Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
— Ну, ладно, ладно… И шибпанского, должно быть, пьешь на этих шикарных приемах, сколько влезет, — продолжает Мосс. — "Леди Киклбери принимает… Небольшая вечеринка…" Ну, скажу я тебе, вся знать — твои друзья! Послушай, если кому-нибудь из этих щегольков понадобится кусок настоящих кружев по сходной цене, или бриллианты, замолви за нас словечко, и ты окажешь нам добрую услугу, сам понимаешь.
— Дай мне несколько ваших карточек, — предлагает Клайв, — и я раздам их на балах; Только смотри, обслуживай моих друзей получше, чем меня: сигары ты мне прислал ужасные, Мосс! Конюх, и тот не стал бы их курить!
— Этот Ньюкоб так важничает! — говорит мистер Мосс одному своему старому приятелю, тоже однокашнику Клайва. — Я видел, как он катался верхом в Парке с графом Кью, капитаном Белсайзом и всей прочей шатией — я-то их всех знаю! — так он едва кивнул мне. В следующее воскресенье я тоже буду на лошади, тогда посмотрим, узнает он меня или нет. Барские штучки! Корчит из себя графа, а я знаю, что одна его тетка сдает комнаты в Брайтоне, а дядюшка скоро будет проповедовать в тюрьме Королевской Скамьи, если только не станет поосмотрительней.
— Ничего он из себя не корчит, — с возмущением отвечает собеседник Мосса. — Ему безразлично, богат человек или беден, и он так же охотно ходит ко мне, как и к какому-нибудь герцогу. Он всегда готов помочь другу. И рисует прекрасно. У него только вид такой гордый, а на самом деле он добрейший на свете малый.
— Во всяком случае, к нам он уже полтора с лишним года не ходит, — возражает мистер Мосс.
— А все потому, что стоит ему прийти, как ты непременно навязываешь ему какую-нибудь сделку, — не сдается Хикс, собеседник мистера Мосса. — Он говорит, что ему не по карману с тобой водиться: ты не выпустишь его из дому, не всучив булавку для галстука, коробку с одеколоном или пачку сигар. Да и что у него общего с тобой, променявшим искусство на лавку, позволь спросить?
— Я знаю одного его родственника, который заходит к нам каждые три месяца продлить векселек, — отвечает мистер Мосс с усмешкой. — А еще я знаю, что стоит мне явиться в Олбени к графу Кью или в Найтсбриджские казармы к достопочтенному капитану Белсайзу, и меня незамедлительно примут. Папаша-то Ньюкоб, я слышал, не больно богат.
— Почем мне знать, черт возьми?! Да и не мое это дело! — восклицает молодой живописец, припечатав мостовую каблуком своего блюхеровского башмака. — Я знаю, что, когда я лежал больной на этой проклятой Клипстоун-стрит, полковник ежедневно навещал меня утром и вечером, да в Ньюком тоже. А когда я стал поправляться, они присылали мне вино, желе и другие лакомства. А ты, позволь спросить, часто навещал меня, Мосс, да и вообще, помог ты когда-нибудь другу?
— Я не хотел огорчать тебя напоминанием про те два фунта три шиллинга, которые ты задолжал мне, Хике. Потому и не ходил, — отвечает мистер Мосс, тоже, как видно, наделенный добрым сердцем. Хикс, надо полагать, рассказал об этом разговоре в бильярдной, ибо в тот же вечер, едва только младший из торгашей с Уордер-стрит появился там, его со всех сторон приветствовали одним и тем же вопросом: "А как насчет двух фунтов трех шиллингов, что задолжал тебе Хикс?"
Простодушная беседа этих двух молодых людей дает нам возможность судить о том, как протекала жизнь нашего героя. Он водил знакомство с людьми разных сословий и при этом не думал стыдиться избранной им профессии. Светским господам было мало дела до мистера Клайва, и их нисколько не интересовало, занимается ли он живописью или чем-нибудь другим. И хотя Клайв встречал в обществе многих своих школьных товарищей, из коих одни служили в армии, другие с восторгом рассказывали про университет (как там учатся и развлекаются) — все же Клайв, избрав своим призванием живопись, не желал покинуть ее ради иной возлюбленной и мужественно трудился у своего мольберта. Он прошел все, что полагалось, в студии мистера Гэндиша и скопировал все статуи и слепки, какие только имелись у этого джентльмена. Его репетитор Грайндли получил приход, но Клайв не взял на его место другого и, вместо того чтобы дальше учиться латыни, занялся новыми языками, каковые усваивал с отменной легкостью и быстротой. Он был уже достаточно подготовлен для самостоятельной работы, и, поскольку в доме на Фицрой-сквер было недостаточно света, мистеру Клайву надумали снять поблизости мастерскую, где бы он мог совершенствоваться по мере своего разумения.
Его доброму родителю были тягостны даже эти краткие часы разлуки, но его очень обрадовал и утешил маленький знак внимания со стороны сына, чему пишущий эти строки оказался нечаянным свидетелем. Когда мы с полковником пришли поглядеть новую студию с высоком окном посредине, гардинами, резными шифоньерами, фа форовыми вазами, доспехами и прочим артистический скарбом, юноша с ласковой улыбкой, исполненной доброты и привязанности, взял один из двух полученных им брамовских ключей и протянул отцу.
— Этот — ваш, сэр, — сказал он полковнику. — И очень прошу вас быть моей первой натурой. Я хоть работаю в историческом жанре, но, так и быть, напишу несколько портретов.
Полковник крепко стиснул руку сына; вторую тот с нежностью положил ему на плечо. Потом Ньюком-старший вышел в соседнюю комнату, где пробыл минуту-другую, и вернулся, вытирая платком усы и все еще сжимая в руке ключ. Он заговорил о чем-то маловажном, но голос его заметно дрожал, а лицо, как я заметил, светилось радостью и любовью. Ничто так не удавалось Клайву, как этот написанный им за два сеанса портрет, счастливо избежавший опасностей дальнейшей доработки.
Став владельцем собственной мастерской, молодой человек, как и следовало ожидать, начал работать много лучше. Домашние трапезы сделались веселей, а верховые прогулки с отцом — чаще и приятней. Раз или два полковник воспользовался своим ключом; он заставал Клайва за работой вместе с его другом Ридли; они рисовали то какого-нибудь лейб-гвардейца, то мускулистого негра, то малайца с соседней улицы, позировавшего им для Отелло; а иногда беседовали с какой-нибудь нимфой с Клипстоун-стрит, которая готова была изображать Диану, Дездемону или королеву Элеонору, высасывающую яд из руки благородного Плантагенета, — словом, любой образец чистоты и невинности.
Конечно, наш юный живописец начал с исторического жанра, считая его наивысшим в искусстве, и желал писать лишь на самых больших полотнах — маленькие годились только для эскизов. Он создал грандиозную батальную картину под названием "Битва при Ассее", изображавшую атаку Девятнадцатого драгунского полка под водительством генерала Уэлсли на маратхскую батарею, когда они саблями рубят пушкарей у орудий. На задний двор привезли настоящую пушку, и вся конюшня полковника была использована для этюдов к этой громадной картине. На переднем алане в качестве главной фигуры был изображен Фред Бейхем, написанный с поразительным сходством; жестоко израненный, во неустрашимый, он разил корчившихся у его ног малайцев, взгромоздившись на дохлую лошадь кебмена, которую Клане писал до тех пор, пока не возопила хозяйка и прочие жильцы, и живодеры, дабы не разводить заразу, не утащили прочь останки боевого скакуна. Картина была так велика, что вынести ее удалось лишь через большое окно, и то благодаря многим ухищрениям, при полном ликовании мальчишек с Шарлотт-стрит. И кто бы подумал, что Королевская Академия отвергнет "Битву при Ассее"! Сей грандиозный шедевр не умещался в доме на Фицрой-сквер, и полковник уже подумывал подарить его Восточному клубу, но тут Клайв, вернувшись спустя месяц из Парижа, куда ездил с отцом отдохнуть после своих титанических трудов, взглянув на картину, объявил ее мазней, и одним махом уничтожил британцев, малайцев, кавалеристов, пушкарей и все остальное.
Hotel de la Terrasse, Re de Rivoli [57].[58]
Апрель 27 — Май 1, 183…
Любезнейший Пенденнис!
Пишу, с твоего позволения, несколько слов из Парижа, и если в письме моем окажется что-нибудь для тебя любопытное, можешь безвозмездно использовать это для своей газеты. Теперь, когда я в Париже, я сам удивляюсь, как до сих пор не побывал здесь и почему, тысячу раз видя дьеппский пакетбот у брайтонской пристани, ни разу не вздумал подняться на его борт. По пути в Булонь мы пережили маленькую бурю. Едва мы оставили Дуврскую пристань, как попали в дело: раздался первый залп, и стюард снес в каюту одну дородную старушку; тут же пало еще полдюжины пассажиров, и команда засуетилась — забегала с тазиками для сраженных. Полковник с улыбкой глядел на это побоище.
— Я старый моряк, — сказал он стоявшему рядом с нами на палубе джентльмену. — Когда я возвращался домой, сэр, море не раз бушевало, но я чувствовал себя отлично. Вот мой мальчик, тот, верно, отвык от моря, — в мае минуло двенадцать лет с тех пор, как он совершил свое последнее плаванье, — а что до меня, сэр, так я…
