Эрнест Хемингуэй - Острова в океане
– Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А может быть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается.
– Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорил по-английски?
– А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? И в Энгадине и в Цуге.
– У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии?
– Только та, которая и у тебя есть.
– Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можно выпить.
– Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Вино в погребе.
– Только не уходи надолго.
– Не подходящие слова для нас с тобой.
– Не уходи надолго, – повторила она. – Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не в этом была беда. Ты сам знаешь.
– Знаю, – сказал он. – И я не уйду надолго.
– Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть?
– Может быть, – сказал Томас Хадсон. И прибавил, обращаясь к коту: – Ты пока побудь с нею, Бойз.
Зачем? – думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял эту комедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранить свое горе для себя одного? Но разве я правда такой?
А что было делать? – думал он. Как сказать матери о гибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себе сказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ и сейчас.
Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть.
– Том, – услышал он ее голос. – Мне тоскливо одной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя.
– Сбрось его на пол. Я сейчас, только наколю лед. Слуга ушел в деревню.
– Да бог с ним. Мне уже не хочется пить.
– Мне тоже, – сказал он и вернулся в комнату, мягко ступая по циновке после гулкого изразцового пола. Он взглянул на нее и убедился, что она здесь, не исчезла.
– Ты не хочешь о нем говорить, – сказала она.
– Не хочу.
– А почему? Разве так не лучше?
– Он слишком похож на тебя.
– Не в том дело. Скажи мне. Он погиб?
– Да, погиб.
– Обними меня, Том, только крепче. Я, кажется, правда заболела.
Он почувствовал, что ее бьет дрожь, и он опустился на колени у кресла, и обнял ее, и чувствовал, как она дрожит всем телом. Потом она сказала:
– Бедный ты мой. Бедный, бедный. – Помолчав, она сказала еще: – Прости меня за все, что я когда-нибудь делала или говорила.
– Ты меня прости.
– Бедный ты, и бедная я.
– Бедные все, – сказал он, но не добавил: «Бедный Том».
– Больше тебе нечего мне рассказать?
– Нет. Только это.
– Вероятно, мы потом научимся справляться.
– Очень может быть.
– Я бы хотела заплакать, но у меня внутри только пустота, от которой мутит.
– Понимаю.
– У всех это случается?
– Почти. Но у нас это уже больше случиться не может.
– Мне теперь кажется, будто мы в доме у мертвого.
– Я жалею, что не сказал тебе, как только мы встретились.
– Да нет, все равно, – сказала она. – Ты всегда был такой, все откладывал. Я не жалею.
– Я так нестерпимо хотел тебя, что поступил, как эгоист и дурак.
– Это не эгоизм. Мы всегда любили друг друга. Только слишком часто совершали ошибки.
– Особенно я.
– Нет. Мы оба. Давай больше никогда не будем ссориться, хорошо?
Что-то вдруг произошло в ней, она наконец разрыдалась и сказала:
– О Томми, я не могу, не могу это вынести.
– Я понимаю, – сказал он. – Родная моя, дорогая, прекрасная. Я тоже не могу.
– Мы были такие молодые, и глупые, и такие красивые оба, а Томми – господи, до чего же он был хорош…
– Весь в мать.
– Теперь этого уже и не докажешь ничем.
– Моя бедная любимая девочка.
– Что же мы будем делать дальше?
– Ты будешь заниматься своим делом, а я – своим.
– Нельзя ли нам хоть немного побыть вместе?
– Только если не уляжется ветер.
– Так пусть дует подольше. Иди ко мне – или, может быть, это нехорошо сейчас?
– Том бы не осудил нас за это.
– Я тоже так думаю. Помнишь, как ты ходил на лыжах, посадив его к себе на плечи, и мы спускались с гор уже в сумерках и пели, проходя через сад за гостиницей?
– Я всю помню.
– Я тоже, – сказала она. – Почему мы были такие глупые?
– Мы были не только влюбленными, но и соперниками.
– Увы, да. Но ведь ты никого другого не любишь, правда? Ведь теперь это все, что у нас осталось.
– Нет. Можешь мне верить.
– И я нет. А мы не могли бы вернуться друг к другу, как тебе кажется?
– Не знаю, что бы из этого вышло. Можно попробовать.
– Долго еще продлится война?
– Спроси у того, кто над нею хозяин.
– Несколько лет?
– Год-два во всяком случае.
– А тебя тоже могут убить?
– Вполне.
– Тогда что толку?
– Ну а если меня не убьют?
– Не знаю. Может быть, теперь, когда Тома нет, мы не станем злобствовать и давать волю самому дурному в себе.
– Я могу постараться. Злобы у меня нет, а с дурным в себе я научился справляться. Правда.
– Вот как? Это проститутки тебя умудрили?
– Должно быть. Но если мы будем вместе, они мне не понадобятся.
– Ты всегда умел для всего найти красивые слова.
– Ну вот. Уже начинается.
– Нет. Ведь мы в доме у мертвого.
– Ты это уже говорила.
– Извини, пожалуйста, – сказала она. – Но я не знаю, как по-другому сказать то же самое. У меня сейчас как-то немеет внутри.
– Чем дальше, тем больше будет неметь, – сказал он. – И вначале это не дает облегчения. Но потом будет легче.
– Скажи мне все самое худшее, что тебе известно, может быть, тогда быстрей онемеет совсем.
– Хорошо, – сказал он. – Как же я люблю тебя, господи.
– И всегда любил, – сказала она. – Ну, говори же.
Он сидел у ее ног и не смотрел на нее. Он смотрел на кота Бойза, который лениво развалился на циновке в солнечном прямоугольнике, падавшем от большого окна.
– Он был сбит зенитным орудием во время разведывательного полета в районе Абвиля.
– Он не выпрыгнул с парашютом?
– Нет. Машина сгорела. Вероятно, его убило сразу.
– Слава богу, – сказала она. – Слава богу, если так.
– Я почти уверен в этом. Он бы успел выпрыгнуть.
– Ты мне правду говоришь? Может быть, парашют сгорел после того, как он выпрыгнул?
– Нет, – солгал он, решив, что на сегодня довольно.
– От кого ты узнал?
Он назвал знакомое имя.
– Тогда это верно, – сказала она. – У меня больше нет сына и у тебя тоже. Надо привыкать к этому. Больше ты ничего не знаешь?
– Нет, – сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно правдивей.
– А мы будем жить дальше?
– Именно.
– Чем же?
– Ничем, – сказал он.
– Можно я останусь и буду с тобой?
– Едва ли в этом есть смысл, – сказал он. – Как только немного утихнет, я должен буду уйти в рейс. Ты не из болтливых, и ты умеешь похоронить то, что слышишь от меня. Так вот, похорони это.
– Но я бы могла быть с тобой, пока ты здесь, а потом дожидаться твоего возвращения.
– Не стоит, – сказал он. – Я никогда не знаю, когда мы вернемся, и потом, тебе будет тяжелей без работы. Если хочешь, побудь, пока мы не уйдем в рейс.
– Хорошо, – сказала она. – Я побуду с тобой это время, и никто нам не помешает думать о Томе. И любить друг друга, как только ты скажешь, что можно.
– Эта комната никак не связана с Томом.
– Да. А с кем она связана, тех я самый дух изгоню отсюда.
– Может быть, нам правда поесть чего-нибудь и выпить по стакану вина?
– Бутылку вина, – сказала она. – Он был такой красивый мальчик, Том. И такой забавный, и такой добрый.
– Послушай, из чего ты сделана?
– Из того, что ты любишь, – сказала она. – С примесью стали.
– Не пойму, куда девались все слуги, – сказал Томас Хадсон. – Они, правда, не ждали, что я вернусь сегодня домой. Но кто-то, во всяком случае, должен дежурить у телефона. Сейчас принесу вино. Оно уже, наверно, холодное.
Он откупорил бутылку и налил два стакана. Это было то вино, которое он приберегал для своих возвращений и пил его, уже успев поостыть после рейса, и на поверхности дружелюбно вскипали мелкие аккуратные пузырьки.
– За нас и за все, чего у нас уже нет, и за все, что у нас будет.
– Было, – сказал он.
– Было, – сказала она. Потом она сказала: – Единственное, чему ты всегда оставался верен, – это хорошему вину.
– Большое достоинство, не правда ли?
– Извини, мне не нужно было упрекать тебя утром, что ты много выпил.
– Ты знаешь, это мне очень помогает. Смешно, а это так.
– Что именно – то, что ты пил, или упреки?
– То, что я пил. Замороженное, в высоких стаканах.
– Возможно. И я впредь воздержусь от замечаний – разве насчет того, что в этом доме очень трудно дождаться какой-нибудь еды.
