Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Господин Вольф был усердным церковным пресвитером, а кроме того, весьма высоко ценил епископа и возможность оказать ему гостеприимство почитал за великую честь. Его тотчас же охватило величайшее беспокойство, в голову не приходило ни одной острой мысли, он стал запинаться и то и дело поглядывать на часы. Ого, уже половина двенадцатого, а дома еще ничего не знают и даже не начали обед готовить! И на вокзал надо поспеть, да неплохо бы еще маленькую делегацию сколотить для встречи.
Как это ни стыдно, однако самый большой повелитель — необходимость; к всеобщему изумлению, Вольф быстренько закончил, как говорится, скомкал свою речь, а затем посовещался с несколькими авторитетнейшими единоверцами и в большой спешке вместе с ними покинул зал заседаний. Но это прошло незамеченным, так как общее внимание обратилось на вернувшегося Падака, которого приверженцы встретили, будто мученика, кликами «слава».
Пишта Хорт позаботился предупредить президиум о благоприятно сложившихся обстоятельствах; вбежав на помост, он доложил губернатору:
— Восемь штук избирателей-саксонцев отбыли на вокзал встречать епископа.
— Я и не знал, что сегодня епископ приезжает, — заметил вице-губернатор, который тоже исповедовал лютеранство. Шиита Хорт хитро подмигнул ему:
—' Не удивительно, ведь и сам епископ об атом не знает.
— Вот тебе и на! Но тогда это бесполезно, они сейчас вернутся. Вице-губернатор едва сдерживался, чтобы не прыснуть со смеху.
Из проделки Хорта и на самом деле нельзя было извлечь конституционной выгоды, ибо тотчас же взял слово хурбанист[98] доктор Мотика. Это был адвокат, известный болтун, прозванный из-за резкого голоса «Перочинным ножом». Если он быстро закончит, надежда еще не потеряна. Однако этот перочинный нож не так-то легко закрывался.
Губернатор тихонько дремал на возвышении, вице-губернатор рисовал птичек на чистом листе бумаги, члены комитета болтали, сбившись в группки. «Пусть конь побрыкается, потом он снова потянет, — призывал к терпению окружавших его единомышленников Пал Ности. — И не перебивайте, скорее замолчит». Но говоруны не умолкали. После ораторов крупного калибра стали выступать их сателлиты, мелкие карьеристы и просто придиры, у которых строительного кирпича нет и в помине, но имеются камешки, чтобы бросать в противника. Хотя они быстро сменяли друг друга, все же выступления закончились лишь в половине второго речью Тимофея Уля (в Бонтоваре его прозвали Ультимо), который заявил, что скорее утопит собственных детей в волнах Дика, чем пошлет их в венгерскую школу.
Господин Ультимо и впрямь оказался последним оратором[99], но это уже не имело значения, так как саксонцы еще в половине первого вернулись обратно недовольные, — епископ, по-видимому, опоздал на поезд. Полтари легонько коснулся руки губернатора, тот вздрогнул.
— Вопрос исчерпан. Ораторов больше нет. Коперецкий, сидевший до сих пор втянув голову в плечи, вдруг вскинулся, сурово глянул на колыхавшуюся толпу, из которой слышались выкрики «голосовать», потряс колокольчиком, а когда наступила тишина, твердым громыхающим голосом, отозвавшимся эхом в старых стенах, произнес:
— Поскольку никаких доводов или возражений против предложения члена комитета господина Лиси я не слышал, объявляю решение: принято единогласно.
Будто ураган внезапно просвистел по лесу, закачал со страшным гулом деревья, и ветви их, сплетаясь, вступили в жестокую схватку — так прорвалось безмерное возмущение; в душном, насыщенном густыми парами, почти кашеобразном воздухе замелькали сотни рук, выражавших угрозу, протест или удивление, и неразличимые выкрики слились в оскорблявшую уши и нервы какофонию. Даже венгры были поражены и поглядывали с недоумением то на губернатора, то друг на друга. С носа Полтари слетели очки, скатились с кафедры на пол, одно стекло разбилось. Ности покачивал головой. Главный нотариус ногой отбросил из-под себя стул и хотел было сойти с помоста, но навстречу ему уже рвались представители национальных групп, лезли, словно быки на красное сукно, со страстными воплями, из которых можно было разобрать лишь отдельные возгласы: «Ого! Как бы не так! Еще чего захотел Сначала голосовать! Да где это слыхано? Он что, спятил?» и т. и.
Отважный Вольф с бледным от гнева лицом прыгнул прямо на помост. Коперецкий, бросив на него строгай взгляд, сердито схватился за отвязанную саблю, лежавшую на столе.
— Что вам здесь угодно? — загремел он. На мгновение воцарилась тишина.
— Наши права! — закричал Вольф, задыхаясь. — Прошу поставить вопрос на голосование!
— Этот вопрос снят с повестки дня, — ответил губернатор удивительно изменившимся кротким голосом, — я уже вынес решение.
— Но ведь это беззаконие! Вы вынесли решение на ложном основании, будто никто не выступил против предложения Лиси, — возмутился господин Вольф теперь уже на чистейшем венгерском языке. — Кровь закипает, когда видпшь, что такое еще возможно! Взываю к вам, венгерские братья, судите вы о случившемся! Мы ведь живые люди, у нас имеются уши, и есть, наконец, среди нас джентльмены. Господи, да мы с утра только и делаем, что выступаем против предложения Лиси, я сам в том числе — На хитром лице Коперецкого отразились все признаки искреннего сожаления и раскаяния.
— О боже мой! — огорченно, с какой-то наивной растерянностью и словно про себя сказал он. — Как жаль, что так получилось, но откуда мне было знать, высокоуважаемый друг, что вы выступаете против, если я не понимаю по-немецки!
Насмешливые ухмылки заиграли на лицах оппозиционеров, услышавших столь жалкую отговорку, а мадьяры погрузились в гробовое молчание, которое вдруг, словно бритвой, разрезал своеобразный голос доктора Мотики:
— А я разве не выступал против? А?
— Вероятно, вполне возможно, — спокойно ответил губернатор. — Но я-то ведь и словацкий не знаю.
Ничто, даже деньги, если их начать транжирить, не исчезает с такой молниеносной быстротой, как уважение и авторитет; зал разразился неистовым хохотом. Что? Он словацкий не знает? И он смеет это утверждать? Ну уж это plusquamdialecticat Risum teneatis amici! [100]
— Но, господин губернатор, всем известно обратное, вспыхнул Шамуэль Падак, тряся головой. — Разве не по-словацки вы беседовали со мной и моими товарищами вчера вечером на примирительной конференции? Я спрашиваю ваше высокопревосходительство, неужто вы осмелитесь отрицать перед лицом комитата то, что, между прочим, известно всему свету и что происходило на глазах стольких людей?
Коперецкий и на сей раз не смешался, не покраснел, как случается с человеком, уличенным во лжи, напротив, он спесиво откинул назад голову и высоко поднял шляпу, украшенную перьями цапли, давая понять, что хочет говорить.
Мучительное напряжение, последовавшее за перепалкой, родило глубокую тишину, даже кашлявших утихомирили нетерпеливым шиканьем: вот сейчас-то уж поднимется шум — еще бы, ведь кое под кем кресло треснет! Из этакой беды уже не выкарабкаться! Слушайте, слушайте!
— Да, верно, — медленно, с расстановкой начал губернатор, — вчера я беседовал с вами, господа, по-словацки и вообще часто и со многими говорил и не раз еще буду говорить по-словацки, потому что я люблю этот язык, но, господа (тут лицо его вдруг загорелось, он даже похорошел, а в голосе у него зазвенел металл, тот самый, из которого чеканят мелкую монету, идущую на подкуп публики), когда я облачаюсь в эту одежду, повторяю, господа, в эту одежду (и он ткнул указующим перстом в рубиновую пряжку на своей вишневой венгерке), то из трех богов я выбираю четвертого, бога венгров, из всей земли вижу лишь малую частицу ее — венгерскую родину, и все языки забываю, помня лишь один — венгерский язык!
Ну и шум тут поднялся, но вовсе не от треска губернаторского кресла, а от неистовых приветственных кликов. Депрессия перешла в другую крайность, — так сплетенные ветви, внезапно освободившись, с огромной силой взметаются ввысь. Поистине венгров охватило упоение победой, они купались в воодушевлении, размахивали платками, шляпами; одна эффектная фраза разбудила в них тигра, что, скаля страшные клыки, всегда готов кинуться на врага. Представители национальностей сразу съежились, притаились, точно глухой поросенок во ржи. Только Тимофей Уль рискнул бросить страстную реплику, но он, вероятно, был под хмельком, ибо трезвый на это не осмелился бы:
— Ах, значит, вам по вкусу это позорное беззаконие? Возмущение было неистовым. Счастье еще, что комитатские
мужи теперь сабли не носят, не то Тимофея Уля постигла бы та же участь, что некогда Раковского и Околичани на Сословном собрании в Оноде[101], а это было бы весьма прискорбно, более того, поистине трагично, так как господин Уль имел честь быть каждодневным партнером губернатора по игре в тарок и, кроме Уля, во всем Бонтоваре и на десять миль окрест лишь один человек, одноглазый полковник в отставке, знал эту игру (тут играли только в фербли), вследствие чего господин Уль был третьим незаменимым.
