Владислав Оркан - Батраки
Все задвигались. Зоська подбежала первая. Юзек перекрестился и уселся с краю. Один Войтек не садился.
— Иди и ты, Войтусь! Чего ты пятишься?
— Ешьте!.. Я не буду…
— Видали! Голодный ляжешь спать? — прикрикнула на него Маргоська. — Садись сейчас же!..
Войтек послушался, не заставляя себя долго упрашивать. Несколько минут все ели молча. Мать с любовью смотрела на Юзка.
— Устал?
— Еще бы! Вы как думаете? С утра ведь…
— Ну, — как тебе сегодня работалось?
— Да так, ничего… Ездили мы на Трубач, на самую верхушку. Дорога плохая, не дай бог!..
— Скоро свезут?
— К зиме; уже немного осталось…
— Вконец оголили горы.
— Что делать? Так графы хозяйничают.
— Боже мой!
— Сухого прутика не останется — все оберут…
— Топить будет нечем…
— Кто об этом думает!
— И поблизости нет нигде… На подстилку и то не соберешь. Я все тревожусь: что буду зимой подстилать козам. Пошла я было на лесопильню; возьму хоть, думаю, опилок…
— И чего вы туда ходите? — буркнул Юзек.
— Да ты слушай… Наберу, думаю, в холстинку: будет, когда понадобится, хоть на раз подкинуть… Какое там! Не пустил он меня на лесопильню…
— Кто?
— Старый Хыба, то есть Войтков отец…
— И не дал?
— Конечно, не дал. Изругал меня, облаял, так и ушла я ни с чем…
— Вот старый волк! — проворчал Юзек и положил ложку.
— Поешь еще!
— Неохота… Только напрасно он забывает, что все до поры до времени сходит с рук! Мошенник, старый леший!..
— Вот, вот… Сказал, что выгонит нас, что…
— Уж очень он разошелся! И на него придет еще черед, хоть он и богач!
Опрокинув табуретку, Юзек встал из-за стола и тяжело опустился на лавку у окна.
— А ты, Войтусь, отцу не пересказывай, что мы тут про него говорим… — спохватилась Маргоська.
— Не бойтесь! — важно ответил мальчик. — Да хоть бы я и сказал, он не поверит.
— Ты чего же не ешь?
— Не хочу… Опять мне спать не даст…
— Что?
— А меня, чуть я побольше поем на ночь, все что-то душит во сне.
— Богач проклятый! Скряга! — бормотал Юзек у окна.
Мать вымыла ложки в миске и помои выплеснула в ведро.
— Ну, пора спать. Ты, Войтусь, где ляжешь?
— Я? Да где попало.
— Оставайся у нас. Ляжешь с Юзком или с Зоськой. А не хочешь, на лавке тебе постелю, вот и выспишься.
— Нет, крестная! Пойду я, залезу в сарай за током. Утром меня нескоро найдут, я и высплюсь…
Говоря это, он обнял «крестную» и убежал.
— Завтра приду со скрипкой! — крикнул он из сеней.
— Приходи! — выбежала за ним Зоська. — Смотри не забудь!
— Не забуду! — донеслось с ручья.
— Зоська, прочитай молитву, и ложись, — позвала ее мать. — А ты, Юзусь, разувайся, пора уже…
— Завтра праздник, — сказал Юзек.
— В костел надо итти.
— А кто пойдет?
— Ступай ты к обедне… Я бы пошла, да мне не в чем…
— Я пойду, я! — просила Зося.
— Ты читай молитву! Слышишь?
Через минуту все трое спали как убитые.
Наутро позавтракали чем бог послал и после долгих споров порешили на том, что сказала мать.
Зоська погнала коз в молочай, матери нечего было надеть, и она осталась дома, а Юзек собирался к обедне.
— Поторапливайся, время бежит, — подгоняла мать. — Грех опоздать на проповедь в костеле.
Юзек обул керпцы, натянул белые суконные штаны.
— Дайте мне рубашку!
Мать сняла с колышка чисто выстиранную, выкатанную вальком сорочку и подала ее сыну. Поверх нее Юзек надел белую безрукавку и накинул на плечи хазуку[8].
— Ну, я пойду!
— Не задерживайся по дороге и не сиди там долго… да помолись и за меня! — прибавила мать, когда Юзек выходил из сеней.
Перемыв после завтрака миски, Маргоська подмела глиняный пол и села у окна. Долго она сидела, погрузившись в тихое раздумье, пока не стало ее клонить ко сну. Она поднялась, взяла четки и вышла из хаты. Тут она уселась на высоком пороге, обернувшись лицом к воде. Потом перекрестилась и зашептала первую молитву. Шептала наизусть, за первой вторую и третью, а мысли — самые разные — проносились у нее в голове. Видит она: люди идут вниз, за ручей… к обедне идут, ближние и дальние, идут со всех сторон… Пошла бы и она с ними помолиться пречистой деве… Да ничего не поделаешь. Нечего ей надеть… нечего… а в лохмотьях зазорно предстать перед господом богом, да и грех это немалый… Иисус Христос, может, и простил бы ее, не отверг, а вот люди — с ними-то хуже, куда хуже… Пойдут шушуканья, смешки…
— Богородица дево, радуйся… — громче повторяет она, чтобы развеять нахлынувшие мысли.
Все уже спустились в долину, и не видно ни живой души… Даже голосов уже не слышно, такая тишь!.. Только вода журчит по камням, пенится и шумит… Не отдохнет, не затихнет, а все бурлит, бурлит…
«И откуда ее столько набралось? — думает Маргоська. — И день, и ночь — все бегут… волна за волной… безустали… Текут себе в море по низинам… Боже мой! И как это ты дивно устроил!.. Такой громадный мир! И столько чудес в этом мире…»
— Во имя отца и сына… — крестится она чуть ли не в десятый раз, стараясь отогнать непрошенные мысли.
Но они сами налетают, словно рой шмелей. Она читает молитву за молитвой… перебирает четки, а перед ней журчит вода в ручье… Шум доносится до нее, убаюкивает, путает молитву, нарастает и теряется вдали… и все шумит вокруг… и все несутся волны как одержимые…
«Боже мой, — думает Маргоська. — Течет вода в море, течет… И уходит жизнь, уходит… А время летит — день за днем, год за годом… не остановишь его»…
Она уснула, отсчитывая последние четки.
Тем временем Юзек подошел к костелу. Уже звонили к обедне, когда он поравнялся с фабрикой. Он не стал дожидаться выплаты и пошел: боялся пропустить проповедь… И все-таки опоздал; проповедь кончалась, когда он вошел за ограду костела.
Народу собралось тьма, как всегда в погожие дни. Маленький деревянный костел не мог вместить всех — конинчан, порембян и множество других поселян. Они толпой осаждали костел, и ксендзу пришлось говорить проповедь во дворе — такая была в костеле жара и страшная духота…
Юзек не стал проталкиваться вперед и остановился у калитки. Ксендз говорил внятно и громко, так что слышно было и здесь. Случайно против Юзка оказался старый Хыба… Но что тут делать? Куда отойдешь в такой тесноте?..
«Пускай уж стоит, бог с ним. Я тут ссору затевать не стану…» — сдерживая раздражение, думал Юзек, слушая проповедь.
— Итак, возлюбленные мои, — говорил ксендз, толкуя прочитанное евангелие о богаче и бедном Лазаре, — итак, возлюбленные мои братья и сестры во Христе! Притча эта поучает нас обхождению с бедными и сирыми. У кого больше достаток, тот должен делиться им с бедняком…
«А он-то слушает?» — думал Юзек, украдкой поглядывая на Хыбу.
— Должен нищему подавать милостыню! Не обижать слуг своих и поденщиков! Ибо за все это карает господь. Вы слышали, как унизил он богача, а Лазаря принял в лоно Авраамово. Так будет и с вами, богачи, в чьем сердце нет милосердия к ближним!..
— Слушает, — буркнул Юзек, — пускай слушает, богач проклятый!
— Настанет час, когда вы ответите перед богом за каждый день своего господства! Ибо истинно говорю вам: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в царствие божье…
«Видишь, прохвост!» — подумал Юзек, оглядываясь на Хыбу.
— Но и бедные, — закончил проповедь ксендз, — да не завидуют богачам и не уповают на нищету свою, ибо у господа бога первыми будут нищие духом — те, что не кичатся своим достоянием, а в смирении сердца своего говорят: «Господи! Ты дал, и ты можешь взять… Да будет святая воля твоя…» Аминь.
Хыба вздохнул с облегчением… Он ведь всегда был нищим духом и не чванился, боже упаси! А во всем полагался на волю божью. Если же ему завидовали, не его это вина, а их, этих побирушек да батраков!.. Ну, и задал же им ксендз… Только был ли кто из них в костеле? — думал Хыба, не замечая Юзка и посматривая по сторонам.
Толпа расступилась, пропуская ксендза, который после обычного оглашения с амвона шел облачаться к обедне.
Вскоре зазвонил колокольчик в ризнице и в костеле загремел орган… Толпа задвигалась. Одни протискивались в костел, чтобы видеть ксендза, другие преклонили колени на траве и, низко опустив головы, поверяли свои тревоги господу богу — равно богачи и бедняки…
Когда обедня кончилась, молодежь первая высыпала из костела и кучками разбрелась по площади.
Вышел и Юзек вслед за другими, раздумывая, что делать: итти ли домой, или поболтать с приятелями, а заодно и выпить… Верх одержала вторая мысль, тем более что домой спешить было незачем. К обеду? Какой уж там обед!.. Правда, мать приказала ему не задерживаться; но ведь на то она и мать, чтобы приказывать, а то кого же не слушаться?
