Людмил Стоянов - Избранная проза
Я тихо, главным образом чтобы скрыть свой страх, спрашиваю:
— Мама! Куда мы едем?
Жду — сейчас меня обругает. Я знаю, куда мы едем, но хочу услышать еще раз, чтобы лучше понять, так как мне не все ясно. Едем к моему отцу. Он где-то далеко. Очень далеко. За лесами, за горами. Но где? На этот раз в голосе матери слышна теплота и даже нежность.
— В свободную Болгарию, сынок.
Я боюсь ее рассердить, поэтому молчу и жду. Сзади шагает дедушка Продан, мурлычет песенку и погоняет коня.
— Но, Сивый! Но! — Он гладит его гриву и хлопает по белой звездочке на лбу. Потом добавляет, словно говоря сам с собой: — Вечереет.
За шумом деревьев я едва различаю его голос и улавливаю только конец песенки:
Ой, милая мама, старенькая мама!
Ой, моя сестрица, милая сестрица!
Ко мне издалека скорей поспешайте
Прижать мои раны милыми руками.
Девять ран глубоких у меня на теле
Смертельные раны, раны пулевые.
— А отчего она свободна? — спрашиваю я с некоторым запозданием, так как мне показалось, что мать подчеркнула слово «свободная».
Мама уже в лучшем расположении духа, успокоилась. Миновали страшный горелый лес. Да и ее брат и отец выглядят оживленнее и веселее.
— Там свобода, сынок, — отвечает она с видимой гордостью. — Так пишет твой отец. Там нет турок, нет тюрем. Каждый человек свободен, и никто не лезет в его дела. Кругом все наше, болгарское.
— И мы будем свободны?
Она снисходительно улыбается моему поистине детскому вопросу.
— И мы, как все. Так пишет твой отец. А о тебе пишет, что ты будешь учиться в красивой белой школе. Ты рад этому?
Я стараюсь себе представить, что значит учиться в красивой белой школе. Мой отец учил меня читать и писать, но ходить в школу, — вероятно, это очень хорошо. Как же мне не радоваться?
— Пока ты был маленький, твой отец сидел целый год в тюрьме в Веязкуле. Твой дедушка Продан был пять лет в ссылке. А в Болгарии не так. Отец пишет — там и полиция и войска свои, болгарские. Там каждый человек живет, как хочет. И во всех деревнях белые школы. И нет тюрем.
Словно черная лента, прорезала воздух летучая мышь. Дорога идет все под гору. Алые края облаков вдалеке темнеют.
— Скоро ли, отец? — кричит мать, так как дедушка Продан плохо слышит. — Скоро ли мы?
— Приближаемся, приближаемся, — бодро отвечает дедушка и показывает вниз, в ущелье. — Вон болгарский пост, видишь? А турецкий тут, возле моста.
Обнимавшая меня рука задрожала. Я оглянулся. Лицо матери в обрамлении желтого платка напоминает икону — бледное, задумчивое. Ее глаза, устремленные на меня, словно две большие синие бусины из ожерелья. Кончик косы щекочет мне шею. Она через силу улыбается и говорит, скорее чтобы успокоить самое себя:
— Сейчас, мальчик мой. Сейчас мы встретим твоего папу. Ты помнишь его?
— Кого?
— Отца.
— Еще бы!
— Давно его не видел. Целый год. Мог и забыть.
— Нет. Ведь он мне привез букварь с картинками.
Откуда-то послышался глухой, неясный шум — все ближе и ближе. И вдруг за поворотом перед нами блеснула кудрявая движущаяся поверхность реки. Дальше — высокие арки моста, а возле него — продолговатое каменное здание и четырехугольная башня с бойницами и амбразурами.
Эхо, непонятный говор, странные голоса. Все это так ново и необыкновенно, что не успел я и опомниться, как дядя Вангел выбежал вперед и схватил коня за повод.
— Сто-о-ой!
Внезапно в глухой, как от пчелиного улья, шум врезался звук военной трубы, на него эхом отозвались окрестные скалы, и он грустно и протяжно растворился в наступающих сумерках.
ВСТРЕЧА С ОТЦОМСлезаем с коня.
На холме по ту сторону реки ютятся два небольших белых домика, о которых дедушка сказал, что там болгарский пост. Там тихо, людей не видно. Безмолвные домики стоят среди травы, как две маленькие козочки на лугу.
Мать смотрит туда как-то недоверчиво и украдкой. Она похожа на человека, у которого в душе страх — а вдруг то, чего он ждет, не сбудется, и поэтому он уже заранее подготовляет себя к самому худшему.
Я топчусь на одном месте, так как ноги у меня онемели. Мать хватает меня за руку, должно быть, чтобы придать себе храбрости и самообладания.
— Милко, иди сюда!
Руки у ней горят.
Перед длинным каменным зданием разместились на корточках турецкие солдаты, без шапок, в зеленых поношенных куртках и панталонах и в низких ветхих сапогах. При звуках трубы они медленно встают и направляются во двор казармы.
На простой деревянной скамейке сидят двое мужчин. Один с окладистой седой бородой и в очках, другой — хилый, с лицом, тронутым оспой. Оба в белых чалмах, в длинных черных пиджаках, обуты в белые чулки и туфли с задранными носками. В руках янтарные четки.
Дедушка Продан подходит к ним с низким поклоном.
Прислонившись к стене и положив руку на колено, человек в очках безучастно берет бумаги, поданные ему дедушкой.
Очевидно, турок питает особое уважение к печатям и подписям, потому что почтительно складывает бумаги, засовывает их за пазуху и говорит бесстрастно:
— Олур![44]
Но сам не двигается с места. Дедушка долго и оживленно объясняет ему, показывая то на меня с матерью, то на себя и дядю Вангела, дескать, он и дядя Вангел с лошадьми вернутся, а мы продолжим путь дальше. Я смотрю на желтые лица обоих чиновников и не нахожу в них ничего страшного. Меня удивляют только их ленивые жесты и медленная речь.
Потом дедушка подходит к нам и шепчет матери:
— Надо что-нибудь подкинуть этим басурманам.
Мать, сразу оживившись:
— Дай им, дай!
В двух маленьких домиках за рекой как будто замечается некоторое движение. Напевный, слегка колеблющийся звук трубы затрепетал в воздухе, задержался на миг, как птица, и легко понесся по течению реки.
Мы вздрогнули от неожиданно раздавшегося возгласа:
— Где же Богдан! Неужели его нет?
Это дядя Вангел привел двух остальных лошадей. Почтительным поклоном, с подкупающей мягкой улыбкой он здоровается с турецкими чиновниками.
Мать смотрит на него спокойно, хотя готова расплакаться.
Вместо матери, от прилива какой-то необычайной нежности к ней, расплакался я. Она притянула меня за руку, утешает:
— Успокойся, сынок, молчи… О чем плакать?
— Странно, — бормочет дядя Вангел. — Ведь на сегодня условились, на малую пречистую.
Мать смотрит на него испуганно, беспомощно. Пальцы у ней горят. Она не отвечает, ведь он и сам видит, что к нам никто не идет.
Тягостная минута. У меня текут слезы, и я почти кричу:
— Мама! А папа придет?
Мать вдруг затрепетала и стиснула мне руку.
— Придет, сынок, придет! — говорит она чуть слышно, каким-то странным голосом — не то в нем радость, не то печаль. Это похоже на облегченный вздох человека, который неожиданно глотнул свежего, холодного воздуха.
Она увидела — за рекой на дороге, ведущей от белых домиков вниз, появились две фигуры — двое мужчин. Они подошли к мосту. Один из них штатский, другой офицер. Болгарский солдат, подняв ружье, отдает им честь. Турок на нашей стороне делает то же самое. Офицер молод, невысок, худощав. Штатский — рослый мужчина, почти гигант. Он в широкополой соломенной шляпе. Движения рук размашисты. Слышен и голос его — мощный, ясный, отчетливый.
Мне знаком этот голос, я хорошо его помню. И смех, и широкие шаги — все.
— Вот и наш папа! — весело восклицает мать, когда те двое перешли через мост и направились к нам.
Я едва мог охватить гиганта взглядом, глаза у меня расширились от радости, а сердце бешено и неровно заколотилось. Я вырвался от матери и побежал ему навстречу. Продолжая разговаривать с офицером, он взял меня на руки.
На крыльцо казармы вышел турецкий офицер и, приветственно помахав рукой, медленно спустился вниз. Здесь он здоровается с болгарским пограничником и жмет руку отцу, который приветствует его по-турецки:
— Да подаст вам аллах здоровья и жизни на многие дни!
Только после этого отец прижимает меня к своему лицу, целует и направляется к матери. Мать, поправив платок на голове и одернув свое шелковое платье с красивым собственноручно вышитым пестрым фартуком, тоже делает несколько шагов навстречу. По ее легкому покашливанию я понимаю, что она взволнована. Отец тихо смеется.
— Вот и мать! — говорит он, скорее всего, чтобы что-нибудь сказать, и ставит меня на землю.
Его широкая ладонь протянута для торопливого рукопожатия. Затем мать поднимается на цыпочки, и они целуются сначала в щеки, потом в губы. Мать украдкой вытирает слезы концом фартука. Подходит офицер.
