Малькольм Лаури - У подножия вулкана
— Порядок, Майк. Порядок. О'кей, друг. Консул указал назад, на «El Amor de los Ainores»:
— Хью, вот тебе один из фашистских притонов.
— В самом деле?
— Этот вот пропойца, по-моему, брат хозяина. Я его знаю... Уж он-то не летучий голубчик.
— Как-как?.. Ах, да.
— С виду и не скажешь, что он испанец.
Сиденья тянулись по длине автобуса, и Хью взглянул на человека в синем костюме, который плюхнулся па свободное место напротив него, пробормотал себе под нос что-то невнятное и теперь впал в бесчувствие, одурманенный алкоголем, или каким-нибудь наркотиком, или сразу тем и другим. Кондуктора в автобусе не было. Могло статься, что он сядет где-нибудь по пути или же шофер сам получит проездную плату, так или иначе, пьяного никто не тревожил. В его лице с удлиненным крупным носом и твердым подбородком легко угадывались испанские черты. Руки — в одной он еще сжимал обглоданную дынную корку — были большие, ловкие и грубые. Руки конкистадора, мелькнула у Хью внезапная мысль. Но вообще-то, подумал Хью, развивая эту мысль, пожалуй, с излишней дотошностью, он смахивает не столько на конкистадора, сколько на пестро выряженное чучело, в какое конкистадор неминуемо должен превратиться. Синий костюм превосходного покроя, пиджак, сшитый в талию, не застегнут. Брюки с широкими манжетами, заметил Хью, прикрывают дорогие туфли. Однако туфли эти — с утра, вероятно, начищенные до блеска, но теперь вываленные в опилках, которыми посыпают полы в трактирах, — изорваны донельзя. Галстука на нем нет. Из-под распахнутого ворота щегольской ярко-красной рубашки выглядывает золотой нательный крестик. Рубашка продрана, выбилась из-под брюк. И по непонятной причине на голове у него две шляпы, какой-то простенький котелок аккуратно насажен на широкую тулью сомбреро.
— Как по-твоему, откуда тут испанец? — спросил Хью.
— Они перебрались сюда после марокканской войны, — ответил консул.
— Это pelado, — добавил он с улыбкой.
Улыбнулся он потому, что между ними уже был спор по поводу этого слова; Хью вычитал где-то, что оно означает «безграмотный босяк». А по мнению консула, возможно только одно толкование: pelados — это ощипанные, обобранные, сами они не богаты, что отнюдь не мешает им грабить настоящих бедняков. Скажем, те мелкие политиканы сомнительного происхождения, которые ничем не гнушаются, дабы получить выгодную должность всего на год, поскольку за это время они успеют нажиться и потом могут бездельничать до самой смерти, готовы на все решительно, хоть сапоги чистить, хоть делать такие дела, как вот этот головорез, которого действительно не назовешь «голубчиком».
В конце концов Хью понял, что слово это весьма двусмысленно. Скажем, испанец может называть так индейца, грязного, пьяного, ненавистного ему индейца. А индеец может сказать это об испанце. И оба они могут назвать так всякого, кто выставляет себя напоказ. Пожалуй, это одно из слов, рожденных покорением страны, им клеймят и вора и угнетателя. Оскорбительные клички, которыми захватчик пачкает обездоленных, всегда приобретают обоюдоострое значение!
Одолев подъем, автобус остановился неподалеку от аллеи, которая вела меж фонтанов к отелю «Казино де ла сельва». В отдалении Хью увидел теннисные корты и движущиеся белые фигурки, консул указывал на них глазами, — вероятно, там доктор Вихиль с Ляруэлем. Ляруэль, если только это был oн, сильным ударом послал мяч высоко над соткой, но Вихиль погасил подачу и вернул мяч партнеру.
Отсюда, в сущности, начиналось американизированное шоссе; и дальше, очень недолго, они катили по хорошей дороге. Вот уже виден вокзал, там сонная тишина, семафоры подняты, стрелки замерли в дремотном оцепенении. Будто перед глазами закрытая книга. Редкие здесь пульмановские вагоны беспробудно спят на запасном пути. За насыпью высятся, ослепляя металлическим блеском, нефтеналивные цистерны. Они одни бодрствуют среди всеобщего сна, расплескивают серебристые блики, которые словно играют в пятнашки среди деревьев. И на эту пустынную платформу сегодня вечером выйдет он сам, словно паломник с котомкой за плечами.
КУАУНАУАК— Ну, как? (подразумевая: «Ну, как? Тебе еще не надоело ?») — спросил Хью с улыбкой, наклоняясь к Ивонне.
— Я просто в восторге...
Хью как ребенок хотел, чтобы прогулка всем доставила удовольствие. Любая прогулка, хоть на кладбище, должна непременно доставлять удовольствие. Но сейчас он скорее чувствовал себя так, словно выпил для храбрости пинту крепкого пива и должен в составе школьной команды неожиданно, без тренировки играть на чужом поле в регби, а матч предстоит ответственный; и страх, сжимающий его, как стальные тиски, мучительный страх перед непривычным, перед белыми высокими воротами как-то странно его взвинчивал, порождал непреодолимое желание болтать без умолку. Вялость, сковывавшая его в полуденную пору, рассеялась; но зримая обнаженность происходящего ускользала, сливалась в стремительном движении, словно спицы колеса, на пути к незримым высотам. И теперь ему казалось, что лучше этой прогулки ничего придумать нельзя. Даже консула как будто не покидало хорошее настроение. Но скоро, очень скоро все они снова лишились возможности общаться; американизированное шоссе исчезло из виду.
Они круто свернули в сторону, и грубые каменные стены заслонили даль. Теперь автобус с громыханием тащился меж живых изгородей, где в пышную зелень густо вплетались полевые цветы, ярко-голубые, похожие на колокольчики. Вероятно, тоже вьюнки. Вокруг низких домиков с соломенными кровлями на кукурузных стеблях висела белая и зеленая одежка. Здесь ярко-голубые колокольчики всползали высоко по деревьям, уже снежно-белым, в буйном цветении.
Справа, за стеной, которая вдруг стала выше, словно выросла на глазах, начиналась та самая роща, где они побывали утром. И здесь же пивоваренный завод Куаунауак, это нетрудно угадать издали, по запаху пива. Ивонна и Хью переглянулись незаметно для консула, дружеская поддержка выразилась в их глазах. Массивные ворота были еще открыты. Как быстро автобус промчался мимо! Но все же Хью успел мельком увидеть почернелые, замусоренные палыми листьями столы и поодаль водоем, засыпанный листвой. Девочки с броненосцем уже не было, но мужчина, похожий на лесника, в фуражке, неподвижно стоял один посреди двора, сцепив за спиной руки, и смотрел им вслед. Кипарисы за стеной тихонько затрепетали все разом и облаке пыли, взвившемся из-под колес.
За железнодорожным переездом дорога на Томалин ненадолго стала ровнее. Прохладный, освежающий ветерок задувал теперь в окна раскаленного автобуса. Справа, по равнине, извивалась бесконечной змеей узкоколейка, по которой они — хотя можно было избрать любой из двух десятков возможных путей! — ехали бок о бок, когда возвращались домой. А вот и телеграфные столбы все так же шагают напрямик, упорно но хотят сворачивать плево, куда закругляются рельсы... И потом, гуляя по площади, они с Ивонной опять говорили только о консуле. Какое облегчение, какое радостное облегчение испытала Ивонна, когда он пришел наконец к автобусной станции!.. Но дорога опять с каждым мгновением становилась хуже: не только разговаривать, а даже думать было теперь невозможно...
Чем дальше, тем неровней земля под ними. Вот уже снова виден Попокатепетль, ускользающий призрак, который манит их все вперед. Показалось и ущелье, в терпеливом ожидании залегло поодаль. Автобус тряхнуло на ухабе, чудовищный толчок оглушил Хью, едва не вышиб из него душу. И снова ухабы, один чудовищней другого, подряд, без малейшей передышки.
— Мы будто по Луне едем, — выговорил он с трудом, обращаясь к Ивонне.
Но она не слышала... Он увидел, что около губ ее пролегли тоненькие морщинки, следы усталости, которых не было когда-то в Париже. Бедняжка Ивонна! Да будет она счастлива. Да будет ей наконец хорошо. Да будем счастливы мы все. Господи, смилуйся над нами. Хью подумывал, не пора ли вынуть из кармана маленькую бутылочку гаванского рома, которую он на всякий случай купил в городе, не предложить ли консулу без околичностей выпить глоток. Но в этом покамест явно но было нужды. На лице консула играла едва заметная безмятежная улыбка, порой губы его слегка шевелились, словно он, несмотря на грохот, толчки и тряску, несмотря на то что их беспрерывно швыряло друг на друга, решал в уме шахматную задачу или что-то тихонько декламировал.
Но вот они выехали на асфальт и долго катили, со свистом рассекая воздух, по равнине, одетой лесом, за которым не видно было уже ни вулкана, ни ущелья. Ивонна отвернулась к окну, и чистый ее профиль, отражаясь в стекле, будто парил над землей. Шум стал ровней, монотонней, и от этого в голове у Хью вдруг составился какой-то дурацкий силлогизм: битва на Эбро для меня проиграна, Ивонна для меня потеряна, следовательно, Ивонна означает...
