Эрнест Хемингуэй - Острова в океане
– Какая жалость.
– Вот и я тогда так подумал.
– Что же ты стал делать? Выпил, наверно.
– Да. Я выпил, а потом еще раз принял душ, хорошенько вымывшись с мылом, и тут меня стали вдвойне одолевать сожаления.
– Un doble remordimiento?
– Нет, не двойное сожаление, а два рода сожалений. О том, что я спал с тремя девушками, и о том, что они исчезли.
– Со мной по утрам тебя тоже, бывало, одолевали сожаления. Но ты быстро с ними справлялся.
– Верно. Я со всем умею быстро справляться, такой я человек. И я всегда был подвержен сожалениям. Но в то утро в отеле сожаления были просто гигантские, и притом вдвойне.
– И ты опять выпил.
– Как это ты догадалась? Да, а потом позвонил своему миллионеру. Но его нигде не было. Ни дома, ни в конторе.
– Наверно, он был в своем «Доме греха».
– Скорей всего. И туда же отправились мои китаянки, рассказать, как у нас прошла ночь.
– Но где он сумел раздобыть трех таких красивых девушек? В Гаване теперь трех красавиц не раздобудешь. Ты не представляешь себе, как я сегодня намучилась, чтобы достать что-нибудь сносное для Генри и Вилли. Правда, утром это еще труднее.
– Ну, у гонконгских миллионеров это было поставлено по-деловому. Их агенты рыскали по всей стране. По всему Китаю. Совсем как антрепренеры бейсбольной команды «Бруклин Доджерс» в поисках пополнения. Только в каком-нибудь городе или деревне объявится красавица, они уже тут как тут – купили и доставили для обучения, выхаживания и подготовки.
– Но как эти девушки могли выглядеть утром не хуже, чем вечером, ведь, наверно, у них были прически muy estilizado75, как у всех китаянок. А чем сложнее прическа, тем трудней сохранить ее после такой ночи.
– А у них вовсе не было сложных причесок. У них волосы были подрезаны и распущены по плечам, как носили в то время американки, да и теперь еще многие носят. И чуть-чуть завиты. Так этому С. В. нравилось. Он бывал в Америке и, наверно, смотрел американские фильмы.
– И больше они у тебя не появлялись?
– Появлялись, но уже по одной. С. В. посылал их мне время от времени в виде подарка. Но трех сразу больше никогда не посылал. Они были новенькие, понятно, что он их приберегал для себя. И кроме того, он говорил, что не хочет подрывать мои моральные устои.
– Наверно, хороший был человек. А где он теперь?
– Его, кажется, расстреляли.
– Бедняга. Мне очень поправилась эта история, Том, и ты ее рассказал по возможности деликатно. И вроде бы сам немного развеселился.
Вроде бы так, подумал Томас Хадсон. Ну что ж, для этого я сюда и пришел. Разве нет?
– Слушай, Лил, – сказал он. – Не хватит ли нам пить?
– А как ты себя чувствуешь?
– Лучше.
– Подай Томасу еще двойной замороженный, без сахара. А я уже немножко пьяненькая. Мне больше ничего не надо.
Я действительно чувствую себя лучше, подумал Томас Хадсон. То-то и странно. Всегда тебе становится лучше, все в конце концов преодолеваешь. Только одного нельзя преодолеть, это – смерти.
– Ты была когда-нибудь мертвая? – спросил он Лил.
– Конечно, нет.
– Yo tampoco76.
– Зачем ты так говоришь? Мне страшно, когда ты так говоришь.
– Я не хотел пугать тебя, милая. Я никого не хочу пугать.
– Мне приятно, когда ты называешь меня милая.
Все это без толку, подумал Томас Хадсон. Неужели нельзя придумать что-нибудь другое, не менее действенное, чем сидеть и пить во «Флоридите» с потасканной старушкой Лил на том конце стойки, где обычно сидят старые шлюхи и напиваются в лоск? У тебя только четыре свободных дня, неужели же нельзя провести их как-нибудь получше? Где? – подумал он. У Альфреда, в его «Доме греха»? Тебе и здесь неплохо. Где найдешь лучшую или хотя бы равноценную выпивку, а раз уж ты взялся пить, так пей, братец, на всю катушку. Этим ты сейчас занят, и пусть это занятие будет тебе по душе – по душе на всех частотах. Ты всегда одобрял и любил это занятие, так что изволь любить и сейчас.
– Люблю, – сказал он вслух.
– Что?
– Пить. Не просто пить, а пить вот эти двойные замороженные, без сахара. Если бы выпить столько, сколько я выпил, да с сахаром, пожалуй, стошнило бы.
– Ya lo creo77. А если бы кто другой выпил столько, сколько ты, да без сахара, он, наверно, умер бы.
– Может, я тоже умру.
– Еще чего! Ты просто побьешь свой рекорд, а потом мы пойдем ко мне и ты заснешь и на самый худой конец будешь храпеть.
– А я храпел последний раз?
– Horrores78. И называл меня десятью разными именами.
– Извини.
– Ничего. Мне было смешно. Я кое-что узнала о тебе, о чем раньше не догадывалась. А другие девушки не обижаются, когда ты называешь их по-разному?
– Других девушек у меня нет. Жена – есть.
– Я изо всех сил стараюсь, чтобы она мне нравилась, стараюсь не думать о ней плохо, но это очень трудно. Ругать ее при себе, конечно, никому не позволяю.
– Я ее буду ругать.
– Нет. Не надо. Это пошло. Я терпеть не могу две вещи. Мужчин, когда они плачут. Я знаю, плакать им иногда приходится. Но я этого не люблю. И еще не терплю, когда они ругают своих жен. А почти все этим занимаются. Так что ты свою, пожалуйста, не ругай, мне так хорошо с тобой, не порть мне удовольствия.
– Ладно. Пошла она к черту. Не будем о ней говорить.
– Том, прошу тебя. Ты же знаешь, я считаю ее красавицей. Она и есть красавица. Правда. Pero no es mujer para ti79. Но не будем ее ругать.
– Хорошо.
– Расскажи мне еще что-нибудь веселое. Если тебе будет весело рассказывать, тогда можно и без любви.
– Нет у меня веселых историй.
– Зачем ты так говоришь? Ты их сотни знаешь. Выпей еще одну порцию и расскажи мне веселую историю.
– А ты почему ничего не расскажешь?
– Что же мне рассказывать?
– Что-нибудь для укрепления этой, как ее, морали.
– Tu tienae la moral muy baja80. – Конечно. Я это прекрасно знаю. Но ты бы все-таки рассказала мне что-нибудь такое для укрепления.
– Этим тебе надо заниматься. Сам знаешь. Все другое, все, что ни попросишь, я сделаю. И это ты тоже знаешь.
– Ладно. Так ты правда хочешь послушать еще одну веселую историю?
– Да, пожалуйста. Вот твой бокал. Еще одна веселая история и еще один дайкири, и тебе станет совсем хорошо.
– Ручаешься?
– Нет, – сказала она и заплакала, глядя на него, заплакала легко и естественно, будто вода забила в роднике. – Том, что с тобой? Почему ты мне ничего не говоришь? Я боюсь спросить. Это?
– Это самое, – сказал Томас Хадсон. Тогда она заплакала навзрыд, и он обнял ее за плечи при всем честном народе и стал успокаивать. Она плакала некрасиво. Она плакала откровенно и сокрушительно.
– Бедный мой Том, – сказал она. – Бедный Том.
– Возьми себя в руки, mujer, и выпей коньяку. Вот теперь мы с тобой повеселимся.
– Не хочу я веселиться. Я никогда больше не буду веселиться.
– Постой, – сказал Томас Хадсон. – Видишь, как бывает, когда расскажешь людям все как есть.
– Сейчас я развеселюсь, – сказала она. – Подожди, дай мне минутку. Я схожу в уборную и успокоюсь.
Да уж, будь любезна, подумал Томас Хадсон. Потому что мне очень плохо, и, если ты не перестанешь плакать или заговоришь об этом, я отсюда смоюсь. А если я смоюсь отсюда, куда мне, к черту, деваться? Он понимал, что возможности его ограничены и что никакой «Дом греха» тут не поможет.
– Дай мне еще двойного замороженного дайкири без сахара. No se lo que pasa con esta mujer81.
– Она плачет, как из лейки льет, – сказал бармен. – Вот кого бы пустить вместо водопровода.
– А как там дела с водопроводом? – спросил Томас Хадсон.
Его сосед слева – веселый коротышка со сломанным носом (в лицо Томас Хадсон его знал, но ни имени, ни политических убеждений вспомнить не мог) – сказал:
– Это cabrones82! За воду они всегда деньги вытянут, потому что без воды не обойдешься. Без всего прочего можно обойтись, а воду ничто не заменит. Без воды как ты обойдешься? Так что на воду они деньги у нас всегда вытянут. И значит, хорошего водопровода здесь не будет.
– Я что-то не совсем вас понимаю.
– Si, hombre83. Денег на водопровод они всегда наберут, потому что водопровод – вещь необходимая. Значит, проводить его не станут. Будете вы резать курочку, которая несет вам золотые водопроводы?
– А почему не провести водопровод, хорошо заработать на нем и словчить как-нибудь еще?
– Лучше, чем с водой, не словчишь. Пообещайте людям воду, вот вам и деньги. Какой политик будет проводить хороший водопровод и тем самым ставить крест на своем truco84? Политики неопытные, бывает, постреливают друг друга из-за всяких мелких дел, но кто захочет выбивать истинную основу из-под политической экономии? Предлагаю тост за таможню, за махинации с лотереей, за твердые цены на сахар и за то, чтобы у нас никогда не было водопровода.
– Prosit, – сказал Томас Хадсон.
Во время их разговора из дамской уборной появилась Умница Лил. Лицо она привела в порядок и не плакала, но вид у нее был убитый.
