Эрнест Хемингуэй - Острова в океане
– Умей терпеть. Сколько раз ты меня этому учила.
– Я терплю, – сказала она. – Только я голодна. Я теперь понимаю, почему люди едят на поминках.
– Ничего, будь циничной, если тебе от этого легче.
– И буду, не беспокойся. Не прикажешь ли извиняться за каждое сказанное слово? Я уже раз извинилась, хватит.
– Слушай, ты, – сказал он. – Я живу с этим на три недели дольше тебя и, должно быть, уже нахожусь в другой стадии.
– Ну конечно, ты всегда в другой стадии, более значительной и интересной. Я тебя знаю. Не пора ли тебе возвращаться к своим шлюхам?
– Может быть, ты все-таки перестанешь?
– Нет. Мне так лучше.
– Кто это написал «Помилуй всех женщин, Мария»?
– Мужчина, конечно, – сказала она. – Какая-то сволочь в брюках.
– Хочешь, я прочитаю тебе эту вещь целиком?
– Нет. И вообще ты мне уже надоел со своим «на три недели дольше» и со всем прочим. Если я нестроевая, а ты занят чем-то настолько секретным, что даже спишь только с кошкой, чтобы не проговориться во сне, это…
– Тебе все еще не ясно, почему мы расстались?
– Расстались потому, что ты мне надоел. Ты всегда любил меня, и не мог не любить, и теперь не можешь.
– Это верно.
Рядом, в столовой, стоял мальчик-слуга и все слышал. Он и прежде не раз становился невольным свидетелем ссор и всегда огорчался этим так, что его даже в пот кидало. Он любил своего хозяина, любил его кошек и собак и с почтительным восхищением относился к красивым женщинам, бывавшим в доме, и, когда они ссорились, ему было невыразимо грустно. А эта женщина красивее всех других, и все равно кабальеро ссорится с ней, и она говорит кабальеро недобрые слова.
– Сеньор, – сказал он, подойдя к двери. – Простите великодушно. Но не выйдете ли вы в кухню, мне нужно кое-что передать вам.
– Извини, дорогая.
– Все какие-то тайны, – сказала она и налила себе еще вина.
– Сеньор, – сказал мальчик, когда они вышли. – Звонил лейтенант и просил вас немедленно явиться, даже повторил два раза: немедленно. Он сказал, что вы знаете куда и что это по делу. Я не хотел разговаривать по нашему телефону и позвонил из деревни во «Флоридиту». Там мне сказали, что вы поехали сюда.
– Хорошо, – сказал Томас Хадсон. – Большое тебе спасибо. Пожалуйста, изжарь нам с сеньорой яичницу и скажи шоферу, чтобы готовил машину.
– Слушаю, сэр.
– Что случилось, Том? Что-нибудь нехорошее?
– Меня вызывают на работу.
– Ты ведь говорил, что в такой ветер нельзя.
– Говорил. Но это не от меня зависит.
– Мне остаться здесь?
– Оставайся, если хочешь. Можешь почитать письма Тома, а к шести мой шофер отвезет тебя на аэродром.
– Хорошо.
– Можешь взять письма себе, если хочешь, и фотографии тоже, и все, что попадется. Просмотри все ящики моего стола.
– А ты все-таки изменился.
– Может, кой в чем и изменился, – сказал он. – Пойди в мастерскую, взгляни на работы, – сказал он. – Там есть неплохие вещи, написанные раньше, до всего. Возьми что понравится. Есть твой портрет, неплохой.
– Я возьму его, – сказала она. – Какой ты хороший, когда ты хороший.
– Почитай и ее письма, если захочешь. Среди них есть уникальные, прямо хоть в музей. Их тоже можешь взять, если это тебя позабавит.
– Ты, видно, думаешь, что я разъезжаю с сундуком.
– Ну, прочтешь, а потом спустишь в унитаз в самолете.
– Вот разве что.
– Я еще постараюсь вернуться к твоему отъезду. Но не знаю, удастся ли, так что не жди. Если шофер должен будет задержаться со мной, я пришлю такси, и оно отвезет тебя в отель или на аэродром.
– Хорошо.
– Если тебе что понадобится, скажи мальчику. Он тебе и выгладить может что нужно, а ты пока надень что-нибудь из моих вещей.
– Хорошо. Ты только люби меня, Том, и пусть такое, как только что было, этому не мешает.
– Не бойся. Это все пустяки, а не любить тебя я не могу, ты же сама сказала.
– Вот пусть так оно и будет.
– Это не от меня зависит. Возьми любые книги, все, что тебе приглянется в доме, а мою яичницу, всю или половину, отдай Бойзу. Ему только нужно нарезать помельче, он так любит. Ну, мне пора. И так уже вышла задержка.
– До свидания, Том.
– До свидания, чертовка. Смотри береги себя. А мне, верно, не предстоит ничего серьезного.
Он толкнул дверь и вышел. Кот прошмыгнул в коридор вместе с ним и смотрел на него, задрав мордочку кверху.
– Ничего, Бойз, все в порядке, – сказал он коту. – Я еще покажусь тут до выхода в море.
– Куда ехать? – спросил шофер.
– В город.
Не могу представить себе, чтобы нам нашлось дело в такую погоду. А может, и обнаружено что-нибудь. Может, кто-нибудь терпит бедствие в море. Черт, только бы не впустую опять. Не забыть бы составить коротенькое завещание, чтобы дом в случае чего достался ей. И не забыть заверить его в посольстве и положить в сейф. Она молодец, сумела принять это и не сломиться. Но до нее еще не дошло по-настоящему. Жаль, когда дойдет, меня с ней не будет. Жаль, я ничем не могу помочь ей. А может, еще смогу, если на этот раз все сойдет благополучно, и на следующий тоже, и на через следующий.
Ладно, пока пусть сойдет и на этот раз. Интересно, возьмет ли она письма и прочее. Надеюсь, возьмет, и надеюсь, она не забудет дать Бойзу яичницу. Когда холодно, у него всегда разыгрывается голод.
Разыскать людей будет нетрудно, вот только как катер, выдержит ли еще рейс до ремонта. Ну один-то выдержит. Один-то наверняка выдержит. Рискнем, во всяком случае. Запасных частей у нас хватит. Удалось бы только поближе подойти, это главное. А хорошо было бы, если бы не понадобилось выходить сегодня. Наверно, хорошо было бы. Да, черта с два.
Давай разберемся. Сына ты потерял. Любовь потерял. От славы уже давным-давно отказался. Остается долг, и его нужно исполнять.
А в чем он, твой долг? В том, что ты на себя взял. А все прочее, что ты на себя брал в жизни?
Она в это время лежала на постели в большой спальне, комнате, чем-то напоминавшей «Нормандию», и кот Бойз лежал около нее. Яичницу она так и не могла съесть, а вино показалось ей безвкусным. Всю яичницу она отдала Бойзу, нарезав на маленькие кусочки, а сама выдвинула верхний ящик стола, и увидела почерк сына на голубых конвертах со штампом цензуры, и вернулась назад, и ничком бросилась на кровать.
– И тот и другой, – сказала она коту, разнеженному яичницей и теплом, исходившим от женщины, которая была рядом. – И тот и другой, – сказала она. – Скажи, Бойз, что же нам теперь делать?
Кот тихонько урчал.
– Ты тоже не знаешь, Бойз, – сказала она. – И никто не знает.
Часть третья
В МОРЕ
Они подходили к острову, где за длинной песчаной береговой полосой росли кокосовые пальмы. Бухту перегораживал риф, и сильный восточный ветер разбивал о него волны, то и дело открывая проход туда. На берегу не было ни души, а песок был такой белый, что резал глаза своей белизной.
Человек, стоявший на мостике, разглядывал берег. Вон там, казалось бы, должны быть хижины, но никаких хижин не было. Ни хижин, ни лодок в лагуне.
– Ты ведь бывал здесь раньше, – сказал он своему помощнику.
– Да.
– Разве не там должны стоять хижины?
– Там они и были. Деревня и на карте значится.
– А сейчас ее нет как нет, – сказал старший. – Лодок в зарослях тоже не видно?
– Ничего не вижу.
– Придется войти в бухту и стать на якорь, – сказал капитан. – Проход этот я знаю. Здесь раз в восемь глубже, чем кажется.
Он посмотрел вниз, в зеленоватую воду, и увидел на дне большую тень своего судна.
– Хороший грунт есть восточнее того места, где была деревня, – сказал его помощник.
– Знаю. Трави якорь с правого борта. Там я и стану. При таком ветре – он день и ночь дует – насекомых не будет.
– Да, сэр.
Они стали на якорь, и катер, не столь уж большой, чтобы кто-нибудь, кроме владельца, мог хотя бы мысленно называть его судном, лег по ветру за рифом, о который разбивались зеленоватые волны с белыми гребешками пены.
Человек, стоявший на мостике, проследил, чтобы его судно свободно и крепко держалось на якоре. Потом он посмотрел на берег и выключил моторы. Он смотрел и смотрел на берег и не мог понять, в чем дело.
– Возьми с собой троих и поглядите, что там случилось, – сказал он. – Я немного посплю. И помните, что вы ученые.
Когда они считались учеными, оружия у них не было видно – в руках мачете, на головах широкополые соломенные шляпы, какие носят багамские ловцы губок. Команда называла их sombreros cientificos[109]. Чем больше была шляпа, тем она считалась научнее.
– Кто-то спер мою научную шляпу, – сказал широкоплечий баск с густыми, сросшимися на переносице бровями. – Дайте-ка мне связку гранат во имя науки.
