Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст
— Нарцисс, — предостерегающе сказал он, — боюсь, ты не знаешь, кого приглашаешь в свой монастырь. Я не монах и не хочу им быть. Мне, правда, ведомы три великих обета, и я ничего не имею против бедности, но не люблю ни целомудрия, ни послушания; да эти добродетели и не кажутся мне такими уж достойными мужчины. А от благочестия во мне и вовсе ничего не осталось, я уже много лет не исповедовался, не молился и не причащался.
Нарцисс остался невозмутим.
— Ты, похоже, стал язычником. Но этого мы не боимся. А своими многочисленными грехами тебе вряд ли стоит гордиться. Ты жил обычной мирской жизнью, ты, подобно блудному сыну, пас свиней и забыл, что такое закон и порядок. Разумеется, из тебя вышел бы очень плохой монах. Но я приглашаю тебя не для того, чтобы ты вступил в орден; я приглашаю тебя просто побыть нашим гостем и устроить себе у нас мастерскую. И еще одно: не забывай, что именно я в годы нашей юности разбудил тебя и побудил отправиться в мир. Вместе с тобой я тоже несу ответственность за то, каким ты стал — хорошим или плохим. Посмотрим, что из тебя вышло; ты покажешь мне это своими словами, своей жизнью, своими произведениями. Когда ты это сделаешь и когда я почему-либо сочту, что наша обитель не место для тебя, я первый попрошу тебя снова ее покинуть.
Златоуст всякий раз приходил в восхищение, когда его друг говорил и выступал как настоятель, со спокойной уверенностью и легкой насмешкой над светскими людьми и мирской жизнью, ибо тогда было видно, кем стал Нарцисс: мужем, правда, мужем духа и церкви, с нежными руками и лицом ученого, но полным уверенности и самообладания, руководителем, облеченным ответственностью. Этот муж Нарцисс не был больше прежним юношей, не был он уже и мягким, сердечным апостолом Иоанном, и этого нового, по-рыцарски мужественного Нарцисса он хотел изобразить своими руками. Много образов ждало его: Нарцисс, настоятель Даниил, отец Ансельм, мастер Никлаус, прекрасная Ревекка, прекрасная Агнес и многие другие, друзья и враги, живые и мертвые. Нет, он не хотел быть ни монахом, ни благочестивым, ни ученым, он хотел творить; и он был счастлив тем, что былая обитель его юности станет пристанищем для его творений.
Стояла прохладная поздняя осень, и однажды утром, когда с голых деревьев уже свисали густые хлопья инея, они оказались в широкой холмистой местности с обнажившимися красноватыми пятнами болот и странно призывными, давно знакомыми линиями далеко протянувшихся холмов; появилась высокая осиновая роща, за ней русло ручья и старая рига, при виде которой у Златоуста тревожно и радостно забилось сердце; он узнал холм, по которому он когда-то катался верхом с дочерью рыцаря Лидией, узнал и пустошь, по которой он, изгнанный и глубоко опечаленный, уходил прочь сквозь легкий снегопад. Показались ольшаники, мельница и замок, со странной болью узнал он окно кабинета, в котором в легендарную пору своей юности слушал рассказы рыцаря о паломничестве и исправлял его латынь. Они въехали во двор, здесь была заранее намечена остановка. Златоуст попросил настоятеля не называть здесь его имя и позволить ему вместе с конюхом есть в комнате для прислуги. Так все и было. Там уже не было старого рыцаря, не было и Лидии, но остался кое-кто из егерей и батраков, а домом управляла вместе с супругом очень красивая, гордая и властная дама, Юлия. Она все еще была необыкновенно красива и немного зла; Златоуста не узнала ни она, ни кто-либо из челяди. Перекусив, он пробрался в вечерних сумерках к саду и заглянул через забор на уже по-зимнему опустевшие грядки, осторожно подошел к дверям конюшни и посмотрел на лошадей. Он спал вместе с конюхом на соломе, грудь ему сдавливал груз воспоминаний, и он много раз просыпался. О, какой же беспутной и бесплодной была его жизнь, богатая образами, но разбитая на мелкие кусочки, бедная смыслом, бедная любовью! Утром, при отъезде, он робко поднял глаза к окнам в надежде еще раз увидеть Юлию. Вот так же недавно во дворе епископской резиденции искал он глазами Агнес. Она не появилась, не появилась больше и Юлия. И так, думал он, всю жизнь: прощаешься, уходишь прочь, стоишь, всеми забытый, с пустыми руками и стылым сердцем. Весь день это не отпускало его, он молчал, мрачно сидя в седле. Нарцисс оставил его в покое.
Но постепенно они приближались к цели, и через несколько дней она была достигнута. Незадолго до того, как стали видны башня и крыши, они миновали тот самый каменистый пустырь, на котором он — как же давно это было! — собирал зверобой для отца Ансельма и где цыганка Лиза сделала его мужчиной. И вот они въехали в ворота Мариабронна и спешились под чужеземным каштановым деревом. Нежно притронулся Златоуст к его стволу и нагнулся, чтобы взять один из увядших коричневых плодов, валявшихся с лопнувшей колючей скорлупой на земле.
Восемнадцатая глава
Первое время Златоуст жил в самом монастыре, в одной из келий для гостей. Затем по его просьбе ему устроили жилище в одном из хозяйственных строений, окружавших двор, как рыночную площадь; строение стояло напротив кузницы.
Свидание с прошлым так захватило его, что порой он и сам этому удивлялся. Никто его здесь не знал, кроме настоятеля, никто не знал, кто он такой; здешние обитатели, как монахи, так и миряне, жили по твердому распорядку, занимались своим делом и не обращали на него внимания. Но его знали деревья во дворе, его знали порталы и окна, мельница и мельничное колесо, каменные полы в переходах, увядшие розовые кусты в крытой галерее, гнезда аистов на амбаре и трапезной. Из каждого уголка благоухало прошлое, доносился нежный и трогательный аромат его ранней юности, любовь побуждала его снова увидеть все это, снова услышать все звуки — вечерний и праздничный звон, журчание мельничного ручья, стиснутого замшелыми берегами, стук сандалий по каменным плитам, вечером звон связки ключей, когда брат привратник шел закрывать двери. Возле каменных лотков, в которые с крыши трапезной для мирян стекала дождевая вода, все так же буйно разрастались невысокие травы, герань и подорожник, а у старой яблони в саду у кузницы все так же ровно загибались раскидистые ветки. Но сильнее всего он бывал растроган, когда слышал звон школьного колокольчика и когда в большую перемену все монастырские школьники с шумом сбегали по лестнице во двор. Какими юными, и глупыми, и прелестными были их мальчишеские лица — неужели и он был когда-то таким же юным, таким же неуклюжим и таким же милым и ребячливым?
Но помимо этого хорошо знакомого ему монастыря он встретил другой, почти неизвестный, уже с первых дней это бросилось ему в глаза, становилось все важнее и лишь с трудом связывалось с давно известным. Ибо, хотя здесь и не прибавилось ничего нового, оставалось таким же, как в его школьные годы, как сотни и более лет назад, он уже не смотрел на это глазами школяра. Он видел и чувствовал соразмерность зданий, видел своды церкви, старую живопись, каменные и деревянные фигуры на алтарях и в порталах, и, хотя он не встретил ничего не известного ему ранее, тем не менее он только сейчас увидел красоту этих вещей и дух, который их создал. Он разглядывал древнюю каменную Богоматерь в верхней часовне, которую он любил и срисовывал еще отроком, но только сейчас всмотрелся в нее внимательными глазами и увидел, что она — чудо, которое ему вряд ли удастся превзойти даже в самой лучшей, самой удачной своей работе. Таких удивительных вещей было много, и каждая была не сама по себе, оказалась здесь не случайно, а была рождена одним и тем же духом и нашла среди этих старых стен, колонн и сводов свою естественную родину. Все, что здесь в течение нескольких столетий возводилось, ваялось, рисовалось, чем здесь жили, что думали и чему учили, — все вышло из одного ствола, из одного духа, все сочеталось друг с другом, как сочетаются ветви одного и того же дерева.
И посреди этого мира, посреди спокойного и могучего единства Златоуст чувствовал себя очень маленьким, но ничтожнее всего он казался себе, когда видел, как настоятель Иоанн, как его друг Нарцисс распоряжается и управляет этим огромным и в то же время спокойно-дружелюбным миром. И пусть ученый, тонкогубый настоятель Иоанн и простоватый, добродушно-скромный настоятель Даниил очень сильно отличались друг от друга как личности, но каждый из них служил одному и тому же единству, одной и той же идее, одному и тому же порядку, обретая благодаря им свое достоинство, принося им в жертву свою личность. Это, как и монастырское одеяние, делало их похожими друг на друга.
Среди этой монастырской жизни Нарцисс был в глазах Златоуста невероятно значителен, хотя он и вел себя по отношению к нему исключительно как любезный товарищ и хозяин. Вскоре Златоуст уже почти не решался обращаться к нему на «ты» и называть Нарциссом.
— Послушай, настоятель Иоанн, — сказал он ему однажды, — постепенно мне все же придется привыкнуть к твоему новому имени. Должен тебе сказать, что мне у вас очень нравится. Я почти созрел для того, чтобы исповедаться тебе во всех грехах и после покаяния просить принять меня в качестве брата мирянина. Но тогда, видишь ли, нашей дружбе придет конец; тогда ты будешь настоятелем, а я братом мирянином. Но просто жить рядом с тобой, наблюдать, как ты работаешь, а самому ничего не делать, — такой жизни я долго не вынесу. Я тоже хочу работать, хочу показать тебе, кто я и на что способен, чтобы ты увидел, стоило ли спасать меня от виселицы.
