Людмил Стоянов - Избранная проза
Подаем выданные в лазарете бумаги, где точно указан наш маршрут.
— Вот он, госпиталь, — говорит жандарм. — В помещении женской гимназии.
3Дезинфекционная машина работает без перерыва с утра до вечера. Десятки солдат сидят во дворе гимназии, ожидая своей очереди. Машина пыхтит, как паровоз, и со свистом выпускает густые облака белого пара.
В пасть ее запихивают шинели, гимнастерки, брюки, затем дверца захлопывается, и вещи пропариваются минут двадцать. В ожидании, пока кончится дезинфекция, солдаты сидят во дворе в нижнем белье, вернее, голые, ибо рубашки их являются таковыми лишь по названию, а на самом деле — сплошные лохмотья, через которые проглядывает красное, как у освежеванного животного, тело. Они неловко жмутся, смущенные, уничтоженные любопытными взглядами мужчин и женщин, заполнивших площадь.
Подходит и наша очередь. Раздеваемся. Вещи наши всовывают в камеру, представляющую собой нечто вроде крытой санитарной кареты, куда через специальное отверстие нагнетают пар, а в дверцу с противоположной стороны бросают вещи для дезинфекции.
Люди, облачившиеся в продезинфицированное обмундирование, имеют странный вид. Вещи до того измяты, что в первый момент солдат можно принять за каких-то неведомых птиц со странным, причудливым оперением. К тому же все это выцвело, обветшало до неузнаваемости, из-за чего люди выглядят вдвое более жалкими и потертыми, почти потерявшими человеческий образ.
Вот, значит, как будем выглядеть и мы.
— Настоящие оборотни, — сокрушается Лазар. — Недостает только в таком облачении повстречаться с дамой сердца.
— Скажи спасибо, что добрались сюда, — утешаю я его. — Что благополучно прошли чистилище…
— Вспомни Царварицу, — вторит мне Илия, — и сиди помалкивай. Ведь это последний перевал.
— Предстану в таком виде перед матерью — она испугается, подумает, что с того света явился.
— Будто это не так…
В наш разговор вмешиваются другие, незнакомые солдаты, рассказывают о своих злоключениях или подтрунивают над собственной участью.
— Чего же ты хочешь, братец? Как тут не заболеть холерой? Целых пятнадцать дней голодали. Желудки, как говорится, к спине приросли. Господа офицеры, не стесняясь, поносят при нас и начальство, и правительство, и царя, а холера косит нас направо и налево… Только через день по горстке вареной кукурузы давали…
— Замолчи! — кричит Лазар. — Не произноси этого слова; как слышу о вареной кукурузе, мне сразу плохо становится!
— В нашей роте при мне тридцать ребят заболело. Что потом было — не знаю.
— Ничего, война ведь кончилась, — примирительно замечает низенький человечек, сидящий, как и все мы, в одном белье, — благодари бога, что живыми ноги унесли…
— Покончили мы с ней здорово! — прибавляет Лазар. — Сели в лужу.
— Это пускай правительство думает…
— Им чего думать, у них все в порядке, а вот мы, которые лямку тянут, как мы теперь будем выпутываться, — каша заварилась такая, что и во век не расхлебать…
Машина пыхтит, из трещин ее вырывается пар, а мы терпеливо ждем, пока прикончат всех холерных бацилл, чтобы получить документы для дальнейшего следования.
В городе какое-то странное оживление. Мы еще днем узнали, что те, которые «расквитались с войной», продолжают сражение с кавалерией, но не знаем, что с ними теперь.
Наше внимание привлечено шумом на площади, где толпа растет с каждой минутой, но, будучи полураздеты, мы и носа за ограду показать не можем.
Летнее солнце клонится к закату, окрестные горы отбрасывают на землю длинные тени, все вокруг ясно, спокойно, утопает в зелени и плодах — так бы и бросился в траву и смотрел не отрываясь в высокое синее небо.
— Что, не похоже на Голак, а, господин унтер? — спрашивает Лазар, указывая на сгибающиеся под тяжестью плодов фруктовые деревья соседнего сада.
— Да какой там унтер… брось эти глупости, — отзывается Илия, переводя взгляд на свою рваную рубаху. Он обижен до глубины души, что его поставили в такое унизительное положение.
Наконец дверцы машины открываются. Связанные в узел вещи вынимают и раздают владельцам.
Не обходится без путаницы.
— Да погоди, друг, — кричит какой-то верзила, обращаясь к низенькому солдату, — отдавай-ка сюда вещи, не по твоему рту ложка!
Одевшись, мы с любопытством оглядываем друг друга — смешно.
В помятой одежде теперь и мы похожи на каких-то странных экзотических птиц, нахохлившихся при виде хищника.
— Святые сорок великомучеников и столько же бессребреников, и ты, пресвятая богородица, святая Параскева и все святые календаря, святой Антон, святой Ферапонт, святой Драндабур, придите ко мне на помощь, помогите узнать, я это или не я!
Произнеся эту тираду, Лазар закружился на своем стоптанном каблуке, издавая резкие звуки, похожие на скрип телеги или на крик глухаря.
До того ему весело, что он живет и может радоваться жизни!
На другой стороне улицы заиграл военный оркестр.
На площади строятся солдаты, неохотно, неуклюже, — должно быть, нестроевики или ополченцы сербско-болгарской войны…
Прибывают все новые и новые роты, площадь наполняется войсками.
Выходим на площадь и мы в нашем жалком облачении посмотреть, что происходит.
Бледные, испитые лица со следами продолжительного недоедания. Форма на них потертая, изношенная, с грубыми заплатами на коленях, рукавах, заду. Сапоги — одно название: ободранные, изъеденные сыростью, грязью, долгими переходами. Ранцы, винтовки — все это знакомо нам, близко и тоже испытано…
Раздается команда, оркестр играет встречу, начальство проходит перед фронтом с приветствием: «Здорово, молодцы!»
Вялые, хриплые голоса нестройно отвечают:
— Здравия желаем, господин полковник!
В рядах мелькают знакомые лица.
Что это? Сон или явь? Неужели это те самые люди, которые «расквитались с войной»?
Ищу глазами Антона, но не нахожу его. Мы втискиваемся в толпу, расступающуюся перед нами со страхом и удивлением, и всматриваемся в ряды солдат. Антона нигде нет… Должно быть, стал искупительной жертвой за «вину» всех этих людей.
Оркестр снова играет встречу, начальник гарнизона продолжает автоматически выкрикивать свое: «Здорово, молодцы!» — и все так же автоматически отвечают редкие, робкие голоса: «Здравия желаем, господин полковник!»
Затем полковник останавливается в середине каре и произносит назидательную речь.
— Ребята! — начинает он. — В эту торжественную минуту, когда отечество наше находится в опасности, мы должны помочь ему всеми своими силами, должны, если потребуется, отдать за него свою жизнь.
Пауза…
— Болгарские солдаты! Вы достойно исполнили свой долг на поле брани. Ваши подвиги будут золотыми буквами вписаны в историю. Весь мир дивился вашим победам. Однако наши извечные враги — греки, сербы, румыны и турки, объединившись, вырвали победу из наших рук. Допустите ли вы, чтобы чужой сапог топтал нашу землю, осквернял наш дом, наш очаг?
В рядах молчание. Солдаты понимают, что это не вопрос, обращенный к ним, а всего-навсего ораторская тирада, предназначенная для публики.
— Нет, вы не допустите этого! Тени Крума, Симеона, Асена[40] витают над вами и призывают: вперед до последней капли крови!
Речь его, весьма длинную, солдаты прослушали в ледяном молчании и проводили оратора сиплым, равнодушным «ура».
Оркестр заиграл «Шумит Марица»[41]. Роты в походном строю направляются к вокзалу… Солдаты плетутся лениво, в их унылых взорах заметен огонек недовольства, но все же с привычной покорностью, отступив перед меньшей опасностью, они, как стадо, слепо движутся навстречу другой, более грозной…
— Три мушкетера в поисках приключений, — восклицает Лазар, смеясь над нашим жалким, плачевным видом. — Мы, правда, скорее напоминаем святогорских великомучеников.
Получив отметку на билетах, мы, три мушкетера, направляемся на вокзал, чтобы сесть в поезд. Чем дальше удаляемся мы от тех роковых мест, тем быстрее жизнь возвращается к нам, развязываются языки и растет утерянное нами человеческое достоинство.
Вот, значит, как все было!
На окраине города мятежникам снова преградил дорогу кавалерийский полуэскадрон, и после короткого боя они решили сдаться: согласиться на отправку к западной границе.
— Ну и что ж, поедете? — спрашиваю я солдата, сидящего рядом со мной в вагоне и приводящего в порядок свою амуницию. Он снял сапоги, ноги его нестерпимо воняют, портянки совершенно сгнили.
