Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
— Почем ты знаешь?
— Знаю, я чувствую это.
Кровь во мне застыла.
— Ты хочешь, чтобы у матери явилось подозрение? Ты хочешь, чтобы она заметила мое отвращение?
Мы говорили вполголоса. У нее тоже был какой-то испуганный вид. А я думал: «Вот сейчас войдет моя мать с криком: — Раймонд умирает!»
Вошли Мари и Натали с мисс Эдит. И альков сразу повеселел от их щебета. Они говорили о капелле, о яслях, о свечах, о венках, с разными подробностями.
Я оставил Джулианну, чтобы пойти к себе под предлогом головной боли.
Когда я очутился в кровати, усталость пересилила меня. Я спал глубоким сном довольно долго.
Проснувшись, я чувствовал себя спокойным, странно равнодушным и лишенным всякого любопытства. Никто ночью не будил меня, значит ничего особенного не случилось. Все, что произошло вчера, являлось мне далеким и несуществующим. Я чувствовал огромную пропасть между мной и моим прежним существом, между теперешним и прежним «я». Не было связи между прошлым и настоящим периодом моей физической жизни. И я не делал усилия, чтобы собраться с мыслями, чтобы понять это странное явление. Я чувствовал отвращение к всякому рассуждению; я старался не выходить из этой кажущейся апатии, под которой скрывалось смутное развитие всех моих предшествующих волнений; я избегал думать, чтобы не будить того, что, казалось, умерло, что, казалось, не принадлежало уже более моему действительному существованию. Я походил немного на тех больных, которые, потеряв чувствительность в одной половине своего тела, воображают, что в кровати, рядом с ними, лежит труп.
В дверь постучал Федерико.
Какие новости принес он мне? Его присутствие заставило меня вздрогнуть.
— Мы не виделись вчера вечером, — сказал он. — Я вернулся очень поздно. Как ты себя чувствуешь?
— Так себе.
— У тебя болела вчера голова. Правда?
— Да, потому-то я и пошел рано спать.
— Ты сегодня немножко бледен. О, Господи, когда кончатся все эти несчастья? Ты нездоров, Джулианна все еще в постели, сейчас я встретил маму, совсем расстроенную, потому что Раймондо ночью кашлял.
— Он кашлял?
— Да. Вероятно, немного простужен. Но, по своему обыкновению, бабушка преувеличивает…
— Доктор был?
— Нет еще. Но ты, кажется, еще больше взволновался нежели мама…
— Знаешь, когда дело идет о детях, всякий страх понятен. Достаточно какого-нибудь пустяка…
Он смотрел на меня своими ясными, голубыми глазами, и мне было страшно и стыдно их. Когда он вышел, я соскочил с кровати. «Итак, значит, — думал я, — результаты, начинают сказываться; итак, значит, нет больше сомнений. Но сколько времени он еще проживет? Возможно, что он еще не умрет… Ах, нет, это невозможно. Воздух был ледяной, захватывал дыхание». И мне снова представился дышащий ребенок, с полуоткрытым ртом, с ямочкой на шее.
XLVIIДоктор говорил:
— Нет повода беспокоиться. Легкая простуда. Легкие свободны.
И он снова наклонился над обнаженной грудью Раймондо, чтобы выслушать его.
— Никаких шумов. Сами можете послушать и убедиться в этом, — прибавил он, обращаясь ко мне.
Я тоже приложил ухо к его хрупкой груди, и я почувствовал приятную теплоту.
— Действительно…
Я посмотрел на мать, дрожащую у другого конца колыбели.
Обыкновенных симптомов бронхита не было. Ребенок был спокоен, изредка покашливал, брал грудь, как обыкновенно, спал ровно и спокойно.
Я сам, обманутый внешностью, начинал сомневаться.
«Так, значит, попытка моя была напрасной. Оказывается, он не должен умереть. Какая упорная жизнь!» И во мне снова поднялась прежняя вражда к нему, еще более сильная. Его спокойный розовый вид приводил меня в отчаяние. Значит, я напрасно перенес все эти страдания, я напрасно подвергался такой опасности! К моему глухому гневу примешивался какой-то суеверный страх перед этой поразительно упорной жизнью: «Я думаю, что у меня не хватит сил снова начать. Тогда что? Тогда я стану его жертвой, и не будет у меня спасения от него». И снова явился передо мной раскрашенный призрак, желчный и дикий ребенок, полный ума и злых инстинктов; снова он смотрел на меня вызывающе своими жесткими, серыми глазами. И я страшился сцены в полумраке пустых комнат, сцены, созданной некогда моим враждебным воображением; эти сцены представились мне, они снова были рельефны, полны движения, в них были все признаки действительности. День был бледный, предчувствовался снег. Альков Джулианны и теперь казался мне убежищем.
Пришелец не должен был выходить из своей комнаты, не мог преследовать меня в этом убежище. И я весь отдался своей печали, не стараясь скрыть ее. Я думал, глядя на бедную больную: «Она не выздоровеет, она не встанет». Странные слова сказанные вчера вечером, приходили мне на память, смущали меня. Несомненно пришелец был для нее таким же палачом, как и для меня. Несомненно, она думает только о нем и слабеет с каждым днем.
Такая тяжесть на таком слабом сердце!
С непоследовательностью образов, мелькающих точно во сне, мне пришли на память некоторые факты из моей прошлой жизни: воспоминания о другой болезни, о далеком выздоровлении. Я старался собрать все эти факты, я старался вспомнить то нежное и печальное время, в которое я сам посеял первые семена моего несчастья.
Тусклый дневной свет напоминал мне, что полуденные часы, которые Джулианна и я проводили за чтением стихов, склонившись над одной страницей, следя глазами за одной и той же строчкой. И на полях я снова видел ее тонкий палец и следы ее ногтя.
Я схватил ее руку; я медленно склонил голову, чтобы прикоснуться губами к ее ладони, я пробормотал:
— Ты… ты могла бы забыть?
Она закрыла мне рот, произнося великое слово:
— Молчание.
Я переживал эти часы глубоко и реально. Я снова, и снова переживал и доходил до того утра, когда она впервые встала с постели, того ужасного утра. Я снова слышал ее смеющийся, прерывистый голос; я видел и жест, которым она отдавалась мне, и ее самое в кресле, после неожиданного удара, и все, что последовало за этим. Почему моя душа не может отделаться от этих образов?! Напрасно, напрасно теперь сожаление. Чересчур поздно!
— О чем ты думаешь? — спросила меня Джулианна, может быть, во время моего молчания, страдавшая моей тоской.
Я не скрыл от нее своей мысли.
Она ответила голосом слабым, но разрывавшим мне сердце сильнее всякого крика.
— О! для тебя в моей душе было небо.
И она прибавила после долгого молчания, во время которого, может быть, глотала слезы:
— Теперь уже я больше не могу утешить тебя. Нет больше утешения ни для тебя, ни для меня; и никогда его не будет… Все погибло.
Я сказал:
— Кто знает.
И мы посмотрели друг на друга; было ясно, что мы оба думали об одной и той же вещи: о возможной смерти Раймондо.
Я колебался, но потом, намекая на разговор, который был у нас с ней под вязами, я спросил ее:
— Ты молилась Богу?
Мой голос сильно дрожал. Она ответила едва слышно:
— Да.
И она закрыла глаза, повернулась к стене, зарылась головой в подушку и вся съежилась, точно испытывая сильный холод.
XLVIIIПод вечер я пошел взглянуть на Раймондо. Я нашел его на руках у матери. Он показался мне немного бледнее; но он был очень спокоен, дышал хорошо, и не было никаких подозрительных признаков.
— Он все время спал! — сказала мне мать.
— Это тебя беспокоит?
— Еще бы, он никогда так долго не спал.
Я пристально посмотрел на ребенка. Его серые глаза потускнели; он шевелил губами, точно посасывая. Вдруг его вырвало свернувшимся молоком.
— Ах, нет, нет, этот ребенок нездоров! — воскликнула мать, покачивая головой.
— Кашлял ли он?
Точно в ответ Раймондо принялся кашлять.
— Ты слышишь?
То был маленький, легкий кашель, не сопровождаемый хрипением. Он длился недолго.
Я подумал. Нужно подождать. Но по мере того, как во мне воскресало роковое предчувствие, мое отвращение к пришельцу уменьшалось, мой гнев успокаивался. Я замечал, что сердце мое сжималось и болело; радости в нем вовсе не было.
Этот вечер был для меня печальнейшим из всех прожитых мною в течение моего несчастья.
Предполагая, что Джиованни Скордио должен быть где-нибудь неподалеку, я вышел из дому и пошел по аллее, где брат и я встретили его и прошлый раз. В прозрачных вечерних сумерках чувствовалось ожидание первого снега. Вокруг деревьев простирался ковер из листьев. Голые, сухие ветви перерезывали небо.
Я смотрел перед собой, надеясь увидеть фигуру старика.
Я думал о нежности старика к своему крестнику, об этой старческой любви, полной грусти, об этих больших морщинистых и мозолистых руках, которые дрожали на белых пеленках. Я думал: «Как он станет плакать!» Я видел маленького запеленатого мертвеца в гробу, среди венков из белых хризантем, между четырьмя зажженными свечами, и Джиованни плачущим на коленях. Мать тоже будет плакать, она будет в отчаянии; весь дом будет в трауре. Рождество будет мрачное. Что сделает Джулианна, когда я предстану перед ней в алькове и объявлю: — «Он умер!»
