Александр Минчин - Факультет патологии
– Давай не выпендривайся, – и он засовывает мне красность бумажки в карман пиджака. Это же, кстати, и единственные деньги, которые у меня обнаруживаются, получается, до конца месяца.
Ирка машет мне любовно и прощально.
Я выхожу на улицу, и сил идти никаких нет.
А, какая разница, когда я потрачу, сегодня или завтра. И я беру такси. Таксист плачется, сколько у него детей (много), и никаких «делов» не хватает.
Вместо полутора рублей (это с чаем) я даю ему два (среди бела дня): я всегда ловлюсь на эти вещи.
Я выхожу на Герцена раньше, чем надо, и иду немного пешком, чтобы ему больше на «чай» оставить.
Прохожу чуть больше квартала и напротив своего дома захожу в маленький магазинчик купить хоть что-то, питаться ведь еще все равно надо, никто этого не отменял, и так до конца жизни, человечества. Господи!
Я покупаю две булки городских, слава богу, здесь всегда свежие, 200 граммов докторской колбасы, в этом магазине она всегда есть, пакет молока, так как – два до завтра испортятся. И укладываюсь в рубль, да еще мне сдачи дают. С ума сойти можно.
Красивая женщина, со вкусом одетая, стоит у некрасивого подъезда, поставив ногу на бортик заборчика вокруг газона. Красивая женщина не моя, некрасивый подъезд мой, и почему так всегда? Почему бы хоть раз для разнообразия не наоборот. Она очень стильно одета, и впечатление, что я ее знаю, что-то в спине знакомое или кажется. Надо же, и прямо в моем дворе около моего несчастного подъезда. Совсем готовая, но не подходить же и клеиться, когда у меня в руках булка и колбаса, молоко в пакете, – а, будь ты все проклято, думаю я.
И вдруг она поворачивается, как раз в тот момент, когда я ногой открываю, пытаясь придержать скрипучую дверь такого же подъезда.
Я смотрю и не верю своим глазам.
– Я тебя полтора часа прождала.
– Как ты запомнила, где я живу? – Я стою и совсем обалдевший смотрю на нее.
– Это единственное, что тебя волнует, а то, что ног у меня нет и подо мной, тебя это не касается?
– Но я же не знал, что ты придешь…
– А если б знал, – сверкают глаза, – где это ты был так поздно?
Мне нравится эта сцена.
– На занятиях… у нас семинар по зарубежной литературе был…
– С каких это пор ты стал таким прилежным учеником? Я заезжала в одиннадцать часов в институт, тебя там не было.
– Я уезжал домой… Мальчика одевал.
– Какого мальчика?! Уже мальчика. Что ж ты снимал с него тогда!
И вдруг она прыгает на меня и обнимает и стискивает сильно, не выдержав роли обиженной.
– Наташ, молоко раздавишь, – только и верещу я. Но уже поздно, она зацеловывает мое лицо, и небо в моих глазах вдруг кружится, а потом – уплывает.
И вдруг я слышу «крык», я вовремя отталкиваю ее и успеваю сам. Лопнувший пакет молока падает на землю, обрызгивая только ноги нам. Все-таки у меня осталась еще какая-то реакция от волейбола. Гордо думаю я, мне это важно.
– Наташ, я же говорил, – и улыбаюсь, как дурак, не могу сдержаться.
И вдруг она футболит его ногой, концом изящного сапога так, что он летит переворачиваясь. И, неожиданно опомнившись, хватается за голову:
– Ой, это был твой обед, да?
Я улыбаюсь и ни слова не могу сказать. Она бежит и быстро приносит его обратно.
– На, пожалуйста, – и молоко течет струйками из ее рук. Какие руки у нее.
– Наташ! – только и говорю, сияя, я.
– А, да, – и она бросает его обратно, – ты очень расстроился, – и ее глаза, с искрой, вопросительно смотрят на меня. И бровь замерла в ожидании. Ох, эта бровь!
Как тульский самовар сияю я начищенными боками и молчу.
«Кусок дурака, – картина называется, – дебильного».
– Но ты не расстраивайся, я тебе много всего принесла, – она оглядывается, и тут я вижу позади нее громадный пакет с ручками, как большая сумка, и на нем что-то не по-нашему написано.
– У тебя ничего больше нет в руках лопающегося, бьющегося или ломающегося?
– Нет, – говорю я.
И она повисает на мне снова и сжимает в объятиях. Мы целуемся. Проходит пять минут, она отрывается.
– А чего ты молчишь все время?
– Что ты делала весь день? – Господи, прошел всего лишь один день, не полный, а кажется – вечность.
– Поехала в общежитие, переоделась и сразу стала тебя искать, уже не могла, хотела увидеть. Но тебя в институте не было, потом я убивала время у подруги дома, что-то слушая и кушая, потом сама готовила, купив все; и вычислила, что уже после якобы «занятий», хотя бы часами к двум, ты появишься обедать или что-то делать. Приехала в два часа и жду тебя.
– Прости, мне очень неудобно.
– Так где ж ты был?
– Мальчика переодевал…
Она смеется.
– Я серьезно.
– Хочешь, чтобы я уехала, – вдруг очень ясно спрашивает, – может, я неправильно сделала, что приехала. У тебя свои планы, я мешаю им.
– Конечно, – моментально подстраиваюсь я, – тебе лучше уехать.
Она молча, ни слова не говоря, поворачивается, делает красивые шаги (неужели отрепетированно, думаю я, нет, это природная грация), и почему мне всегда плохо думать надо, берет сумку, подходит и открывает дверь подъезда.
– Наташ, а уезжать в другую сторону, – говорю я, и мы вместе смеемся. Господи, какая же она умница, бесподобная. Но тайна эта умрет во мне. Женщина – тонкий инструмент, воспитания требует – настройки. Так что не пропусти мгновения, настройщик! (Глупые размышления, кстати. Вам не кажется? Но все в жизни глупо.) – Только тише, – уже в подъезде говорю я, – сначала один войду, потом тебя заведу.
– Твоих соседей нет, они уехали в Подольск на два дня, к родственникам.
– Ты уже и моих соседей знаешь?!
– Конечно, если я приходила и поднималась три раза.
В душе у меня сладко, звонко отдается.
– А когда они выходили полчаса назад, то просили передать.
– Что же он тебя не впустил, дебил? – Сосед у меня кретин низкорослого типа, бывший боксер.
– Говорит, что я не знакомая ему и к тебе много тут всяких ходит… А всех пускать невозможно, он не может.
– Наташ, ты меня на этом не лови, ты меня на этом не поймаешь. Я же знаю, что сюда ко мне ни одна не пришла, у нас с ним договор, перед тем 303 как я въезжал, был. Ни одной женщины.
– А я как же? – Она смеется.
– Ты другое дело, – говорю я. – Ты – недоговоренная была…
Я помогаю ей раздеться, снимая ее плащ.
– Какой ты галантный, я даже не знала. – Искорки бегают в глазах.
– Это случайно, право, не обращай внимания. Я исправлюсь, обещаю.
– А, это другое дело. А то уж я подумала, что ошиблась, и тебя не узнала…
– То ли еще узнаешь, со мной пообщаешься, – шучу я, сваливая булки на стол.
– Что же я узнаю то? – Ее лицо близко у моего лица.
– Ну…
– Помолчи. Я весь день хочу тебя…
Мы на что-то опускаемся. Я не разбираю, на что…
Кушаем мы, конечно, потом. Но это было прекрасно.
– Кто тебя научил так бесподобно готовить?
– Нравится?
– Очень вкусно.
– Мама, она большая мастерица. Отец только ее кухню признавал, никогда в доме никому из поваров не давала готовить, эта привилегия была в ее руках.
– Как ты о них узнаешь? Или справляешься? Она вдруг грустнеет, и голос ее поникает мгновенно.
– Почему ты спросил? Я не думала, что ты помнишь.
– У меня память уникальная. Ответь.
– Ты первый, кто за все время спросил… Через тетю, она письма присылает, и мы перезваниваемся. По-моему, я уверена, и они все через нее узнают. Я всегда ей много рассказываю, чтобы больше знала.
– Ты… любишь их?
– Конечно. Это единственное, что есть в мире у меня.
Я не удержался, я вообще несдержанный.
– А… – Я не назвал, запнулся.
Она не сделала никакого вида и никак не отреагировала. Хотя я знал, что она девочка умная.
– Я хочу с тобой выпить. Привезла маленькую бутылочку грузинского вина, пожалуйста, оно очень вкусное.
И тут же вынула ее из пакета, как из волшебного.
– Как называется?
– «Хванчкара». Ты никогда не пил?
– Нет, я жил в другом месте, и там пили другие вина, а чаще лимонный спирт, или «лимонная водка», 60 градусов, которую производил мой дядя. Он был начальником цеха безалкогольных напитков. А этот спирт выпускал для себя и друзей.
– Это очень старое вино, ему двадцать лет, оно из особого подвала.
– А какую это играет роль? Чем старее, тем хуже?
– Нет, – она мягко улыбается, – наоборот, – вино тем вкуснее, букет его тем сочнее и терпче, чем старее оно. Видишь, наконец, я знаю что-то, чего не знаешь ты.
Мне это льстит.
– Я еще не знаю кое-что.
– Спроси. – Она наливает вино в свои тонкие стаканы, из пакета, у меня ужасные были, граненые.
– Чем от тебя пахнет?
– Это «Диор», моя любимая фирма.
– Я не слышал, кажется.
– Вот видишь, еще одно. Хотя это не важно. Но про «Шанель» ты слышал?
– Да, ею пользовалась Нат… – Я осекаюсь.
– Это то же самое, – говорит она, не обращая внимания, – только мне «Диор» больше нравится.
– Это переводится как-то?
– Нет, это имя основателя и создателя этой парфюмерно-косметической фирмы – «Кристиан Диор».
