Александр Минчин - Факультет патологии
– Это переводится как-то?
– Нет, это имя основателя и создателя этой парфюмерно-косметической фирмы – «Кристиан Диор».
– Ну, давай выпьем. – Она прозрачным взглядом смотрит на меня. Но я-то понимаю, что она слышала.
– А почему ты принесла даже свои стаканы? Мои тебя не устраивают? Они разбиться же могли.
– Не потому. Хорошее вино нужно пить из тонкого стакана, чтобы его влага прозрачными рубинами переливалась и сверкала, иначе вкус и ощущение, восприятие будут не те. Есть такая поговорка даже: «Тонкое вино надо пить из тонкого стакана».
– О, да ты глубокий знаток!
Она улыбается, и рука ее поднимается.
– Са-ша, – (говорит она по слогам), – я хочу, чтобы…
Я поднимаю быстро свой стакан: вино сверкает, оно и вправду красиво переливается. -…ты был у меня… всегда.
Я перестаю играть (постоянно) и наклоняюсь, целуя ее:
– Ты мне нравишься. Спасибо.
– Я буду без ума, если это будет так…
– Что? – не понимаю я.
– Всё, – не отвечая, отвечает она.
Так я и не понимаю, то ли то, что она мне нравится, то ли чтобы я был с ней всегда.
И вино тонкой струйкой падает, льется на наш поцелуй.
Она растворяется во мне настолько органично, что я не верю, что она такая, что она женщина и она моя.
И все же что-то сковывает меня с ней, стесняет, мешает, не дает до конца быть самим собой. Как я был с другими…
Она лежит на моей руке и целует мочку моего уха.
– Наташ, ты любишь Хайяма, наверно?
– Нет, не терплю, он слащавый. А почему ты вдруг спросил, а?
– Мне так показалось, когда ты говорила о вине… вдохновенно.
– Ты всегда такой?
– Какой?
– Ты все подмечаешь и анализируешь?
– Не все, но частично.
– А-а. Это мне в тебе нравится.
– Что это? – дурачусь я, играя словами.
– Наблюдательность твоя.
– Даже тебя вынаблюдал.
– Нет, это я тебя.
– Нет, я, – я.
– Когда, скажи, когда?
– Ой, ты мне ухо откусишь.
– Это и хочу я, – говорит она.
– Когда ты стояла у памятника Ленина в серой юбке и пуховом тонком свитере. Я еще удивился, что до этого не видел тебя.
– А я еще раньше увидела.
– Не-а, этого не может быть. Если я не видел тебя…
– Когда ты метался по шести номерам волейбольной площадки и орал на своих подопечных так, что в стенах звенело, отдавалось. Теперь веришь?
Я потрясен.
– Не-а.
– Вы играли за третье место. А я еще подумала, ты смотри, как мальчик старается. В белых носочках. И тогда мне что-то понравилось в тебе. (Это точно, белые носки – моя слабость, я всегда в них играл.) – Что, скажи?
– Не скажу, ты и так избалованный.
– Да, зато ты в скромности росла! Она вздрагивает.
– Я не то имел в виду. Я имел в виду, когда выросла – не имела внимания. Имела ведь?
Она молчит.
– Я надеюсь, ты не обиделась.
– На что?
– Нет, я так, не важно. И она говорит:
– Я стою у входа в спортивный зал, смотрю на тебя и думаю: смотри, какая звезда, и чего они его слушают. Но играл ты хорошо, почти классно, я согласна.
– Еще б они меня не слушали. Я из них команду создал. Из ничего.
– А вот я бы тебя не слушалась, никогда.
– Хочешь поспорим, что бы слушалась.
– На все что хочешь, никогда.
– Наташ, не целуй меня.
Она не понимает, потом поняла и целует меня.
– А я этого и хотел, – смеюсь я, и мы снова целуемся в губы. И так всегда я – выигрываю… – А почему ж ты ко мне не подошла?
– Вот еще, а почему я должна была к тебе подходить?
– Ну, поздравить с победой, я все-таки за твой факультет играл тоже, сказать, что ты восхищена, как ты восхищена и так далее…
– Не догадалась.
– А почему ж потом подошла?
– Забыть не могла.
– Неправда.
– Правда, то, что увидела тогда… Нет, не скажу. И ты очень внимательно смотрел наверху тогда, начал. А я думаю, чего это он так пристально смотрит на меня, я же ему не волейбольный мячик и не судья, на которого он смотрел пристально, споря, когда было не в его пользу, а он считал, что в его. Я смеюсь, не могу остановиться.
– Я не знал, что у тебя такое тонкое чувство юмора – есть.
Она неожиданно замолкает и говорит очень серьезно:
– Во мне все есть, что хочешь; и все для тебя…
Ее грудь касается моей, нежно.
– Ты понимаешь меня?..
Я молчу и только мну ее грудь своими губами. У нее божественная грудь с неописуемыми сосками, розово-красными, пурпурного цвета, и они такие какие-то небольшие, мягкие, то твердеющие, нежные, то безвольные и слабеющие под моими губами, то напрягающиеся, но беззащитные.
Я останавливаюсь, мне кажется, она вздрогнула.
– Что такое?
– Нет, ничего, мне очень приятно, не обращай внимания.
Я вхожу в нее медленно. Она отдается мне долго и страстно, растворяется во мне страстно и долго. Она моя.
Поздно вечером мы едим большой второй апельсин, и она сначала кормит меня.
– Какой у тебя большой рот, я хотела сказать – глубокий…
– Разве это плохо?
– Смотря для чего. – Она смеется. – Мне кажется, что ты иногда ее съешь…
– Кого ее, тебя?
– Мою грудь.
– Она мне нравится.
– Мне нравится, что она тебе нравится, – говорит она и наклоняется.
– Ты ее съешь, если тебе хочется. Я разрешаю, пожалуйста.
Я улыбаюсь смущенно, стараюсь, чтобы не увидели ее фосфоресцирующие глаза.
Раздается звонок телефона в коридоре.
– Отвернись, пожалуйста, – говорю я.
– Ты всегда такой застенчивый? Я не люблю своего тела.
– Ну пожалуйста, Наташ.
– Не-а. – Она смеется. – Я ни разу тебя не видела смущенным, я и не знала, что ты стесняешься.
Я резко набрасываю ей простыню на лицо, и, пока она приходит в себя, я уже за шкафом, бегу в коридор, по пути к телефону. И слышу, как она смеется.
– Да.
– Санечка, здравствуй.
– Здравствуй.
Молчание в трубке.
– Ты не рад, что я тебе звоню?
– Нет, почему, это нормально.
– Ты же мне оставил телефон и разрешил, чтобы я звонила. – Она подчеркивает слова.
– Да, мама.
– Как живешь, мой родной?
– Нормально, спасибо.
– Ты был сегодня дома?
– Да, но скажи ему, что я ничего не ел из его холодильника, а кормил мальчика, он бедный и вечно голодный. Я всего пробыл там полчаса.
– Санечка, ну не надо так говорить. Ты же знаешь, что ему не жалко, он и живет-то для тебя. У него тяжелый характер, но он хочет, чтобы из тебя человек получился. «A mensh», как он говорит, а по-другому он с тобой справиться не может и, как всегда, перегибает палку. Я ему говорила много раз. Ты же его знаешь: упрется и все, даже когда не прав. Я сама от этого нередко страдаю. Но он же любит тебя.
– Я согласен. Что еще?
– Я тебе помешала? Ты так говоришь.
– Нет, я просто спал и раздетый стою в коридоре.
– Папа хочет пригласить тебя завтра на обед, у него годовщина, юбилей. Я приготовлю много вкусного. Ты… придешь?..
– Я не знаю, мам, рано еще.
– Я тебя очень прошу, будь умней его, хоть раз. Ты же у меня умница, ты мое золотко. Для кого же мне еще жить, если не для тебя.
– Хорошо, хорошо, мам. Только не говори так, мне больно.
– Так что, сыночек, мне сказать ему? И вдруг у меня мелькает в голове:
– А если я приеду не один, это ничего?
– Конечно, – счастлив ее голос, – с кем угодно и сколько угодно. Ты же знаешь, я всегда твоим близким и друзьям рада. Это что, тот мальчик, ну, голодный?
– Нет, девочка.
– Я ее знаю? Или это новая девочка?
– Это не важно, мам, увидишь завтра.
Она счастлива, что я приеду, и ее уже не волнует ничего больше: у меня самая лучшая мама. Но я вырос уже и, к сожалению, сам не понимаю этого. Я изменился.
– Значит, вечером мы ждем тебя. Спокойной ночи. Извини, что разбудила.
Я смеюсь:
– Это ничего.
Она лежит и спит, так мирно дышит. Я стараюсь очень тихо, бесшумно лечь рядом, не потревожив ее.
Я ложусь и закрываю глаза устало, я не знаю, от чего, почему, но мне как-то устало. И вдруг она прыгает на меня, я вздрагиваю от неожиданности.
– А-а, испугался, один-один, ты ловко провел меня, теперь я сравняла счет.
– Наташ, у меня разрыв сердца так случиться может, тебе не жалко его?
– Жалко, но я сберегу твое сердце.
– Спасибо большое.
– Но – сначала я его разбить должна и – взять себе кусочек. – Она целует мой подбородок.
– Кто это был, очередная девочка, которых ты сюда не приводишь?
– Нет, это была моя мама, мы приглашены завтра на обед.
Она замирает, не дыша.
– И ты возьмешь меня с собой? К твоим родителям?
– А что, ты прокаженная?
Она не выдыхает и очень серьезно говорит:
– Просто это очень неожиданно, я не готова.
– Пустяки, это в шесть часов, подготовишься, еще целый день будет.
– Я о другом. Я не думала, что у тебя… это так, я думала… это все поверхностней, проще…
– А в этом ничего такого нет, мои родители всегда знали всех моих друзей, знакомых.
– А-а… я думала…
Она не договаривает. А я думаю: до конца ли я был искренен в предыдущей фразе и просто ли она моя знакомая.
