Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма
После последнего свистка все бросились друг другу в объятья, и ну рыдать, да так, что сколько народу ни было на берегу — все разрыдались, и я в том числе.
С того самого момента мысль об Америке не выходила у меня из головы ни на минуту. Я принялся думать, что же это такое, все едут в Америку и «делают там жизнь», а я чем хуже? Почему бы и мне туда не уехать? Я, что ли, хуже прочих? С другой стороны, я же никакого ремесла не знаю, и капитала у меня тем более нет? А как выходят из положения все те, которые едут? Мало, что ли, народу уезжает безо всякой профессии, без гроша в кармане, с одной только надеждой на Бога, и Всевышний им за то помогает «делать жизнь», да еще как! Там, говорят, свободная страна, все равны, и бедные, и богатые, и евреи, и неевреи. Наоборот, говорят, наши евреи там в большом почете, там с ними носятся, как с чем-то путным, дают им лучшие места и весьма уважают. Единственный недостаток — там надобно работать, все работают, а тот, кто работать не хочет, того община заставит. Мне лично все это кажется некоторым безумием, потому что кому какое дело, работаю я или не работаю? И вот еще, что удивительно у этих американцев. Где же Вы видели, чтобы люди ходили без паспортов? И что же это за народ, что всяк имеет свое мнение по поводу властей, вмешивается в политику и губернаторов выбирают с помощью «птичек», как у нас, положим, габая?[616] Видать, совсем дикие? И деньги-то у них странные, рублей у них нет, только толеры, что у нас рубль, то у них толер, а толер этот как два рубля: получается, что каждый наш рубль стоит там два. Вот и видно, что наши деньги — самые кошерные на свете… Опять же, язык у них паскудный. Мы прочитали недавно два письма оттуда, так думали, что лопнем со смеху. Представьте себе, что письмо у них называется «летер», деньги они называют «монис», а на патрет говорят «пикче». И между прочим, они не стыдятся никакой работы: за деньги, за монис, как они это называют, они сделают вам все что угодно, отца с матерью продадут… Одним словом, это страна свободы и заработка, и евреи едут туда со всего света, и понятно, что с тех пор, как прославился Кишинев, народ поехал в Америку с еще большим, чем прежде, аппетитом, да к тому же все стали бояться, чтобы, не дай Бог, не ввели для нас ограничения… Поэтому я решил для себя: если ехать, то как можно быстрей, в частности, чтобы не ехать одному. Нас едет вместе несколько семейств разом, большей частью ремесленники, меламеды, учителя, маклеры, лавочники, а также хозяйка моего постоялого двора с детьми, и я в том числе.
Откуда у меня деньги на дорожные расходы, лучше не спрашивайте. Я уже продал все свое платье и все свои книги на древнееврейском языке, раздобыл несколько рублей и написал своей благоверной в Мазеповку письмо о том, что я «готов пуститься в путь», хоть и знаю, что она совсем не будет этим обрадована и, может быть, даже примчится сюда забирать меня домой, так я решил, что пока она досюда доберется, я уже должен быть на пути в Гамбург. Вы, не дай Бог, думаете, что я от нее бегу? Будьте уверены, что я ее ни в коем случае не брошу, буду ей, Бог даст, часто писать и, если, с Божьей помощью, чего-нибудь там добьюсь, буду посылать ей американские толеры, а со временем заберу ее с детьми к себе, не могу Вам передать, как меня к ним тянет. И Вам я буду оттуда часто писать, дал бы только Всевышний спокойно добраться до места, только бы не постигло меня какое-нибудь несчастье, не дай Бог, в дороге, потому что ехать туда надо, видите ли, через море. Это не очень-то весело, но Бог — отец наш, и что будет со всем Израилем, то и с реб Исроэлом. Мы же видим, ездят люди по морю туда и сюда, и снова уезжают, и в знак того, что все у них там благополучно, пишут оттуда письма, да еще какие, читать одно удовольствие. Но так как я очень занят приготовлениями в дорогу, то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу Вам обо всем подробно. А пока дай Бог, чтобы все было хорошо, чтобы я доехал туда настолько благополучно, насколько я Вам от всего сердца говорю: «Адьё!» Адьё! Адьё! И еще раз — адьё!
Ваш преданный друг
Менахем-Мендл
Главное забыл! Когда будете мне писать, пишите прямо в Нью-Йорк на мое имя, только не пишите «Господину», Вам следует писать «Мистеру Менахем-Мендлу».
Вышеподписавшийся
(Журнал «Ди Цукунфт», № 8 (20), 1903)[617]
50. Благословенная страна
Менахем-Мендл из Нью-Йорка — Шолом-Алейхему
Пер. Н. Гольден
Mистер Шолом-Алейхем!
Олрайт![618] Не обижайтесь, что я пишу Вам на скорую руку: Америка — не Егупец. Тут ни у кого нет времени. «Тайм из моне!»[619] — так говорят американцы. Это значит: монета — минута! Каждый тут занят. И только собой. Нет времени оглянуться на ближнего: хоть растянись посреди улицы — никому и дела нет. «Хэлп юр селф!» — так говорят американцы. Это значит: каждый сам за себя. Из кожи вон лезь, землю носом рой, подрывай здоровье, ходи вниз головой и ногами кверху — кому какое дело? Благословенная страна! Вкалывают, мучаются, делают жизнь. Каждый делает жизнь, и я в том числе. Вы, верно, спросите: что значит «делать жизнь»? Надобно Вам рассказать все в точности от начала и до конца, что тут со мной приключилось, и Вы поймете, что такое эта благословенная страна Америка.
Первое время по моем сюда прибытии был я, как водится, «зеленым», не знал, как подступиться к делу, не понимал ни слова на здешнем языке, на котором, как кажется поначалу, американцы не говорят, а плюются да дурачатся, пробалабочат что-то, и ну бежать кто куда, как сумасшедшие, словно кто-то сидит у них на загривке и погоняет. В первый же день по прибытии я, запрокинув голову и рассматривая громадные дома, людей и весь этот тарарам, пошел бродить по шумным улицам, на которых гул стоит, как в преисподней. Однако долго так слоняться мне не дали; видно, из-за давки и великой спешки меня то и дело угощали тычками прямо в бок и пинками под зад, говоря при этом: «Гей ди дэвл!»[620] — это значит: «Ко всем чертям!» От такого обращения я и сам себе стал казаться посторонним, лишним, что ли, словно какая-то шавка, которая путается под ногами, и каждый, кому не лень, то пинка ей отвесит, то отшвырнет, приговаривая: «Пашол вон!» — и идет себе дальше. Само собой разумеется, что я бы и в Егупце не потерпел такого обращения, а о Мазеповке или же Касриловке и речи нет. Если бы кто осмелился там мне слово плохое сказать, не говоря уже о том, чтобы наподдать, — у того бы искры из глаз посыпались! Помимо пинков была и другая причина, гнавшая меня на работу: на душе было неспокойно, но и желудок начал требовать съестного, а в кармане, как говорится, ни сента! В тот первый день я вышел-таки с парой пенни (грошей) в кармане, однако они быстро кончились, растаяли, как снег на солнце. Сначала я за сент купил себе пейпер, газету то есть, и как раз еврейскую; так уж заведено тут, в Америке: как благочестивый еврей, который молится, прежде чем позавтракать, так каждый американец с утра должен купить пейпер, дабы узнать, что творится на белом свете. А искать пейпер не приходится — их разносят по улицам, крича на все лады. От этих криков оглохнуть можно! После пейпера я перехватил кейк, это своего рода пирожок, наподобие наших, тех, что готовят на Пурим, и их тоже разносят, и тоже по улицам. Но прожить на одном-единственном кейке целый день невозможно. У меня на душе стало совсем тяжело! Что делать? Если бы я хоть знал их язык, так расспросил бы о хозяйке своего постоялого двора в Егупце, с которой мы вместе сюда приехали и с которой в первый же день по прибытии, еще в кестел-гард[621], нас разлучили. Она с детьми уехала к своим родственникам, которые встретили ее свежими халами, жареными куриными пупками и оранджес (апельсины у них зовутся «оранджес»). Их крепко расцеловали и так им обрадовались, аж плакали от радости, а потом забрали на поезд и увезли на такую улицу, что, проживи я на ней лет десять, так и то бы не смог выговорить ее названия. Это название начинается с «чеглрд»[622] и заканчивается на «джонстонстрит»[623] — и поди повтори наизусть!
Короче говоря, иду я себе, иду, начинает смеркаться, вижу, полисмен, городовой то есть, на меня поглядывает: говорить-то ничего не говорит, только глядит. А мне не нравится, что полисмен на меня глядит… Тем временем иду я, как шел, и вижу, еврей, бедолага, плетется сгорбленный в три погибели, тащит на плечах здоровый чемодан и упирается изо всех сил. Смекнул я, что он, должно быть, из наших, подхожу к нему и завожу разговор: есть ли тут где-нибудь еврейская улица, еврейский рынок, еврейская синагога? Есть ли тут где наши братья-евреи, простые люди, с которыми можно еврейским словом перемолвиться? Он мне не отвечает, только головой кивает. Дескать, идемте со мной! И отправились мы с ним в путь. Побрели из улицы в улицу, ни конца ни краю, я с горем пополам вытянул из этого человека несколько считанных слов, он, дескать, и сам «зеленый», недавно то есть из наших краев. Он рассказал мне, что тоже поначалу изрядно тут намучился, в этой благословенной стране, покуда Господь не помог, и он не «кэчнул а плейс»[624], это значит: он получил место в прачечной и стал «делать жизнь». Представьте себе, это не «жизнь», а горе горькое! Но все же оно лучше, чем ничего. Его работа — считать и сортировать грязное белье в прачечной: мужские рубашки — отдельно, женские — отдельно, а затем идут, прошу прощения, исподнее, носки и тапки. Тапка к тапке. Все грязное он, дескать, должен сортировать и помечать, чтобы ничего, не дай Бог, не спутали, — крайне отвратительное, дескать, ремесло и нудное. Кроме всего прочего, он к такому совершенно не привычен, ведь он, дескать, был дома почтенным человеком с собственным жильем, с уважаемыми свойственниками, и дети, дескать, у него остались дома приличные, самые что ни на есть приличные; знали бы, дескать, они, эти дети, что он, их отец… Так говорит мне этот человек и вытирает рукавом пот с лица, мимоходом роняя слезу… Ладно, все, дескать, могло бы быть куда хуже. Что поделаешь! Надо, говорит, насейфить[625], накопить то есть, немного денег. Да только беда в том, говорит он, что у них сейчас на фабрике страйк[626]. Это значит, что работники объединились и не хотят идти на работу, покуда хозяева не исполнят того, что они, работники то есть, требуют. А покамест, дескать, он остался без всякой работы, зато они, однако, добьются, чего хотят! Так он все это с гордостью мне заявляет, кивает головой и говорит: «Гу-уд-бай!», «до свидания» то есть, и сворачивает во двор — и все, поминай как звали!
