Эмиль Золя - Западня
— Погодите минутку! — воскликнула Жервеза. — Я сейчас все улажу.
И, выбежав за дверь, она позвала дедушку Брю, который как раз переходил улицу. Старик рабочий вошел в комнату, как всегда сгорбленный, неповоротливый, безмолвный.
— Садитесь, голубчик, — сказала прачка. — Надеюсь, вы не откажетесь пообедать с нами?
Он только кивнул в ответ. Почему бы и нет, ему все равно.
— Пусть уж лучше он, чем кто-нибудь другой, — продолжала прачка, понизив голос. — Ему не часто случается есть досыта. Хоть разок полакомится… Да и нам не будет совестно пировать.
У Гуже даже слезы навернулись на глаза, до того он был растроган. Остальные гости тоже умилились и нашли поступок Жервезы превосходным; конечно, это всем принесет счастье. Только г-жа Лорийе, казалось, была недовольна своим соседом; она отодвигалась от него, брезгливо посматривая на его заскорузлые руки и на заплатанную линялую блузу. Старик Брю сидел понурившись, больше всего его смущала салфетка, лежавшая перед ним на тарелке. В конце концов он снял ее и осторожно положил на краешек стола: ему даже в голову не пришло расстелить ее на коленях.
Наконец Жервеза подала суп с вермишелью, и гости уже взялись за ложки, как вдруг Виржини заметила, что Купо снова исчез. Должно быть, он вернулся к папаше Коломбу. Тут вся компания возмутилась. Тем хуже для него, никто за ним больше не побежит, пускай торчит на улице, если не голоден. Но в ту минуту, когда ложки застучали по дну тарелок, появился Купо; он нес под мышками два горшка с цветами — левкой и бальзамин. Все захлопали в ладоши. Купо галантно поставил цветы справа и слева от прибора Жервезы, затем наклонился и поцеловал жену.
— Я позабыл о тебе, кошечка… Но это не важно, мы все равно любим друг друга, особенно в такой день, как сегодня.
— Нынче вечером Купо просто молодцом, — шепнула Клеманс на ухо Бошу. — Он выпил в самую меру, только любезнее стал.
Приятное обхождение хозяина восстановило веселое настроение, которое совсем было упало. Успокоенная Жервеза снова заулыбалась. Гости покончили с супом. Затем стали передавать друг другу литровые бутылки и выпили по первому стаканчику вина, чтобы протолкнуть вермишель. Из соседней комнаты доносился шум детской ссоры. Там обедали Этьен, Нана, Полина и маленький Виктор Фоконье. Ребят усадили за отдельный стол, наказав им быть паиньками. Косоглазая Огюстина подбрасывала уголь в печки и ела, поставив тарелку себе на колени.
— Мама! Мама! — вдруг закричала Нана. — Огюстина макает хлеб в подливку!
Жервеза прибежала в ту минуту, когда Огюстина силилась проглотить огромный кусок хлеба, пропитанный кипящим гусиным жиром, и чуть не обожгла себе рот. Прачка надавала ей колотушек, потому что эта чертова девчонка еще кричала, будто на нее возвели напраслину.
Когда после вареного мяса было подано телячье рагу — в салатнике, за неимением большого блюда, — лица присутствующих расплылись в улыбке.
— Вот это дело серьезное, — сказал обычно молчавший Пуассон.
Было половина восьмого. Дверь прачечной затворили, чтобы оградить себя от любопытства соседей; в особенности докучал всем щупленький часовщик из мастерской напротив: глаза у него стали круглые, как плошки, и он с такой жадностью уставился на гостей, что у них кусок не лез в горло. Сквозь опущенные занавески лился ровный матовый свет; он падал без единой тени на обеденный стол, на симметрично расставленные приборы и на цветочные горшки, обернутые белой бумагой; это мягкое сумеречное освещение как бы облагораживало собравшееся общество. Виржини выразила общее мнение: осмотрев уютную комнату с белыми кисейными занавесками, она заявила, что здесь очень мило. Когда по улице проезжала повозка, стаканы на столе дребезжали, и дамам приходилось кричать так же громко, как и мужчинам. Впрочем, говорили мало, держали себя чинно и любезно передавали друг другу то одно, то другое. Из всего общества только Купо был в блузе: с друзьями незачем церемониться, говорил он, да и к тому же блуза делает честь рабочему человеку. Дамы сидели туго затянутые в корсеты, а волосы у них были до того напомажены, что блестели, точно лакированные; мужчины отодвигались как можно дальше от стола, выпячивали грудь и отставляли локти, чтобы не испачкать праздничных сюртуков.
Ну и чудеса! Телячье рагу исчезало прямо на глазах. И если за столом не было слышно разговоров, то уж челюсти работали вовсю. Салатник быстро пустел, а великолепный желтоватый соус дрожал, как желе, и был такой густой, что ложка стояла в нем торчком. Гости вылавливали последние куски телятины; салатник переходил из рук в руки, все низко склонялись над ним, отыскивая шампиньоны. Огромные хлебы, лежавшие у стены, за спиной сотрапезников, казалось, таяли; слышалось только громкое чавканье да звон стаканов. Соус чуть-чуть пересолили, и понадобилось четыре литра вина, чтобы залить предательское рагу, которое само просилось в рот и зажигало пожар в желудке. Но не успели госта перевести дух после телятины, как в облаках пара появилось глубокое блюдо с жареной свининой, обложенной большими круглыми картофелинами. Ее встретили криками «ура». Вот здорово придумано! Нет ничего лучше свинины! Как тут не разыграться аппетиту?! И каждый следил загоревшимся взглядом за новым жарким и вытирал свой нож куском хлеба, чтобы быть наготове. Когда тарелки наполнились, госта стали подталкивать друг друга локтем, переговариваясь с набитым ртом. Каково? Не свинина, а сливочное масло! Нежная, сытная, прямо ласкает глотку и скользит по кишкам до самых пят. Картошка рассыпается как сахарная. Свинина, правда, не пересолена, но ведь картошка-то требует поливки. Ничего не поделаешь, опорожнили еще четыре литра. Тарелки вылизали так чисто, что не пришлось их менять, когда подали зеленый горошек с салом. Овощи в счет не идут. Горошек уписывали полными ложками, точно забавлялись. Ведь это не еда, а так — развлечение, лакомство для дам. Самое вкусное в горошке были в меру зажаренные шкварки, попахивавшие паленой щетиной. К этому блюду потребовалось не больше двух литров вина.
— Мама! Мама! — вдруг закричала Нана. — Огюстина залезла в мою тарелку.
— Не приставай ко мне! Дай ей по рукам! — ответила Жервеза, уплетая зеленый горошек.
В соседней комнате, за детским столом, Нана чувствовала себя хозяйкой дома. Она села рядом с Виктором, а своего брата Этьена посадила с Полиной; дети играли в супругов, пришедших в ресторан. Сперва Нана любезно угощала своих гостей, улыбаясь им как взрослая; но, увидев шкварки, плавающие в горшке, она обо всем позабыла и забрала их себе. Косоглазая Огюстина, которая так и вертелась возле детей, воспользовалась этим и схватила полную пригоршню шкварок, будто бы для того, чтобы разделить их поровну между всеми. Нана, разозлившись, укусила ее за руку.
— Дождешься у меня, — прошипела Огюстина, — вот расскажу матери, как после рагу ты велела Виктору тебя поцеловать.
Но порядок был тут же восстановлен, так как в комнату вошли Жервеза и мамаша Купо, чтобы снять гуся с вертела. За большим обеденным столом гости пыхтели, откинувшись на спинки стульев. Мужчины расстегнули жилеты, дамы вытирали потные лица салфетками. Наступила передышка, только несколько заядлых едоков никак не могли остановиться и продолжали жевать хлеб, сами того не замечая. Все ждали следующего блюда, переваривая съеденное. Спускалась ночь; за занавесками сгущался грязноватый, пепельно-серый сумрак. Как только Огюстина поставила две лампы — по одной на каждом конце стола, — в глаза всем бросились беспорядочно сдвинутые приборы, жирные тарелки, вилки и крошки хлеба на залитой вином скатерти. От сильного чада было трудно дышать. Однако лица то и дело оборачивались к кухне, откуда исходил какой-то особенный аромат.
— Не помочь ли вам? — крикнула Виржини.
Она встала с места и прошла в соседнюю комнату. За ней мало-помалу последовали все прочие дамы. Они окружили гусятницу и с жадным любопытством следили за тем, как Жервеза и мамаша Купо расправляются с гусем. Потом раздался восторженный гул, послышались визгливые женские голоса и радостные крики детей. Наконец появилась торжественная процессия: Жервеза несла гуся, напряженно вытянув руки; ее потное лицо расплылось в широкой довольной улыбке; остальные женщины шли за ней, тоже улыбаясь, а позади всех выглядывала Нана; девчонка таращила глаза и становилась на цыпочки, чтобы все хорошенько рассмотреть. Огромный, золотистый, блестевший от жира гусь был водворен на место, однако на него набросились не сразу. Компания застыла в молчаливом и почтительном удивлении. Гости подмигивали друг другу и восхищенно покачивали головами. Черт возьми! Ну и красавец! Какие ляжки, какое брюхо!
— Да, видно, его не морили голодом! — воскликнул Бош.
Тут принялись разбирать гуся по всем статьям. Жервеза рассказала, что это была лучшая птица, которую она нашла у торговца живностью в предместье Пуассоньер; когда гуся прикинули на весах у соседа-угольщика, в нем оказалось двенадцать с половиной фунтов. Целая мера угля ушла на то, чтобы его зажарить, а жиру вытопилось три миски. Виржини перебила Жервезу и похвасталась, что видела птицу, как только ее принесли из лавки; хотелось съесть ее сырьем, говорила портниха, кожа у нее была тонкая, белая, ни дать ни взять у хорошенькой блондиночки! Мужчины засмеялись, сластолюбиво причмокивая. Одни супруги Лорийе поджимали губы, задыхаясь от злости при виде такого великолепного гуся на столе у Хромуши.
