Эмиль Золя - Западня
— За здоровье хозяйки дома!
Собутыльники поднялись со своих мест, грохоча стульями, отовсюду к Жервезе потянулись руки, все стали чокаться, послышались громкие пожелания.
— Жить вам сто лет! — воскликнула Виржини.
— Нет, нет, лучше не надо, — ответила растроганная, улыбающаяся Жервеза. — Я не хочу дожить до такой старости. Поверьте, порой человек и сам уже не прочь умереть.
А через широко открытую дверь улица Гут-д’Ор глядела на пирушку и принимала в ней участие. Прохожие останавливались в яркой полосе света, падавшей на мостовую, и добродушно посмеивались при виде подвыпившей компании. Извозчики, согнувшись на козлах, стегали своих кляч, посматривали на гостей и отпускали шуточки: «Эй вы там, дайте промочить горло!», «И разнесло же тебя, мамаша! Погоди, мигом слетаю за повитухой!» Запах жареного гуся щекотал ноздри соседей и услаждал всю округу; приказчикам из бакалейной лавки, столпившимся на противоположном тротуаре, казалось, что они тоже празднуют именины; зеленщица и торговка потрохами то и дело выбегали на порог своих лавчонок и облизывались, вдыхая вкусный запах. Положительно у всей улицы разыгрался аппетит. Мать и дочь Кюдорж, торговавшие по соседству зонтами, слонялись возле прачечной, хотя обычно и носу не высовывали из своей конуры; они косились на пирующих, а щеки их пылали, словно обе они только что пекли блинчики. Щупленький часовщик сидел за своим рабочим столом, но ничего не мог делать: он опьянел, глядя на выпитые бутылки, и ерзал на стуле под веселый перезвон часов. Да, соседей здорово разобрало, кричал кровельщик. Но компании не с чего прятаться. Она разошлась вовсю и, уже не стыдясь, веселилась на глазах у всего честного народа; жадные взгляды сбежавшихся людей, напротив, лишь подбадривали, подзадоривали пирующих. Недурно было бы вышибить витрину, поставить стол на тротуаре и есть десерт под носом у прохожих, среди уличной сутолоки. Разве на именинницу и гостей смотреть противно? Ну так и незачем запираться, как сквалыгам! Видя, что щупленький часовщик изнывает от жажды, Купо издали показал ему бутылку; и когда тот кивнул в ответ, кровельщик отправился в его мастерскую, захватив с собой бутылку и стакан. С улицей завязывались братские отношения. Чокались с прохожими. Подзывали симпатичных на вид парней. Пир ширился, разрастался, вся улица Гут-д’Ор смеялась, хватаясь за бока, и все больше хмелела от этой дьявольской вакханалии.
Госпожа Вигуру, угольщица, вот уже несколько минут сновала перед дверью прачечной.
— Госпожа Вигуру, эй, госпожа Вигуру! — заревела компания.
Она вошла, глупо ухмыляясь, чистенькая, приглаженная и до того жирная, что платье на ней чуть не лопалось. Мужчины любили щипать угольщицу: где ее ни ухвати — ни косточки не прощупаешь. Бош усадил ее рядом с собой и тотчас же сжал под столом ее коленку. Но г-жа Вигуру, привыкшая к таким шалостям, преспокойно потягивала вино и рассказывала, что соседи высовываются из окон, а жильцы в доме начинают сердиться.
— Ну, это уж наше дело, — сказала г-жа Бош. — Ведь мы с мужем привратники, мы отвечаем за порядок в доме… Пусть только пожалуются, мы сумеем их отвадить.
В задней комнатке Нана сцепилась с Огюстиной из-за гусятницы: обеим девочкам хотелось ее вылизать. Целых четверть часа гусятница грохотала по каменному полу как старая жестянка. Теперь Нана ухаживала за маленьким Виктором, который поперхнулся гусиной косточкой; она стукала его по спине и заставляла глотать сахар вместо лекарства. Но это не мешало ей наблюдать за взрослыми. Она то и дело подходила к матери и просила вина, хлеба или мяса для Этьена и Полины.
— Чтоб ты подавилась, — говорила Жервеза. — На, возьми и отвяжись от меня.
Детям уже кусок не лез в горло, но они продолжали жевать, отбивая такт вилками для возбуждения аппетита.
Среди оглушительного гама между дедушкой Брю и мамашей Купо завязался серьезный разговор. Старик, все такой же бледный, несмотря на обильное угощение, рассказывал о своих сыновьях, убитых в Крыму. Да, если бы его мальчики были живы, он не голодал бы на старости лет. А мамаша Купо, еле ворочая языком, шептала ему на ухо:
— Полноте, с детьми тоже немало горя хлебнешь! Вот я вроде бы и счастлива, да? А мне частенько приходится плакать… Право, не тужите, что у вас нет детей.
Старик Брю качал головой.
— Меня нигде не берут на работу, бормотал он. — Слишком я стар. Стоит мне войти в мастерскую, молодые начинают смеяться, спрашивают, уж не я ли чистил сапоги Генриху Четвертому… В прошлом году я еще красил мост и зарабатывал тридцать су в день. Приходилось лежать в сырости на спине. С тех пор я и кашляю… Теперь кончено, меня отовсюду гонят.
Он поглядел на свои старческие, скрюченные руки.
— Оно и понятно, ведь ни на что я больше не годен. Они правы, на их месте я поступил бы так же… Беда в том, что я никак не помру. Да, это моя вина. Если не можешь больше работать, ложись и подыхай.
— Просто не понимаю, — вмешался в разговор Лорийе, — почему правительство не оказывает помощи престарелым рабочим… На днях об этом даже писали в газете…
Но Пуассон решил, что он обязан вступиться за правительство.
Рабочие не солдаты, — заявил он. — Инвалидные дома существуют только для солдат… Нельзя требовать невозможного.
Подали десерт. Посреди стола стоял торт, изображавший храм с куполом в виде дыни; на куполе красовалась искусственная роза, а возле нее на проволоке покачивалась бабочка, вырезанная из серебряной бумаги. Две капли клея в венчике цветка должны были изображать капли росы. Налево от торта на блюде лежал кусок сыра, а направо в глубокой тарелке — мятая клубника. Однако еще не был съеден салат, политый прованским маслом.
— Прошу вас, госпожа Бош, — любезно предложила Жервеза, — возьмите еще салата. Это же ваша слабость, я знаю.
— Нет, нет, спасибо, я сыта по горло, ответила привратница.
Прачка повернулась к Виржини, но та сунула палец в рот, шутливо показывая, что пища готова пойти обратно.
— Право же, я полным-полна, — прошептала швея. — Ни кусочка больше не поместится.
— А вы постарайтесь, — продолжала Жервеза улыбаясь. — Местечко всегда найдется… Салат можно есть и на сытый желудок. Не пропадать же ему зря.
— Вы доедите его завтра, — сказала г-жа Лера. — Когда постоит, он еще вкуснее.
Дамы отдувались, с сожалением поглядывая на салатник. Клеманс рассказала, как однажды за завтраком она съела три огромных пучка кресс-салата. Г-жа Пютуа перещеголяла ее: она брала пучок латука и ела его без ничего, макая в соль. Все они готовы были питаться одним салатом, есть его с утра до ночи. И под этот разговор дамы опустошили салатник.
— Что до меня, то я могу встать на четвереньки и щипать салат прямо с грядки, — говорила привратница с набитым ртом.
Тут компания принялась шутить, поглядывая на десерт. Что ж, десерт в счет не идет. Не велика беда, что он немножко запоздал: честь ему все равно окажут. Пусть у них лопнут животы, но от клубники и торта грех отказываться. Да и спешить-то некуда, времени хоть отбавляй, впереди еще целая ночь. А пока что каждый накладывал себе на тарелку клубнику и сыр. Мужчины закурили; вино в запечатанных бутылках было уже выпито, и они снова взялись за разливное, пили его не торопясь, покуривая трубки. Наконец гости потребовали, чтобы Жервеза разрезала торт. Пуассон встал, снял с него розу и галантно преподнес ее хозяйке под аплодисменты всего стола. Жервеза приколола розу слева, поближе к сердцу. При каждом ее движении бабочка трепыхала крылышками.
— Послушайте! — вскричал Лорийе, сделавший неожиданное открытие. — А ведь едим-то мы за вашим гладильным столом!.. Ей-богу, никогда на нем так усердно не работали!
Эта злая шутка имела большой успех. Посыпались намеки, острые словечки. Отправляя в рот клубнику, Клеманс приговаривала, что она засыпает уголь в печку; г-жа Лера уверяла, будто сыр попахивает крахмалом; а г-жа Лорийе ворчала сквозь зубы: куда как умно проедать деньги за тем самым столом, где ты здорово попотел, чтобы их заработать. От хохота и криков звенело в ушах.
Вдруг зычный голос заставил всех замолчать. Бош встал и, приосанившись, затянул песню «Вулкан любви, или Неотразимый солдат»:
Кто я? Блавен, красоток соблазнитель…[1]
Буря аплодисментов встретила первый куплет. Да, да, надо попеть! Пусть каждый исполнит свой любимый номер. Веселее ничего не придумаешь. Одни облокотились на стол, другие откинулись на спинку стула, покачивая головой в наиболее забористых местах и опрокидывая стаканчик после припева. Пройдоха Бош был мастер исполнять комические песенки. Он и мертвого рассмешил бы: уж больно хорошо он изображал удалого солдата, растопырив пальцы и сдвинув шляпу на затылок. Тотчас же после «Вулкана любви» он запел «Баронессу де Фольбиш» — песенку, которая пользовалась неизменным успехом. Дойдя до третьего куплета, он промурлыкал, умильно поглядывая на Клеманс:
