Людмил Стоянов - Избранная проза
— Кто его знает! Как начальство скажет. Ты не слушай того, который так красно говорил, — он ведь остается дома, около своей жены и деток.
— А что стало с Антоном? — спросил Лазар.
— Удрал. Не поймают.
Поезд медленно тронулся.
Антон! Где же я его все-таки видел?
Не все уходят на войну
Во Владае поезд стоит уже часа два… Возможно, простоит еще столько же. Что делать с этими солдатами, которые по целым ночам стреляют из вагонов, поют охрипшими голосами и угрожают всему миру? Вот что тревожит власти, и потому отправление задерживается.
Потеряв терпение, я прощаюсь с Лазаром и Илией, с остальными солдатами и соскакиваю на землю.
Письмо в кармане гимнастерки жжет мне грудь, нужно известить родных… Пусть не ждут человека, который уже предан земле.
В этот ранний час во Владайской долине прохладно и безветренно. Нога побаливает; я опираюсь на палку, прихрамываю, но все же, хоть и медленно, приближаюсь к цели. Трамвай везет меня из Княжева в Софию.
Так. Но что мне здесь делать?
На площади Святого Краля оживление.
Жизнь течет, как обычно, люди спешат по своим делам, торговля в разгаре. Словно бы ничего не случилось, словно бы не было войны, не погибли сотни тысяч людей… Куда я, в самом деле, попал?
Но нет, есть все же что-то в лицах, во взглядах, какая-то озабоченность или горе, отчаяние… Да, да, обидно, если мне это только кажется.
Иду наугад по Витошской улице — там где-то должна быть улица, куда я направляюсь. Покончить бы скорей с этим делом, а тогда уж… можно подумать и о себе.
Со мной поравнялся знакомый журналист, пожалуй, даже приятель, офицер запаса. Странно, почему он в штатском? Очень странно. Вот сейчас он окликнет меня. Взгляд его скользит по моему лицу… Но нет, он проходит мимо.
Не узнал!
Еще несколько знакомых прошли мимо, не узнав меня. Неужели я исхудал так, что стал неузнаваем? Конечно, в этом изжеванном одеянии я больше похож на огородное пугало, чем на человека… Да и лицо, должно быть, страшное, раз прохожие стараются не смотреть на меня…
— Извините, где улица Бузлуджа?
— Бузлуджа?.. Бузлуджа? — раздумывает прохожий, не глядя на меня. — Где-то возле церкви святого Георгия.
Только теперь он окидывает меня взглядом.
В глазах его — испуг и удивление, лицо от любопытства словно вытягивается. Хочет что-то сказать, но тут же устремляется вперед, на ходу несколько раз оборачиваясь, чтобы убедиться, что я человек, а не привидение.
Бузлуджа… — вспоминаю я. Да, да, — около Александровской больницы… Там живут бедняки-пенсионеры, бывшие учителя, мещане. Родители Милана… Как я появлюсь у них? А может, они уже знают, получили официальное извещение… Ах, Милан… В самом деле, какая горькая участь!
Скромный одноэтажный домик с садом, стены — белые, окна блестят; дорожка выложена камнем.
В дверях меня встречает высокая девушка в очках; лицо умное, серьезное. Увидев меня, она вздрогнула, но сразу успокоилась, когда я сказал:
— Добрый день, барышня… я привез вам весточку от Милана… Милана Костова… Вы ведь сестра ему?
Девушка, просияв, сказала:
— Входите, пожалуйста… Извините, я сейчас скажу своим…
И убежала в дом.
Первой вышла мать, небольшого роста женщина с черными глазами на бледном, матовом лице. Быстрыми шагами она спешит мне навстречу.
— Добрый день… Это вы… Какие известия, мне дочка сказала…
— Да, от Милана Костова… мы были вместе…
— Ну, как он, здоров? — тревожно спрашивает мать, схватив меня за руку.
Значит, мелькает у меня в голове, они ничего еще, бедные, не знают… Дело осложняется. Вот и старик с дочкой идут навстречу.
— Как вам сказать, сударыня… Мы вместе были в лазарете. Затем его состояние ухудшилось, но это не опасно…
— Значит, ранен? Куда? Умоляю вас, не мучайте меня…
По поведению отца я понял, что он знает все, но не сообщил еще матери о несчастье. Это смутило меня, я почувствовал себя виноватым…
— Нет, не ранен, сударыня… Болен… мы оба болели…
— Чем? — спрашивает мать, побледнев.
— Да… холерой…
— Холерой? О, боже!
Отец молчит.
Я не выдерживаю.
— Впрочем, он дал мне письмо… когда я выписывался… просил передать вам — кланяться вам…
Я расстегнул карман и вынул письмо. Мать взяла его дрожащей рукой, распечатала, но от волнения не могла разобрать ни слова. Тогда дочь выхватила письмо из ее рук и начала читать:
— «Милые мама, папа и дорогая Ленче, когда вы будете читать это письмо, меня, может быть…»
Девушка запнулась, опустилась на стул и, обхватив голову руками, заплакала тихим, сдержанным плачем. Плечи ее судорожно вздрагивали, и мать поняла, что все кончено… Она беззвучно рухнула на стул, потрясенная, с помертвевшим лицом, а отец, поддерживая ее за плечи, повторял:
— Успокойся, Стефка, прошу тебя… Утраты не вернешь, что поделаешь… На то война… Успокойся.
Мать словно онемела; затем слезы хлынули потоком. Сраженная ударом, она тихо всхлипывала, пока отец не сказал:
— Да подождите же, дайте человеку рассказать, что вы разревелись?..
Мать порывисто поднялась, растерянно засуетилась, заламывая руки и повторяя:
— Боже, боже мой…
Потом внезапно кинулась ко мне, обняла и проговорила сквозь слезы:
— Господи, худой-то какой!.. Живи, дорогой, на радость своей матери…
— Да, сударыня, такова эта проклятая болезнь… Человек худеет, превращается в спичку…
— А что… и он так же похудел? Боже мой, какой ужас!
— Да, он тоже… Мы были с ним в одной палате. Кровати стояли рядом. Сдружились. Несколько дней провели вместе. Но он не смог выдержать… Болезнь оказалась сильнее… До последнего вздоха он был в полном сознании. Вручил мне письмо и все о вас говорил… Хороший, прекрасный человек…
Мать уже не всхлипывала, охваченная воспоминаниями о сыне, но слезы непроизвольно струились из глаз, словно из какого-то неиссякаемого родника. Дочь продолжала рыдать, не вслушиваясь в наш разговор, а быть может, и слушала, но не могла остановить рыданий. Веки у нее покраснели, волосы растрепались…
Мать спросила, где могила Милана, я сказал, что на могиле есть надпись, что от Кюстендила туда часа три езды… Они тут же решили в самое ближайшее время навестить могилу и поставить ограду.
Старик вышел купить черного крепа, пшеницы и другие необходимые для панихиды вещи…
— А у тебя… есть у тебя дела в городе? — спросила меня старушка.
— Да нет… разве только зайти куда-нибудь в лазарет перевязать ногу.
— Ну, ничего, останешься у нас обедать… Ах, мальчик мой, как же мог ты так исхудать!..
И из глаз ее снова хлынули слезы.
— О, боже, боже, не могу поверить… Все мне чудится, что стукнет калитка, и он войдет… Нет, нет, я не могу поверить.
Как бы между прочим замечаю:
— Так горе переносится легче… Если бы я собственными руками не закрыл ему глаза, и я бы тоже не поверил… Такой прекрасный, честный юноша…
Принесли завтрак — чашку молока с хлебом.
— Покушай, ты так отощал…
— Нет, нет, спасибо, сударыня, не нужно… — отказываюсь я. — Не беспокойтесь… прошу вас…
— Да какое же беспокойство?.. Разве я могу иначе? Ведь ты друг Милана!
Я завтракаю.
Когда я все съел, она сказала:
— Иди, сынок, отдохни…
— Да нет, сударыня, зачем это…
Тем не менее я подчиняюсь и следую за ней в маленькую, аккуратно прибранную комнатку.
— Вот белье… Для него готовила… Надень, сынок, и поспи… Пообедаешь с нами… Гляжу на тебя, и мне как-то легче… Успеешь еще уехать… вечером… завтра, послезавтра, когда захочешь…
И со слезами на глазах выходит из комнаты.
Пара нижнего белья — это настоящее счастье, о котором я даже и мечтать не мог.
Снимаю с себя тряпье с чувством воскресшего Лазаря, сбросившего свой саван… И затем долго-долго не могу уснуть…
Как хорошо чувствую я себя после сна и сытного обеда! Старики просят остаться у них на два-три дня, чтобы послушать мои рассказы о Милане. А что еще я могу им рассказать? Больничная койка, вздохи, стоны, чай с лимонной кислотой, кошмары и, наконец, смерть!
…В городской больнице все чрезвычайно внимательны — да, эти, очевидно, иначе воспитаны, не чета нашим санитарам.
Рана в ноге почти зажила.
— Тебе повезло. Пуля, должно быть, задела ногу рикошетом? — спрашивает доктор.
— Не знаю, господин доктор. Но, видимо… раз кость не перебита…
— А как ты дотащил сюда эти остатки сапога?
