Мария Корелли - История детской души
Протокол, составленный комиссией, производившей следствие, гласил, что «самоубийство было совершено в минуту умопомешательства. "Д-р Гартлей, вызванный в качестве эксперта, заявил, что мальчик был доведен до страшного преступления переутомлением мозга, причиненным несоразмерными его силам умственными занятиями. Это мнение подтвердил сам профессор, но он не счел уместным тут-же высказать то убеждение, которое слагалось в душе его и все сильнее и сильнее овладевало им: что отсутствие религиозного начала в воспитании, а не что иное, довело до гибели эту молодую жизнь.
Наконец настало и утро похорон. Весь Коммортин, от мала до велика, участвовал в проводах Лионеля.
Рубен Дейль, рядом с могилкой дорогой своей девочки, приготовил новую могилку, и теперь, опираясь на свою лопату, сквозь слезы смотрел на благоговейно стоявшую толпу и трепетно слушал, как старичок священник, голосом часто прерывавшимся от волнения, тихо читал столько уже раз им слышанные, торжественно-победные слова:
— «Так и при воскресении мертвых. Сеется в тлении, восстаёт в нетлении; сеется в, унижении, восстаёт в славе; сеется в немощи, восстаёт в силе; сеется тело душевное, восстаёт тело духовное… Когда-же тленное сие облечется в нетленое, и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»
Профессор Кадмон-Гор стоял, опустив голову, и с какою-то нежностью глядел на то место, куда, весь покрытый цветами, был опущен гробик Лионеля. Цветов было великое множество, вся деревня этими цветами принесла свою дань любви милому мальчику. Среди венков особенно выделялась прелестная гирлянда душистой жимолости, которую свила добрая м-с Пейн, оборвав до последнего, все цветы своего садика; — бедный «юродивый» дурачок также принес свой дар — длиннейшую ветку прелестных, белых роз — а Рубен Дейль опустил в могилку веточку белого жасмина, дар самый скромный, но, по скрытому своему значению, самый дорогой… Старичок священник продолжал читать, и глаза профессора затуманились слезами — сердце его прислушивалось — и в себе слагало тихое слово, которое раздавалось среди сдержанных рыданий…
— «В уповании, что Господь наш Иисус Христос, но неизреченному Своему милосердно, принял к Себе душу усопшего раба Своего, отрока Лионеля, мы предаем тело его земле.. Мы веруем непреложно в воскресение мертвых и в жизнь вечную в рай сладости, в селениях счастливых, там, где пресыщает свет лица Божия!»
М-р Велискурт презрительно нахмурил брови — сердце его пылало злобою… ему была противна обстановка, в которой он против своей воли находился, ненавистный ему церковный обряд, согласно которому предавалось земле тело его сына, возмущал его! Когда при чтении «Отче наш» все присутствующие опустились на колена, он гордо выпрямился и презрительно взглянул на профессора, который, по преклонности лет не будучи в состоянии преклониться долу, низко склонил голову в знак благоговения.
Наконец, служба кончилась. Добрый старичок священник как-то особенно молитвенно и трогательно произнес обычное благословение — благословил могилку — затем, предоставив Рубену докончить дело погребения, не твердой, старческой поступью направился к церкви. Толпа стала тихо расходиться — иные украдкой утирали слезы, оглядываясь на могилку, иные, в том числе м-с Пейн, еще горько плакали, другие старались успокоить бедную Люси, которая рыдала, как будто надорвалось ее сердце. Многие шёпотом друг другу передавали удручающее впечатление, произведенное на всех Велискуртом во время похорон — а «юродивый,» сидя одиноко у решетки, не хотел утешиться…
— «Нет, нет, "бормотал он несвязно в ответ тем, кто уговаривал его идти домой, — «я здесь останусь… с детьми и с розами. Все розы… все дети… все, все умерло… я с ними останусь — радость прошла!…»
Велискурт оставался на кладбище, пока не разошлась вся маленькая толпа. Стоя у могилы сына, он молча, пристально смотрел в нее.
Рубен Дейль с минуту остановил на нем свой добрый, участливый взгляд, и голосом, полным сострадания, тихо сказал:
— «Господь да поможет вам, сударь! Он один может дать вам силу перенести такое тяжкое горе!»
М-р Велискурт вздрогнул, и, обращаясь к профессору Кадмон-Гору, с раздражением спросил:
— «Этот молодец не желает-ли получить что лишнее сверх положенной платы за его работу?»
— «Да, нет, нет,» торопливо ответил профессор — видимо он угадал натуру Рубена, и старался, чтобы не была им примечена столь бестактная выходка Велискурта. Однако Рубен и слышал, и уловил значение сказанных слов.
— «Я вижу, что вы совсем не поняли меня, сударь,» начал он, слегка краснея, и продолжал совсем свободно с тем достоинством, которое было ему свойственно. «Тому дней пять, я здесь похоронил собственными руками свою родную девочку, и мои слезы орошали ее гробик — и хотя вы знатный барин, а я лишь бедный рабочий человек, все же есть некая теперь связь меж нами — сродное
горе должно сблизить наши разбитая сердца. Ведь, наши дети вместе здесь играли… и последние слова моей Жасмины были: «Лиле скажите, что его я люблю.» Желание беднаго мальчика быть похороненным возле нея в Коммортине ясно доказывает, что и он думал о ней, когда добровольно снискал себе эту ужасную смерть… Пути Божии, не наши пути, сударь, — что-то таинственное произошло между этими двумя детскими душами… нам оно не ведомо, но ведомо Господу, Который взял их обоих к Себе. Они ушли от нас… горько нам без них… знаю, по себе, как горько — и оттого я взял на себя смелость сказать — помоги вам, Господь! — не желая вовсе сим оскорбить вас — а просто выразить сердечное участие одного человека к другому, ему подобному, человеку.»
Велискурт с изумлением выслушал длинную речь этого простолюдина — этого пономаря, который осмеливался в нем видеть своего — ближнего… и, гордо озираясь, холодно произнес:
— «Благодарю вас. Быть может, ваше намерение весьма похвальное — но знайте, что я не признаю, чтобы были „пути Божии,“ и во всей этой истории не вижу вмешательства Божьего — по той простой причине, что — в Бога я не верую!»
— «Неужели это так, сударь!?…» с тихой грустью сказал Рубен, «в таком случае, я еще больше жалею вас… жалкий, по истине жалкий тот человек, который Бога не ощущаете с собою… и жизнь страшна ему и смерть страшна… как справиться ему одному со своим горем-не уйдете оно-что ни говорите, оно все же при вас вы своего ребенка потеряли…»
Велискурт взглянул на пономаря, взглянул на могилку, и ироническая улыбка показалась на презрительных его губах.
— «Эта потеря поправима — я могу и снова жениться..»» Он отвернулся, и мерным шагом направился к выходу.
Профессор Кадмон-Гор, после минутного смущения, одной рукой приподнял свою старую мягкую шляпу, а другую протянул Рубену. Рубен, видя слезы в старческих его глазах, понял-и без смущения крепко нажал своей грубой, широкой рукой, худощавую руку учёного.
— «Я любил его — любил этого маленького мальчика,» -дрожащим голосом проговорил профессор. «Я, который никогда никого не любил, научился любить его! Вы человек добрый, сердечный, вы не откажете присматривать за его могилкой… его отец, конечно, больше никогда его не вспомнит, и мне было-бы больно думать, что запущено последнее место упокоения бедного ребенка. Если будет какой расход, я с радостью…" — но тут, Рубен перебил его.
— «Какой-же расход, сударь? расход будет лишь в моих слезах, — a они только помогут цветам вырастать! Ведь, он лежите совсем рядом с моей Жасминной, — и пока я жив, и служат мне мои руки, их милые могилки будут цвести красотой, расход будет лишь в слезах, да в любви!»
Профессор снова протянул руку Рубену, и снова Рубен крепко пожал ее.
— «Прощайте! благослови вас, Господь!» сказал он.
— «Храни вас, Господь!» ответил Рубен.
И, бросив еще взгляд на милую могилку, профессор задумчиво побрел по одинокому своему пути.
День вечерел. Кладбище давно опустело, только в церкви еще оставался органисте, готовясь к воскресному богослужению — и тихие звуки умильного песнопения: «Вниду в Твои селения дивные…» доносились до вновь засыпанной могилки, на которой, точно скипетр ангельский, возлежал длинный, цветущий стебель белоснежных лилий. Другой, такой-же стебель украшаю и могилку Жасмины, -а меж могилками — малиновка приютившись в кустах, распевала унылую свою вечернюю песнь, пока не закатилось солнце и не наступила ночь.
