Эрнест Хемингуэй - Острова в океане
– Кто тебя знает. Ты превосходный актер. Хуже никогда не видала. Милый ты мой, сумасшедший, я тебя так люблю, – сказала она. – Я пересмотрела тебя во всех твоих главных ролях. Больше всего ты мне нравился в роли Верного Мужа, она у тебя очень искренне получалась. Помнишь, например, у «Рица» в Париже?
– Да, там роль Верного Мужа особенно удавалась мне, – сказал он. – Как Гаррику в Олд-Бейли.
– Ты что-то путаешь, – сказала она. – По-моему, лучше всего ты играл эту роль на «Нормандии».
– Когда ее сожгли, я неделю ни о чем думать не мог.
– Тебе случалось и побивать этот рекорд.
– Да, – сказал он.
Машина остановилась, и шофер вышел отпереть ворота.
– Так вот где мы живем.
– Да. На самом верху. Извини, дорога в ужасном состоянии.
Машина еще немного поднялась в гору, поросшую деревьями манго и отцветающими уже фламбоянами, обогнула загон для скота и выехала на круглую подъездную аллею. Он отворил дверцу, и она ступила на землю, будто великодушно и щедро одаривая ее своим прикосновением.
Она взглянула на дом, увидела раскрытые окна спальни. Окна были большие и почему-то напомнили ей «Нормандию».
– Пропущу самолет, – сказала она. – Могу я заболеть в конце концов? Болеют же другие женщины.
– У меня есть два знакомых врача, которые под присягой подтвердят, что ты больна.
– Чудесно, – сказала она, уже поднимаясь по лестнице. – Но нам не придется для этого приглашать их к обеду?
– Нет, – сказал он и распахнул перед ней двери. – Я с ними сговорюсь по телефону и пошлю шофера за свидетельством.
– Решено, – сказала она. – Я больна. И пусть на этот раз войска развлекаются сами.
– Ты все равно улетишь.
– Нет. Я буду развлекать тебя. Наверно, тебя давно уже никто как следует не развлекал.
– Да.
– И меня – да. Как правильно в этом случае – «да» или «нет»?
– Не знаю. – Он крепко сжал ее и заглянул ей в глаза, потом отвел взгляд в сторону. Они стояли у входа в большую спальню, и он толчком отворил дверь. – Пожалуй, «нет», – сказала он задумчиво.
Окна были распахнуты настежь, по комнате гулял ветер, но сейчас, при солнце, это даже было приятно.
– Совсем как на «Нормандии». Ты это нарочно для меня сделал, чтоб было похоже на «Нормандию»?
– Конечно, дорогая, – солгал он. – А ты как думала?
– Ох и лгун же ты, хуже меня.
– Где уж мне до тебя.
– Лгать не нужно. Просто притворимся, что ты это сделал для меня.
– Для тебя, – сказал он. – Только ты выглядела немного иначе.
– А покрепче обнять человека ты не можешь?
– Не поломав ему костей – нет, – сказал он. И добавил: – Во всяком случае, стоя.
– А кто сказал, что мы непременно должны стоять?
– Не я, – сказал он и, подхватив ее на руки, понес к постели. – Дай только закрою жалюзи. Я ничего не имею против того, чтобы ты развлекала армию. Но для развлечения слуг в кухне имеется радио. Мы им не нужны.
– Иди скорее, – сказала она.
– Иду.
– Вспомни все, чему я тебя учила когда-то.
– Я и так помню.
– Не всегда.
– Ну вот, – сказал он. – Когда мы с ним познакомились?
– Мы просто встретились. Ты разве не помнишь?
– Слушай, давай лучше не будем ничего вспоминать и не будем разговаривать, не будем, не будем, не будем.
Немного спустя она сказала:
– Даже на «Нормандии» людям иногда хотелось есть.
– Сейчас вызову стюарда.
– Но ведь этот стюард не знает нас.
– Так узнает.
– Нет. Лучше выйдем отсюда, я хочу посмотреть дом. Что ты написал за последнее время?
– Что, что. Ничего.
– У тебя разве нет свободного времени?
– Как это свободного?
– Ну, когда ты на берегу.
– Что это значит «на берегу»?
– Том, – сказала она. Они дошли до большой комнаты и уселись в глубокие старые кресла, и она сняла туфли, чтобы ощутить под ногами циновку, устилавшую пол. А потом свернулась в кресле клубочком, распушив свои волосы ему в угоду и потому что она знала, как это на него действует, и теперь при каждом движении ее головы они колыхались тяжелой шелковистой массой.
– А, чтоб тебя, – сказал он. – Милая, – добавил он.
– Я уже привыкла к твоим проклятиям, – сказала она.
– Не будем об этом говорить.
– Зачем ты на ней женился, Том?
– Потому что ты была влюблена.
– Причина не слишком основательная.
– Никто этого и не утверждал. Я-то во всяком случае. Но может быть, мы не будем обсуждать мои старые ошибки, в которых я уже раскаялся?
– Если захочу, будем.
Вошел большой черный с белым кот и начал тереться об ее ноги.
– Он спутал тебя со мной, – сказал Томас Хадсон. – Впрочем, он, вероятно, знает, что делает.
– Так это…
– Именно. Он самый. Бой, – позвал он.
Кот подошел и вспрыгнул к нему на колони. Ему было все равно, чьи это колени.
– Мы можем оба любить ее, Бойз. Ты посмотри на все хорошенько. Другой такой женщины тебе вовек не увидеть.
– Это тот кот, с которым ты спишь в постели?
– Да. А что, есть возражения?
– Никаких. Он куда симпатичней человека, с которым сплю я, хотя у него такие же грустные глаза.
– Нам непременно нужно о нем разговаривать?
– Нет. Так же как тебе не нужно пытаться меня уверить, что ты не выходишь в море, хотя веки у тебя воспалены, и в уголках глаз белые сгустки, и волосы выгорели от солнца, и…
– И шагаю я по-матросски, враскачку, и на левом плече у меня сидит попугай, и я больно дерусь своей деревянной ногой. Дорогой мой глупыш, я действительно выхожу иногда в море, потому что я маринист и делаю зарисовки для Музея естественной истории. Даже война не должна мешать научным исследованиям.
– О, священная наука, – сказала она. – Что ж, постараюсь запомнить этот вымысел и придерживаться его. Том, ты правда нисколько ее не любишь?
– Нисколько.
– И все еще любишь меня?
– Ты могла бы судить по некоторым признакам.
– А вдруг это тоже роль? Любовник, неизменно хранящий верность предмету своей любви, с какими бы шлюхами его этот предмет ни заставал. Ты и по-своему Синаре не был верен.
– Я всегда говорил, что образованность тебя погубит. Меня уже в девятнадцать лет не интересовали эти стихи.
– А я всегда говорила, что если бы ты побольше писал и серьезно работал над своими картинами вместо того, чтобы придумывать небылицы и влюбляться во всяких…
– Жениться на всяких, хотела ты сказать.
– Нет. Жениться – это, конечно, плохо. Но ты влюбляешься, а после этого я не могу тебя уважать.
– Какие знакомые милые слова: «После этого я не могу тебя уважать». Продай мне их, я дам любую цену, чтобы только изъять их из обращения.
– Теперь я тебя уважаю, Том. Ты ведь ее не любишь, правда?
– Я люблю тебя и уважаю тебя, а ее я не люблю.
– Ну вот и чудесно. Как хорошо, что я заболела и не могу лететь.
– А ведь я в самом деле тебя уважаю. Отношусь с уважением к любой глупости, которую ты делаешь или сделала когда-то.
– И ты чудесно ведешь себя со мной и всегда исполняешь данные мне обещания.
– Какое, кстати, было последнее?
– Не знаю. Но если было какое-нибудь, ты наверняка его не сдержал.
– Может быть, обойдем это, радость моя?
– Хорошо, если б это можно было обойти.
– А давай попробуем. Мы ведь многое умели обходить.
– Нет. Не умели. Тому есть реальные доказательства. Тебе всегда кажется, что физическая близость – это в любви все. Ты не думаешь, что любимой женщине хотелось бы гордиться тобой. Не стараешься проявлять иногда нежность в мелочах.
– Не разыгрываю младенца, которого нужно нянчить и опекать, – тебе ведь именно такие мужчины нравятся.
– Если б только ты больше нуждался во мне и я чувствовала, что я тебе в самом деле нужна, а не только дай-и-возьми и убери-я-не-голоден.
– Слушай, зачем мы приехали сюда? Морализировать?
– Мы приехали потому, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты был достоин самого себя.
– А также тебя, и господа бога, и прочих абстракций. Но я даже в живописи не абстракционист. Ты, наверно, требовала бы от Тулуз-Лотрека, чтобы он не шатался по публичным домам, а от Гогена, чтобы он не болел сифилисом, а от Бодлера, чтобы он пораньше возвращался домой. Я себя не равняю с ними, но все-таки – ну тебя к черту.
– Никогда я такой не была.
– Была. А к тому же еще твоя работа. Эти чертовы съемки с утра и до вечера.
– Я отказалась бы от съемок.
– Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы в ночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такие планы?
– Какие новости у Тома?
– Все в порядке, – сказал он, и колючий озноб прошел у него по телу.
– Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы, кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал очень аккуратно.
