Эмиль Золя - Западня
— Да, видно, его не морили голодом! — воскликнул Бош.
Тут принялись разбирать гуся по всем статьям. Жервеза рассказала, что это была лучшая птица, которую она нашла у торговца живностью в предместье Пуассоньер; когда гуся прикинули на весах у соседа-угольщика, в нем оказалось двенадцать с половиной фунтов. Целая мера угля ушла на то, чтобы его зажарить, а жиру вытопилось три миски. Виржини перебила Жервезу и похвасталась, что видела птицу, как только ее принесли из лавки; хотелось съесть ее сырьем, говорила портниха, кожа у нее была тонкая, белая, ни дать ни взять у хорошенькой блондиночки! Мужчины засмеялись, сластолюбиво причмокивая. Одни супруги Лорийе поджимали губы, задыхаясь от злости при виде такого великолепного гуся на столе у Хромуши.
— Однако не будем же мы есть его целиком, — проговорила наконец Жервеза. — Кто берется его разрезать?.. Нет, нет, только не я! Он слишком велик, я и подступиться-то к нему боюсь.
Купо предложил свои услуги. Бог мой, что может быть проще: ухвати ножку или крылышко и тяни к себе. Как ни кромсай гуся, вкуса не испортишь. Но все запротестовали и вырвали у него нож: когда он брался что-нибудь резать, на блюде получалось настоящее крошево. Стали выбирать, кому бы доверить это дело. Наконец г-жа Лера кокетливо сказала:
— Послушайте, такая честь принадлежит только господину Пуассону… Ну конечно же господину Пуассону…
Но так как присутствующие, казалось, недоумевали, она прибавила, желая польстить полицейскому:
— А то как же, ведь господин Пуассон прекрасно владеет оружием.
И она передала ему кухонный нож. Все были удовлетворены и одобрительно улыбнулись. Пуассон поклонился, резко, по-военному, кивнув головой, и придвинул к себе гуся. Жервеза и г-жа Бош, сидевшие поблизости, отстранились, чтобы не мешать ему. Он резал медленно, оттопырив локти, и так смотрел на гуся, словно хотел пригвоздить его к блюду. Когда под кухонным ножом затрещали кости, Лорийе в порыве патриотизма воскликнул:
— Эх, будь это казак!..
— Разве вам приходилось драться с казаками, господин Пуассон? — спросила привратница.
— Нет, только с бедуинами, — ответил полицейский, отделяя крыло. — Казаков уж давно нет.
Тут наступила глубокая тишина. Шеи вытянулись, глаза были прикованы к ножу. Пуассон приготовил компании сюрприз. Резким движением он в последний раз взмахнул ножом, задняя часть птицы отделилась и встала торчком, гузкой кверху, — получилась как бы епископская митра. Раздались восторженные крики. Право, только старые вояки еще умеют развлечь общество. Между тем из гусиного зада хлынула струя подливки; Бош принялся балагурить.
— Становлюсь первым в очередь, — сказал он, — пусть гусь делает пипи прямо мне в рот.
— Вот сквернослов! — воскликнули дамы. — Этакий сквернослов, право!
— Свинья он, больше никто! — сказала разъяренная г-жа Бош. — Замолчи, слышишь! От твоих слов с души воротит… Такого и в казарме не услышишь… Вы знаете, он это неспроста, хочет один все слопать!
Среди поднявшегося шума Клеманс настойчиво повторяла:
— Господин Пуассон, послушайте, господин Пуассон… Оставьте мне гузку, хорошо?
— Милая моя, гузка принадлежит вам по праву, — захихикала г-жа Лера, как всегда на что-то намекая.
Между тем гусь был разрезан. Дав обществу вдоволь полюбоваться «епископской митрой», Пуассон покончил и с ней и разложил куски на блюде. Оставалось отведать гусятины. Но дамы жаловались на жару и уже начинали расстегивать платья. Купо воскликнул, что он у себя дома, а до соседей ему нет дела, и широко распахнул дверь; пирушка продолжалась под грохот экипажей, на виду у прохожих, толкавшихся на тротуаре. Челюсти гостей успели отдохнуть, в желудках освободилось местечко, — можно было продолжать обед, и все дружно принялись за гуся. От одного вида этой великолепной птицы, говорил шутник Бош, он так проголодался, будто и не едал телятины со свининой.
Ножами и вилками работали на славу, никто из собравшихся не помнил, чтобы ему приходилось так объедаться. Отяжелевшая Жервеза навалилась на стол и молча запихивала себе в рот огромные куски белого мяса, боясь отстать от остальных; ей было только немножко совестно перед Гуже: теперь он видит, какая она обжора. Впрочем, Гуже сам уплетал за обе щеки, а вид раскрасневшейся от еды Жервезы только подбодрял его. Да и, кроме того, она казалась такой милой, такой доброй, несмотря на свою жадность! Она не разговаривала, зато все время заботилась о дедушке Брю и отрывалась от своей тарелки, чтобы положить ему кусочек повкусней. Трогательно было видеть, как эта лакомка отказывалась от гусиного крылышка ради бедняги, который глотал, не разбирая, все подряд и сидел понурившись, отупев от еды, — да и не мудрено, ведь он небось забыл даже вкус мяса. Лорийе злились по-прежнему; они решили отыграться на гусе и уничтожали его с остервенением. Казалось, они готовы проглотить блюдо, стол, всю прачечную, лишь бы разорить Хромушу. Дамам захотелось поглодать косточки, ведь глодать косточки — дамское занятие. Г-жа Лера, г-жа Бош и г-жа Пютуа занялись гусиными ребрышками, а мамаша Купо, обожавшая шейку, рвала с нее мясо двумя последними зубами. Виржини любила поджаристую корочку, и гости по очереди любезно передавали ей гусиную кожу, отодрав ее от своих кусков. Тут Пуассон начал строго посматривать на жену и велел ей остановиться: довольно, она и так съела чересчур много, — ведь однажды, объевшись жареным гусем, она провалялась две недели с несварением желудка. Купо рассердился и сам положил Виржини верхнюю часть ножки, крича, какая же она, черт подери, женщина, если не управится с этим кусочком! Разве гусь может кому-нибудь повредить? Напротив, гусятина излечивает болезни селезенки. Ее можно есть даже без хлеба, вместо сладкого. Сам он готов всю ночь напролет обжираться гусем, и хоть бы что, останется здоровехонек; продолжая бахвалиться, он запихал себе в рот целую лапку. Между тем Клеманс, причмокивая, обсасывала гузку и корчилась от смеха, так как Бош нашептывал ей всякие гадости. Наелись все, что называется, до отвала. Да и какой дурак не отдаст должное угощению, если подвернулся подходящий случай? Животы вздувались на глазах. Женщины пухли как беременные. Эти чертовы прорвы чуть не лопались от обжорства. Они сидели, разинув рты, подбородки их лоснились от жира, лица были похожи на задницы и красны, как рожи у раздобревших богачей.
А вино, дети мои! Оно лилось рекой, текло, как вода в Сене, и тут же исчезало, точно дождевые ручьи, поглощенные пересохшей землей. Разливая вино, Купо высоко поднимал бутылку, чтобы все видели, как красная струя, пенясь, наполняет стаканы; и когда в бутылке ничего не оставалось, он опрокидывал ее горлышком вниз и, дурачась, делал вид, будто доит корову. Вот еще одну бутылку прикончили! В углу прачечной росли горы «покойников», и на это «кладбище» сбрасывали со стола все объедки. Г-жа Пютуа попросила было воды, по кровельщик возмутился и сразу убрал все графины. Разве порядочные люди пьют воду? Неужто она хочет, чтобы у нее в животе завелись лягушки? И собутыльники залпом опорожнили стаканы, слышалось только, как вино булькает в глотках, точно вода, стекающая по водосточной трубе во время ливня. Да, тут струился настоящий винный поток; вино отдавало старой бочкой, но к нему быстро привыкли и даже стали находить, что оно пахнет орехом. Эхма, что бы там ни болтали попы, а виноградный сок — знатная выдумка! Все смеялись и поддакивали Купо: рабочему человеку не обойтись без вина, и папаша Ной насадил виноградник не иначе, как для кровельщиков, портных и кузнецов. Вино освежает, бодрит, разгоняет усталость, подстегивает лентяев, а стоит хватить лишку, сам король тебе не указ и Париж для тебя — деревушка. Ведь рабочему не с чего особенно радоваться: он измучен, в кармане у него ни гроша, буржуа им помыкают. Кто тут посмеет упрекнуть человека, ежели он хлебнул лишнего? Иной раз хочется увидеть мир в розовом свете! Разве им сейчас не наплевать на императора? Быть может, император и сам нынче пьян! Ну и пусть, им все равно плевать на него: как бы он ни тужился, он их не перепьет, и ему не будет веселее, чем за этим столом. Долой аристократов! Купо посылал весь свет к чертям собачьим. Он находил всех женщин красотками, он хлопал себя по карману, где позвякивали две-три монетки, и смеялся так, словно загребал золото лопатой. Даже Гуже, обычно такой воздержанный, сегодня накачался. Глаза Боша сузились, как щелки. Лорийе клевал носом, а смуглое лицо старого вояки Пуассона побагровело, и он сердито вращал глазами. Словом, мужчины окончательно осовели. Впрочем, и дамы были навеселе, правда, не слишком, а так, немного; они раскраснелись, им было жарко и хотелось раздеться, но они сбросили только косынки. Одна Клеманс расстегнулась до неприличия. Жервеза вдруг вспомнила о шести запечатанных бутылках, которые собиралась подать к гусю; она тут же принесла их, стаканы вновь наполнили. Тогда Пуассон встал и, подняв стакан, провозгласил:
