Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово
Замену зовут мадемуазель Жанет Дюваль.
Она должна была прийти на смену другому учителю уже в начале учебного года, но не успевала к оговоренному сроку: продажа квартиры, улаживание личных дел и получение всех необходимых бумаг заняли намного больше времени, чем планировалось. Она рассказывает. Я этому не верю. Я сразу же скажу, почему не верю.
Мадемуазель Дюваль из Нимеса. Ей около тридцати пяти лет, и она выглядела бы и впрямь симпатичной, если бы не была постоянно столь серьезной.
Серьезной — не совсем верно. Мадемуазель Дюваль оказывает гнетущее воздействие.
Она одета очень просто, но с шиком. У нее бледное, с правильными чертами лицо, красивые карие глаза, прекрасные каштановые волосы, на ней стоптанные туфли, но еще видно, что когда-то они стоили дорого. Она, по всей видимости, бедна.
Мадемуазель Дюваль никогда не улыбается. Она корректна, но совсем не дружелюбна. Она отличная учительница, но ей не хватает сердечности.
Мадемуазель Дюваль имеет авторитет. Молодые люди чрезвычайно вежливы с ней. Она, честно говоря, не замечает этой вежливости. Мадемуазель преподает нам так, как будто бы мы куклы, а не люди. Кажется, что она вознамерилась сразу же после своего появления воздвигнуть невидимую стену между собой и другими.
Уже через полчаса на первом занятии Ноа тихо говорит мне:
— Я думаю, что мадемуазель Дюваль очень несчастна.
— Отчего?
— Этого я не знаю. Я спрошу у нее.
Он спросил ее очень скоро, сразу же после обеда. Вечером, когда мы лежим в своей комнате в кроватях, он сообщает Вольфгангу и мне о том, что из этого получилось.
— Прежде всего, по ее мнению, я допустил дерзость. Она хотела убежать. У меня было такое чувство, и это было правильно. Я что-то сказал. Она остановилась. И потом рассказала мне все.
— Что же она тебе рассказала? — спрашивает Вольфганг.
— Одну минуту, — говорю я. — Что ты рассказал ей?
— Что я еврей. И весь мой народ уничтожен. Вообще-то я этого никогда не делаю. Но у меня было чувство…
— Какое чувство?
— Что с ней произошло нечто подобное. Нечто подобное.
— Что?
— Ей тридцать шесть лет. В 1942 году ей было восемнадцать. В Нимесе один из участников движения сопротивления расстрелял пятерых немецких солдат-ополченцев. В ответ на это немцы расстреляли сто французских заложников. Среди них оказались отец мадемуазель Дюваль и ее брат. Мать умерла через пару лет.
Вольфганг тихо шепчет.
— Тогда мадемуазель Дюваль поклялась никогда не ступать на землю Германии, никогда не говорить ни с одним немцем и не подавать ему руки. Она держалась так долго. Сейчас наступил конец.
— Почему?
— Во Франции она не могла устроиться учителем французского языка. Для работы на производстве она слишком слаба. Не переносит ни жары, ни холода. Если бы она не приняла предложения доктора Флориана, то ей просто пришлось бы голодать. Мне кажется, что у нее одно-единственное приличное платье, в котором мы ее сегодня видели. Может быть, есть еще одно. А вы обратили внимание на ее обувь?
— Да, — говорит Вольфганг. — Обувь ужасная.
— Конечно же, она появилась здесь на несколько недель позже не из-за властей или квартиры. Ее пугала мысль о необходимости ехать в Германию. Она не сказала мне этого, но я себе это представляю.
— И я себе тоже, — говорю я. — Но в конце концов ей, по всей видимости, нечего было есть, и ей пришлось ехать.
— Так должно было случиться, — считает Ноа. — Она абсолютно одинока. По своей собственной воле. Она не захотела жить в доме, в котором живут многие учителя. Она заняла внизу комнату фрейлейн Гильденбранд. Она не разговаривает с другими учителями даже в столовой. Она говорит, что находиться в столовой для нее — самое страшное. Так много людей вокруг.
— Так много немцев, — говорит Вольфганг.
— Да, конечно. У нее агорафобия, боязнь открытого пространства.
— Это пройдет, — говорю я.
— Я не знаю, — говорит Вольфганг.
— Это зависит от нас и от того, что она переживает.
— Если она хоть раз услышит, что эта свинья, Зюдхаус, о себе мнит, это будет для нее катастрофой.
— Зюдхаус — опасность, это точно, — говорит Ноа.
— Но в нашей школе есть не только Зюдхаусы. И в Германии были не только Зюдхаусы!
— Ты сказал ей об этом?
— Я рассказал ей о том, что живу только благодаря нескольким людям, которые спрятали меня, Они не были Зюдхаусами. Но были немцами.
— Ну и что?
— Она улыбнулась со слезами на глазах.
— Вот видишь. И так будет всегда.
— Может быть, Вольфганг. А может быть, и нет. Никогда нельзя говорить «всегда».
— Никогда нельзя говорить «никогда». Она не хотела ехать в Германию. И все-таки она здесь. У нее есть мы трое, доктор Фрей. Есть еще несколько человек, которые ей понравятся. Все зависит от того, как мы сможем убедить ее, что эта страна стала другой.
— Эта страна стала другой? — очень громко говорит Вольфганг.
— Да!
— Ты веришь в это?
Ноа отвечает очень тихо:
— Мне необходимо верить в это. Если бы я не верил в это, то для меня и для всех, кто не верит, остался бы всего лишь один подходящий путь: срочная эмиграция.
— Ну и что?
— Я не могу эмигрировать. Наши люди в Лондоне хотят, чтобы я здесь закончил школу. Наши люди платят.
— А после окончания школы?
— Сразу же уеду в Израиль.
— Итак, страна не стала другой, — говорю я.
— Нам необходимо верить в это, — отвечает Ноа. — Или внушить себе это. Но большим самообманом это не кажется. Подумайте о людях, которые меня прятали и при этом рисковали жизнью. Подумайте о Карле Оссицки, о котором нам рассказал доктор Фрей. Таких людей много!
— Но им нечего сказать! — рассуждает Вольфганг.
— Настанет день, и тогда им будет что сказать.
— Ты сам не веришь в это.
— Нет, — отвечает Ноа. — Но так бы хотелось верить.
Часть пятая
Глава 1
— Любимый…
— Верена!
— Я так рада слышать твой голос… Когда я сегодня проснулась, а тебя уже не было, меня охватил ужасный страх…
— Отчего?
— Что ты можешь умереть. Я… я… почти сошла с ума от страха, представив себе, что произошла катастрофа на шоссе и ты умер, скончался где-то во Фридхайме…
В те часы действительно умер человек во Фридхайме, но я ничего не рассказываю Верене о кончине фрейлейн Гильденбранд. Я сижу в конторе гаража, и моя рука настолько влажна от волнения, что телефонная трубка едва не выскальзывает.
Пять минут третьего. Вторая половина дня. Светит солнце. Пару часов назад умерла фрейлейн Гильденбранд. И пару часов назад я расстался с Вереной.
В своем рассказе я перешагнул через три дня. Правда, я поведал о похоронах фрейлейн Гильденбранд, но не сообщил о том, что я пережил в эти дни с Вереной. Мне хотелось исключить все прочее, убрать с пути и освободить место для себя и Верены. Поэтому я и начинаю новую главу.
Это бесчувственно и чудовищно. Умирает добропорядочная пожилая дама, а я пишу: чтобы иметь место для себя и Верены. Это отвратительно, но я совсем не стыжусь того, что смерть фрейлейн Гильденбранд мне безразлична в тот момент, когда я думаю о Верене, когда я слышу ее голос. Безразлична? Забыть? Забыть навсегда.
— Было так прекрасно, Оливер…
— Верена…
— Когда мы увидимся вновь?
— Когда ты хочешь.
— Послезавтра у меня нет времени. В понедельник я должна идти с Эвелин к стоматологу.
Если бы она смогла послезавтра, я не пошел бы на похороны фрейлейн Гильденбранд.
— Но во вторник после обеда, Оливер…
— Да, да, да.
— В три часа?
— Раньше.
— Ну в два.
— Тогда я не стану есть. Куплю себе сэндвич. Куда нужно прийти?
— Это фантастика, Оливер! У меня есть подруга. Завтра она улетает со своим мужем на три месяца в Америку. Она позвонила мне сегодня после обеда. У них есть бунгало. Совсем маленький деревянный домик. Она поручила мне иногда присматривать за ним… когда наступит зима. Итак… Она принесет ключи…
— Где, где находится домик?
— Вот это-то как раз и есть самое фантастическое. В Грисхайме… На краю Нидервальда…
— Нидервальда? Он расположен недалеко от шоссе!
— Да, любимый, да. Тебе не нужно будет ехать во Франкфурт. Моя подруга говорит, что сейчас там практически никого не бывает. Владельцы других домиков появляются лишь в конце недели!
— В Нидервальд я доеду за двадцать минут!
— Именно! Улица Брунненпфад, 21. Нас не знает там ни единая душа. Я никогда еще там не бывала. Там, должно быть, все очень просто в плане интерьера…
— Кровать есть?
— Да!
— Тогда все нормально!
— Дорогой… Там электричество. Горячая вода и большая электропечь, если будет холодно. Это ли не чудо?
