты и я
— Треверс, по-видимому, очень влюблен.
— Только Треверс? — не унималась Марта, улыбаясь прищуренными глазами.
Темпест не поддержал этой темы. Предложил потанцевать, а после танцев ехать домой.
В автомобиле Марта внимательно всматривалась в его профиль и раздумывала. Темпест все это время был очень мил с ней, чрезвычайно щедр. Но ей уже надоел этот город, в котором нет ничего из преимуществ Довиля и очень мало, на ее взгляд, столичного. Кроме того, у нее было правило: никогда не расставаться с мужчиной недружелюбно. Она просунула свою руку в руку Темпеста и почувствовала, что он слегка дернул рукой — надавил ее кольцо. Раз наступил час, когда мужчина думает раньше об украшениях женщины, а потом — о ней самой, значит, настал час, решила Марта, и для расставания — для милого, полного дружеских сожалений расставания. Когда автомобиль остановился у ворот ее виллы, она сказала:
— Друг мой, я очень устала. Иначе, конечно, я предложила бы вам зайти выкурить сигару. Чудесный вечер. Тысячу раз благодарю. Покойной ночи.
Миг один — и она исчезла с мягким шорохом пахучих тканей; затихли легкие шаги.
Темпест постоял нерешительно подле автомобиля, затем сел и, повинуясь неожиданному импульсу, приказал шоферу вернуться обратно в ресторан.
Столик, за которым сидела Тото, был не занят: она уехала домой.
Темпест поймал себя, на том, что он разочарован, как мальчуган, и мысленно одернул себя.
Отпустив автомобиль, он прошел пешком те полторы мили, что отделяли его от отеля, и нашел у себя на столе кучу писем и пакетов, доставленных из посольства, за которые он тотчас и принялся.
Было четыре часа утра, когда он поднялся, потянулся и собрался укладываться, но передумал и отправился купаться, натянув старую фланелевую пару на свой купальный костюм модного американского образца: синие саржевые трусики с тонкой белой блузой.
Подплывая к доске, с которой бросаются в воду, он увидел, что на нее взбирается по лестнице девушка.
Он поднял глаза, и Тото рассмеялась прямо ему в лицо.
— Вы! — воскликнул он.
— Вы! — засмеялась Тото. — И волосы прилизаны. — Ее волосы вились по-прежнему, золотым веночком выбиваясь из-под шелкового платочка, которым была повязана ее голова.
Они сидели на доске в серебряном сиянии утра: море лежало перед ними, как большой изумруд, оправленный в алмазы; веял мягкий прохладный ветерок.
Темпест как-то вдруг перестал считать Тото "будущей" ослепительной красавицей. Он смотрел на нежные линии ее тела, на сияющее юное личико и думал, что ничего прекраснее, милее он в жизни не видывал.
Словно испугавшись, что Тото прочтет его мысли, он вдруг ринулся вниз в море, и живительная прохлада ободрила его, как пожатие руки сильного друга.
Вынырнув, он увидел Тото на гребне волны; она смеялась и рукой отбрасывала золотистые волосы, падавшие на глаза.
Они долго плавали рядом, и вышли одновременно. Темпест облекся в свой фланелевый костюм. Тото накинула купальный халат.
— Идем к нам, вы выпьете кофе, — предложила Тото, — он уже готов, наверное. Я поставила кофейник, когда шла купаться.
Поднимаясь бегом вверх по пляжу, Тото подала руку Темпесту, и так, рука об руку, они пробежали обрызганным росой садом в отель.
В гостиной было очень тихо и тепло; носился запах кофе, который варила Тото; потом она выскользнула и вернулась в утреннем платье и белых меховых башмачках.
— Весело, да? — спросила она Темпеста, грызя сухарик, и добавила: — Теперь, когда у вас волосы растрепаны, вам можно дать шестнадцать лет.
— А вам шесть! — рявкнул Темпест и разбудил Скуик, которая появилась, ужасаясь и протестуя:
— Аbег, Тото!
Темпест отправился домой, думая о холодной морской воде, о холодных, цвета морской воды, смеющихся глазах, об ароматном кофеин об аромате волос Тото, о многих и многих вещей.
За бритьем он вспомнил слова Тото, что ему можно дать шестнадцать лет! Теперь волосы его были приглажены, и, всматриваясь в себя в зеркало, он нашел, что при ярком солнечном свете выглядит совсем старым.
Бритва дрогнула в руке.
— А, черт! — вырвалось у него.
Глава IV
— Я считаю, что это затея безумная, — говорила Сильвия Меннерс, — положительно безумная. Ты раз бросила человека, потому что он надоел тебе, и ты скучала с ним, и бросишь второй раз по той же причине. Поверь мне, Верона, если человек кажется скучным, — это уж раз навсегда. Мужчин, которые с течением времени надоедают все больше и больше, я видела сколько угодно — почти все они такие, — но не видывала человека, который изменился бы к лучшему в этом отношении. Да и помимо того, если уж ты непременно хочешь снова выйти замуж, что, ради самого неба, говорит в пользу Карди скорее, чем в пользу кого-нибудь другого… если не считать того, что он красив? Красив, спора нет, но, как говорится у классиков: "есть многие другие!" Он небогат…
— Зато я богата, — перебила ее Верона Торренс своим чудесным голосом, — Торренс оставил мне все решительно.
Миссис Меннерс нагнулась вперед, настойчиво всматриваясь в Верону, насколько можно было всматриваться при свете красиво затененной лампы. На лице Вероны не отражалось ничего, а при этом освещении не видно было тонких, едва намечавшихся морщинок и очень искусной гримировки. Ей можно было дать сейчас лет двадцать семь. А было ей под сорок, — Сильвия Меннерс знала это наверное. На ней было кружевное платье цвета старой слоновой кости, прекрасно оттенявшее светлый тон кожи и сообщавшее особенный блеск ее жемчугам. В комнате, как и в наряде, усиленно повторялось сочетание крем с золотом; в драпировках из старинного золотистого атласа, подбитого матовым шелком крем, в изумительном камине из итальянского мрамора, полированного руками людей до тех пор, пока он не приобрел тот мягкий, пепельно-белый оттенок, который встречается так редко.
— О да, я богата, — повторила Верона, — но и Карди ведь не нищий.
Миссис Меннерс достала папироску, закурила, вставила ее в мундштук и минуты две курила молча. Потом сказала, крепко зажав мундштук зубами:
— Что ж, каждый за себя, конечно… А как ты думаешь поступить с девушкой?
— О, Гардения еще ребенок, — легкомысленно отозвалась Верона.
— Я помню, когда она родилась, — сухо заметила миссис Меннерс.
— Даже то обстоятельство, что у тебя такая прекрасная память, не может повлиять на мое решение, дорогая! Гардения поступит в пансион на год… пока мы с Карди не перейдем к оседлому образу жизни, — сначала мы хотим немного постранствовать… Ну, а затем, надо надеяться, она выйдет замуж…
— О, я полагаю, что на это надо надеяться, — подтвердила миссис Меннерс.
Верона негромко рассмеялась:
— Дорогая, не становишься ли ты желчна и несколько резка, как ты полагаешь?
Миссис Меннерс взглянула на нее; голубые глаза на смуглом худощавом лице казались в данную минуту особенно голубыми и очень открытыми; она собиралась уже заговорить, когда Верона сказала:
— Не думаю, что у тебя с ним вообще могло что-нибудь выйти, милочка!
Одну секунду миссис Меннерс напоминала ту девочку, которая на веки вечные влюбилась в Карди и умудрилась на веки вечные остаться ему другом.
— Не сомневаюсь, что у него и в мыслях ничего подобного не могло быть, — твердо сказала она. — Но, Верона, мы дружны с тобой лет двадцать, и, как бы это ни казалось странным, во мне говорит не совсем эгоистическое чувство, когда я тревожусь из-за этого брака.
Верона зевнула и поднялась, высокая и гибкая.
— Видишь ли, — сказала она, — что бы в ком ни говорило, это решительно ничего не значит. Я решила выйти за Карди, а Карди просто без ума от меня.
Сильвия Меннерс поймала себя на мысли:
"Она выходит вторично за Карди, потому что он так раболепно любит ее, а она другой любви не признает. Она никогда не выбрала бы сильного человека, хотя бы любила его. Ей нужна не преданность, а покорность. Она из тех женщин, которым дорог не человек, дорога его любовь, она достаточно тщеславна для этого".
Вошел Карди. Вид у него был. измученный и оживленный в одно и то же время. Лицо осунулось, и на него легла та печать, которую накладывают только болезнь или всепожирающая страсть.
С Сильвией, которую он знал с детства, он был мил, приветлив той приветливостью, которая равносильна одариванию обносками. А Верону поцеловал в губы и, когда она сказала: "Осторожно!" — рассмеялся, с обожанием глядя на нее.
— Выпускается новая губная помада, которая держится целый день, несмотря на поцелуи, — сказала Верона, — Воображаю, как она будет дорога.
— Я достану для вас, — поспешил сказать Карди.
— Это в Париже, дорогой!
— Съезжу туда.
Вот это было в духе Вероны! В таких случаях она расцветала и становилась еще красивее.
