Малькольм Лаури - У подножия вулкана
В автобусе прибавилось пассажиров. Кроме pelado и старух, здесь были теперь мужчины в праздничных белых брюках, в ярко-красных рубашках, и женщины помоложе, одетые в траур, эти, видимо, ехали на кладбище. А у ног был целый птичник, который являл собой печальное зрелище. Все одинаково покорились судьбе: куры, петухи, индейки в корзинах или просто так, на полу. Они смирно лежали под сиденьями, лишь изредка подавая признаки жизни, вытянув беспомощные, тонкие лапки, связанные веревками. Две курицы в ужасе трепыхались между ручным тормозом и педалью сцепления, крылья их были стиснуты рычагами. Бедняги, им тоже на свой лад пришлось подписать Мюнхенское соглашение. Один индюк был удивительно похож на Невилла Чемберлена. «Su salud estara a salvo nо escupiendo en el interior de este vehiculo»: эта надпись тянулась по всей длине ветрового стекла. Хью разглядывал все, что попадалось на глаза: небольшое зеркальце над головой у шофера в круглой рамке, на которой было выведено: «Cooperacion de la Cruz Roja», три цветные открытки с изображением девы Марии, прикрепленные рядом, две тонкие вазочки с ромашками над приборным щитком, испорченный огнетушитель, комбинезон и веник под сиденьем у ног pelado — Хью теперь смотрел на него, потому что дорога опять стала скверной.
Заваливаясь то на один, то на другой бок и не открывая глаз, человек этот пытался заправить рубашку в брюки. Потом он начал старательно застегивать пиджак, перепутав все пуговицы; но Хью с удивлением понял, что все это лишь приготовления ко сну, нелепое подобие вечернего туалета. В самом деле, он как-то изловчился, по-прежнему не открывая глаз, улечься во весь рост на сиденье. И странное дело, хотя он лежал теперь безжизненно, как труп, вид у него был такой, будто ничто не ускользает от его внимания. Оцепенелый, он тем не менее был начеку. Половинку дыни он выронил, изжеванная мякоть с косточками, мелкими, как изюминки, расползлась по сиденью; и он видел это закрытыми глазами. Нательный крестик выскользнул из-под рубашки; и он это знал. Котелок соскочил с тульи сомбреро и покатился на пол, а он замечал все это, хоть и не пытался поднять упавшую шляпу. Он оберегал свое имущество от воров и одновременно набирался сил, чтобы потом вновь напиться. Ведь ему предстоит теперь пойти не к брату, а в какую-то другую пивнушку, и надо будет твердо стоять на ногах. Такая предусмотрительность поистине достойна восхищения.
А вокруг лишь сосны, островерхие ели, камни да черная земля. Но видно, что когда-то земля эта была раскалена и камни изверглись из жерла вулкана. Всюду, как сказано у Прескотта, с древности лежит отпечаток деятельности Попокатепетля. Вон оно, проклятое чудовище, показалось снова! Чем были вызваны вулканические извержения? Люди делают вид, будто не знают этого. Причина в том, высказывают они иногда робкое предположение, что под толщами горных пород, в недрах земли, образуется пар и давление его неуклонно растет; вода разлагает минеральные вещества, и возникающие при этом газы насыщают расплавленную массу, которая рвется на волю из глубины; верхние, размытые почвенными водами слои не могут сдержать постоянно возрастающего напора всех этих сил, и происходит взрыв; потоки лавы изливаются на поверхность, газы мощно пробивают путь, так можно представить себе извержение... Представить, но не объяснить. Нет, все это остается непостижимой тайной. Когда видишь извержение в кино, среди растекающейся лавы всегда бродят какие-то люди и любуются этим зрелищем. Падают стены, рушатся церкви, целые семьи в ужасе спасают свое добро, а эти люди знай прыгают себе через ручьи раскаленной лавы да покуривают сигаретки... Что за черт! Только теперь он осознал, как быстро катит «тот шевроле выпуска 1918 года, несмотря на свою дряхлость и ужасную дорогу, от этого как будто даже настроение переменилось здесь, в тесноте; мужчины улыбаются, старухи многозначительно сплетничают и посмеиваются; двое молодых парней, которые только что с трудом втиснулись сзади, весело насвистывают, с яркостью рубашек спорят яркие цветные рулоны билетов; красные, желтые, зеленые, синие ленты подвешены к потолку, колышутся, свисают оттуда, завиваясь кольцами, и все это поддерживает веселье, создает новое, свежее ощущение, словно дух фиесты повеял в воздухе.
Но парни притихли один за другим, и короткое веселье померкло, как солнце, прикрытое тучей. Снаружи промелькнул какой-то чудовищный кактус, похожий на канделябр, потом остов сгоревшей церкви, где были грудами свалены тыквы, а в щелях между окнами пробивалась трава. Должно быть, церковь эта сгорела во время революции, она вся почернела от огня, и словно какое-то проклятие витало над нею.
...Пора тебе вернуться к своим, помочь трудящимся, сказал он Христу, который был полностью с ним согласен. Христос всегда хотел этого, но только теперь Хью спас Его, запертого лицемерами в горящей церкви, где Ему нечем было дышать. Хью произнес вдохновенную речь. «Что ж, правда... я не успел спасти положение на Эбро, но принял участие в борьбе...»
Хью смотрел в окно. Ну и ну. Идиот разнесчастный. Но, как ни странно, любовь его была искренней. К богу в душу, почему мы не можем быть просты, к господу богу в душу, почему мы не станем просты, почему все мы не станем братьями?
С проселка один за другим выворачивали автобусы, катились встречным потоком, в глазах прыгали диковинные названия: автобусы до Тетекалы, до Хухуты, до Хутепека; до Хочитепека, до Хохитепека...
Справа виднелся Попокатепетль, островерхий, как пирамида, один его склон ласкал взгляд, нежно округлый, словно женская грудь, другой грозил обрывистой каменной крутизной. За вершиной его вновь наползали, дыбились громады облаков. Вот показался Истаксиуатль...
...«Хиутепеканохтитлантеуантепек, Куинтанароороо, Тлаколула, Монтесума, Хуарес, Пуэбла, Тлампам — бам!» — проревел вдруг автобус. С грохотом мчались они мимо выводка поросят, которые трусили по обочине, мимо индейца, просеивавшего песок через сито, мимо какого-то плешивого человека с серьгами в ушах, который качался на гамаке и лениво почесывал живот. Ветхие стены пестрели рекламами. «Atchis! Instante! Resfriados, Dolores, Cafeaspirina. Rechace Imitaciones. Las Manos de (Mac. Con Peter Lorre»[167].
Когда дорога становилась совсем скверной, автобус дребезжал и зловеще кренился, а однажды даже вылетел на откос, но решительно преодолел крен, и так приятно было ему довериться, дать себя убаюкать, не вспоминать среди дремоты о мучительном пробуждении.
С обеих сторон близко подступали невысокие, но крутые склоны, живые изгороди, запыленные деревья. Не сбавляя скорости, автобус продолжал путь по узкой, извилистой, совершенно разбитой дороге, которая так напоминала Англию, что, пожалуй, вот-вот увидишь указатель: «Лостуитль, аллея для пешеходов». Desviacion! Hombres trabajando![168]
Взвизгнули тормоза, заскрипели шины, и автобус свернул влево на большой скорости. Но Хью успел заметить, что они едва не раздавили человека, который лежал с правой стороны, под изгородью, на дороге, и, вероятно, спал крепким сном.
Ни Джеффри, ни Ивонна, отвернувшиеся в забытьи к противоположному окну, его не видели. И остальным, если кто-нибудь вообще обратил на него внимание, должно быть, вовсе не показалось странным, что человек улегся спать на солнцепеке, посреди проезжей дороги, пренебрегая опасностью.
Хью подался вперед, хотел крикнуть, помолчал в нерешимости, потом тронул шофера за плечо; и почти тотчас же автобус резко остановился.
Шофер высунул голову в окно, завертел руль одной рукой, поглядывая на препятствия, грозившие сзади и спереди, дал задний ход и зигзагами снова вывел ревущий автобус на узкое шоссе.
Привычный резкий запах выхлопных газов смешивался с запахом расплавленного асфальта, который был привезен для ремонтных работ, начатых невдалеке, где дорога расширялась и живая изгородь стояла уже в стороне, за травянистой обочиной, но сейчас там никого не было, рабочий день, как видно, кончился уже давно, люди ушли, и лишь сиповатая асфальтовая лента, еще мягкая, влажно поблескивающая, пустынная, убегала вдаль.
По другую сторону шоссе, там, где кончалась травянистая обочина, на холмике, который вполне можно было принять за мусорную кучу, виднелось каменное распятие. Подле него валялась бутылка из-под молока, металлическая воронка, рваный носок и обломки старого чемодана.
А позади, на дороге, Хью снова увидел лежащего человека. Лицо его было прикрыто широкополой шляпой, он мирно покоился на спине и простер руки к распятию, под которым совсем рядом, в каких-нибудь двадцати футах, он мог бы отдохнуть в тени, на мягкой траве. Поблизости смирно стоял конь и ощипывал живую изгородь.
Когда автобус резко затормозил, pelado, все так же лежавший на сиденье, чуть было не свалился. Но он сумел избежать падения, вскочил на ноги, с поразительной ловкостью сохраняя равновесие, да еще ухитрился одним прыжком, против инерции, приблизиться к двери, причем крестик у него на шее преспокойно скользнул под рубашку, в одной руке он держал обе свои шляпы, в другой сжимал искромсанную дынную корку. Он бережно положил шляпы на свободное место у двери с таким видом, что самая мысль украсть их не могла бы даже прийти никому в голову, и с подчеркнутой осмотрительностью вышел на дорогу. Глаза его, остекленевшие как у мертвеца, были сонно прищурены. Но, без сомнения, он уже сообразил что к чему. Отшвырнув дынную корку, он направился к лежащему человеку, очень осторожно, словно переступая через невидимые препятствия. Но он уверенно шел к цели и пи разу не пошатнулся.
