Мария Корелли - История детской души
— «Смотри, Лионель, не забывай меня! Если бы ты когда-нибудь вздумал, например, бежать из дома,» — тут мальчик сильно покраснел, не собирался ли он бежать в этот же самый день? — «или, или — что другое с тобою случится, тот час напиши обо всем ко мне — письмо, отправленное в Шотландию на имя моей матери, всегда дойдет до меня. Понимаешь, я тебя не уговариваю бежать — это дело страшное… но все же, если ты почувствуешь, что справиться со своими уроками тебе не под силу и что присутствие профессора Гора слишком гнетет тебя — лучше беги… только не падай духом… Еще, милый, помни, что если повторится головокружение, на которое ты намедни жаловался, или обморок прошлой недели — ты не должен больше скрывать этих болезненных явлений, должен все сказать отцу, который и посоветуется с доктором.»
Лионель выслушал равнодушно-терпеливо все эти речи, и, вздыхая, сказал:
— «И к чему все это? Вы знаете, я не болен — доктор меня недавно осматривал и сказал, что у меня ничего нет. Доктора, должно быть, не очень умны — моя мать заболела год тому назад, и они вылечить ее не могли, а когда они отказались и оставили ее в покое — она поправилась! И так всегда во всем — чем больше делаешь, тем хуже выходить!…»
Монтроз привык не редко слышать от мальчика такие безнадежный речи, но в это светлое, летнее утро, когда он сам чувствовал такой прилив молодых сил и радостно ехал домой, к тем, кто любил его — одинокая жизнь этого ребенка и трогательная покорность, с которой он относился к судьбе своей, — производили на него особенно тяжкое впечатление.
— «Убежать из дома» — продолжал Лионель, краснея, «я, может быть, мог бы на несколько часов… но если бы я попытался убежать настоящим образом, сделаться, например, матросом — меня бы вернули назад… а если бы вам об этом написал, только бы на вас напрасно навлек неприятности… Видно, вы об этом не подумали, м-р Монтроз, а я так подумал.»
— «Ты слишком много думаешь, вот, в чем беда! "с некоторым раздражением возразил Монтроз. Ему как-то было досадно, что этот 11-тилетний мальчик рассудил разумнее его, взрослого 27-ми летнего человека…
Они оба замолчали. — Спустя несколько минут маленькая, холодная ручка Лионеля дотронулась до руки Монтроза.
— „ Но я никогда вас не забуду, Вилли " — сказал мальчик, немного запинаясь над этим словом, «вы, ведь, позволили мне иногда вас так называть — вы самый молодой изо всех моих воспитателей и самый добрый — и хотя я не могу удержать в памяти все уроки, доброту помнить могу и буду помнить всегда!»
Грустно и нежно глядели его тихие глаза, бледное личико было все взволновано, и таким он казался маленьким, жалким, одиноким в эту минуту!
— „ Ладно, ладно, мальчишка милый, верю», торопливо сказал Монтроз, стараясь скрыть свое волнение — «смотри, совет-то мой вспоминай: над книгой не надрывайся — как урок тебя одолеет — брось! И скорей в лес! Высекут — не беда! Розги лучше, нежели болезнь! Здоровье первое благо — куда нужнее всякого богатства!»
В эту минуту вдруг весело затрубила вдали труба кондуктора дилижанса — Монтроз вскочил.
— «Пожалуй, опоздаем!» воскликнул он.
Появилась м-с Пейн, глубоко приседая, улыбаясь, повторяя всякие пожелания.
— «Прощайте, прощайте,» весело кричал ей Монтроз, схватил свой чемодан и скорыми шагами направился к «Колоде Карта.»
Лионель едва поспевал за ним. Когда они дошли, то дилижанс был уже подан — молодцеватый кондуктор неистово трубил в свою трубу — но больше для собственного удовольствия, чем для чего другого!
— „ Что, вы рады ехать, м-р Монтроз?» спросил Лионель, «вы должны быть очень рады!»
— «Да, я рад», ответил Монтроз, «но в то же время очень мне грустно тебя покидать, мой мальчик — я бы рад был остаться здесь еще на время, чтобы тебя оберегать.»
— «Правда?» вопросительно сказал Лионель — «не зачем вам обо мне беспокоиться — что можете со мной случиться? Ничего никогда не случается — один день как другой…» — «Ну, прощай!»
Монтроз передал свой чемодан кондуктору и ласково положить обе руки на плечи мальчику.
— «Когда вернешься домой, скажи своему отцу, что я тебя взял сегодня утром, чтобы проводить меня, и что, если он пожелает объясниться по этому поводу, он знает, где письмо может найти меня. Помни, я беру всю вину на себя! Прощай, милый, дорогой мой мальчик, и Господь да хранить тебя!»
Губы Лионеля судорожно задрожали — он силился заставить их улыбнуться, но улыбка вышла жалкая такая, точно слезы чувствовались в ней…
— «Прощайте,» чуть слышно проговорил он.
Ту-ту-ту… затрубила труба. Монтроз уже сидел на своем месте, на самом верху дилижанса, кондуктор строго обвел глазами толпу деревенских детей, который стояли поодаль, восторженно глазея и на него самого и на его возницу.
— «Прочь с дороги!» закричал он и махнул вожжами — лошади рванули и весело помчались по мостовой.
— «Прощай, прощай!» — еще раз крикнул Монтроз, махая своею соломенною шляпой.
Ответный голосок Лионеля уже не мог дойти до быстро удалявшегося Монтроза, так что он только приподнял свою шапочку в ответ — жалкая улыбка, и та исчезла с его бледного личика, а на лбу как-то резче обозначилась глубокая морщина. Он стоял неподвижно, и пристально смотрел вдаль. Когда же дилижанс совсем скрылся из виду, он вздрогнул, точно очнулся от какого-то сна, и увидел у себя в руках книгу Гомера. Монтроз забыл о ней. Несколько деревенских детей стояли поодаль, они глядели на него, и он слышал, как они между собою что-то говорили «о маленьком барине из большого дома». И он на них смотрел. Очень ему понравились два краснощекие, круглолицые мальчика — он бы охотно заговорил с ними, но он стеснялся, инстинктивно чувствуя, что они могут недоброжелательно отнестись к нему — и решил, что лучше остаться одному и идти своей дорогой… Но не домой идти собирался он — о, нет! Не решил ли он, что будет у него сегодня праздник — праздник настоящий, устроенный им самим!
Так как он знал, что древняя церковь Коммортина считалась одним из самых достопримечательных памятников всего Девоншира, и так как, по воспитательной системе его отца и по его воззрениям на вопросы религиозные, Лионелю было воспрещено посещать ее — понятно, что в эту минуту он решил направиться прямо к ней. И слезы, которые он с таким трудом удерживал при Монтрозе, теперь тихо, одна за другою, катились по печальному его личику: теперь, с тоской думал он, не будет больше весёлого катанья по бушующему морю, не будет длинных прогулок по лесу с целью изучения ботаники, о которой никогда и речи не бывало, не будет чтения увлекательных баллад под тенью чудных деревьев — ничего, ничего этого не будет — будет одно внушительное присутствие профессора Кадмон-Гора, который стяжал себе репутацию неимоверной, подавляющей учености… Под гнетом этих мыслей, больно сжималось сердце бедного мальчика; шел он медленно, грустно понурив голову. У деревянной калитки кладбища, он остановился, тихо приподнял затворку и очутился среди могил всеми забытых усопших.
Глава IV
Тихо, как-то благоговейно ступал Лионель по обросшей мхом дорожке, по обеим сторонам которой возвышались бугорками зеленый могилки, и остановился перед старым памятником: на самом верху его сидела малиновка, мило чирикая и перекликаясь с невидимой подругой. Птичка была не из пугливых, она не только не попыталась улететь, но даже не встрепенулась, когда подошел Лионель. Памятник, на котором расположилась она, весь оброс зеленью: крошечные листочки папоротника и клочки нежного мха как-то ухитрились приютиться на голой плите, частью окаймляя, частью покрывая почерневшую, полу-стертую надпись: Здесь погребено бренное тело Симеона Яди. Седельный мастер в Коммортине. Он скончался в радостной надежде Узреть дорогого своего Господа-Христа. 17 июня 1671 г. на 102 году. «И жил Он в доме одного Симона» кожевника.
С величайшим трудом разбирал Лионель эту надпись: ему пришлось отдельно складывать буквы, прежде нежели слово становилось понятно, и когда он окончательно разобрал всю надпись, смысл ее все-таки остался для него неясным. Он стоял в раздумье, удивляясь странному выбору текста, которым надпись заканчивалась, когда малиновка, с испуганным криком, вдруг вспорхнула и улетела, и перед ним появилась, точно выходя прямо из-под земли, красивая, седая голова человека, который с любопытством смотрел на него. Лионель вздрогнул, попятился назад, но не испугался.
— «Не бойтесь, маленький барин,» сказала голова, «я только рою могилку для бабушки Твили.»
Голос, произнесший эти слова, был чрезвычайно мягкий, даже музыкальный — так что минутное смущение Лионеля мгновенно исчезло. Он с любопытством подошел ближе и увидел высокого, широкоплечего, необыкновенно красивого мужчину, который стоял в глубокой яме — инстинкт подсказал ему, что это и была могила.
