Кнут Гамсун - А жизнь продолжается
До смешного невежественный, не бравший в руки книг, он обладал зато артистической жилкой и слыл заправским рассказчиком. Еще он любил петь, но поскольку был начисто лишен слуха, то жутко фальшивил. Словом, никакое не чудо природы, а просто большой самобытный талант. Он был неистощим на устные истории, которые сочинял прямо на ходу. Сами по себе истории эти ничего особенного не представляли, и тем не менее слушателей пронимало. При этом он ничуть не актерствовал, не помогал себе избитыми театральными жестами, не воздевал и не заламывал рук. Но и то сказать, руки у него были для этого неподходящие — с короткими, пухлыми пальцами, невыразительные. Он всего лишь рассказывал. Сидел себе и рассказывал в простоте сердечной.
Наверное, этим-то он и полюбился аптекарю Хольму. Оба бергенцы и к тому же родственные души. Ну а сейчас они занимались тем, что утрясали программу.
Предполагалось, что все артисты выступят дважды и только Гина из Рутена выйдет на сцену в третий раз, чтобы завершить представление пастушьим кликаньем. Но все получилось иначе.
Фру почтмейстерша Хаген была занята в двух отделениях, в первом она собиралась исполнить несколько народных мелодий, а во втором — две сонаты Моцарта. Это была настоящая музыка, и господа устроители не решились на нее покушаться. Не стали они ничего менять и в программе Гины, согласившейся в обоих отделениях петь псалмы. А вот номера гармониста и свои собственные они то и дело переставляли и переиначивали.
Вендт должен был выступать с рассказом, потом он переделал это на декламацию, которую под конец назвал речью.
— Скажи-ка теперь, что ты собираешься делать сам? — обратился он к Хольму.
Хольму и так уже предстояло аккомпанировать на гитаре Гине, а кроме того, вовремя заводить граммофон, чтобы проиграть в каждом отделении по две пластинки. Но он не захотел уклоняться, он подумывает о том, чтобы выйти с самостоятельным номером, а то и двумя.
— Это будет песня? — спросил Вендт.
— Скорее речитатив, — ответствовал Хольм.
— А это что такое?
— А то, что я буду читать стихи, а мой лаборант — аккомпанировать мне на гребенке.
Вендт побывал во многих местах за границей, где служил коридорным, и ему хотелось включить в программу что-нибудь иностранное.
— Это точь-в-точь как с меню, — пояснил он, — если по-норвежски, совсем не то впечатление.
— И что ты предлагаешь? — спросил Хольм.
— О, тут много чего заманчивого, выбор большой, — сказал хозяин гостиницы.
Они принялись обсуждать это со всей серьезностью, время от времени пропуская по маленькой, Хольм так и сыпал музыкальными терминами и щеголял названиями симфоний и опер. Он остановился на струнном квинтете с цимбалами.
— И кто же будет на них играть? — спросил Вендт.
— Я, — сказал Хольм.
— А ты умеешь?
— Во всяком случае, постараюсь.
— Тогда я предлагаю одну вещичку, я слышал ее в ранней юности и не могу забыть, называется «Je suis à vousmadame»[11].
— И ты можешь спеть это по-французски?
— Конечно, — ответил Вендт. — Ставь теперь: антракт.
— Антракт? Зачем это?
— Чтоб насытить программу, глядишь, и удлинилась на одну строчку. Мы так часто и с меню делаем, удлиняем по мелочам.
Они снова налили и выпили.
Хольм сказал:
— Я думаю вставить «Марш Бисмарка».
Вендту эта идея пришлась не по вкусу.
— Да это не тот, который за Альпами, — сказал Хольм. — «Марш Бисмарка» довольно известен, о нем упоминается в «Илиаде».
— Где упоминается?
— У Гомера. В «Илиаде».
Вендт подумал и сказал:
— Ну разве что… А кто его сыграет?
— Его играют на гармонике, а Карел из Рутена пускай ему вторит. Так я вставляю?
— Ладно, — уступил Вендт. — Но что поделать, если я питаю к французам симпатию, не надо Бисмарка, а просто напиши: «Илиада».
Хольм написал.
— Ну вроде бы мы и закончили? — спросил он.
— На всякий случай вставь-ка еще один антракт…
Хольм ходил наудачу и два, и три раза, прежде чем застал Давидсена, работавшего теперь в банке. Давидсен был поглощен своими новыми обязанностями, и растабарывать ему было некогда.
— Это у вас уже окончательный вариант программы? — спросил он.
— Пока что да, — осторожно ответил Хольм. — Вот только мы не знаем, включать ли «Песнь песней».
— Нет, никаких изменений больше вносить не будем, — сказал Давидсен. — Лучше от этого не становится.
Хольм опять начал валить на Вендта: его обуревают идеи. Последние сутки он только по-французски и изъясняется.
Давидсен наскоро пробежал текст.
— Что-то многовато антрактов, — сказал он. — Три антракта.
Хольм:
— Это тоже идея Вендта. Так, дескать, они оформляют меню.
— Только бы все обошлось! — сказал Давидсен. — Сколько мне отпечатать экземпляров?
— Триста, — не поскупился Хольм.
Перед уходом он расплатился. Да так щедро, что Давидсен решил: он напечатает в придачу пачку афишек, которые его дочка будет распространять в воскресенье днем. Мысль хорошая, ведь люди непременно остановятся и прочтут.
Все предвещало успех, погода прекрасная, на улицах людно.
Лаборант с самого утра был при деле, заполучив триста карточек, которые использовались в качестве входных билетов в кино, он ходил по домам, продавая их по кроне за штуку. Когда он вернулся домой к обеду, в кармане у него лежало около восьмидесяти крон. Он поел и снова пошел продавать билеты. Стало быть, он умел не только пасьянсы раскладывать. Дельный парень!
Когда он забежал домой выпить кофе, билетов было продано уже более чем на сто крон. И это, сказал он, при том, что он не побывал еще в лучших домах. К шишкам, и большим, и поменее, он пойдет не прежде, чем они выспятся и откушают кофе, тогда, надо надеяться, он охватит всю семью. На сей раз он взял велосипед.
К половине восьмого, когда у кинозала начал собираться народ, лаборант выручил свыше трехсот крон. Он добросовестно прочесал весь город и Сегельфосскую усадьбу, уговаривая всех от мала до велика поддержать благотворительное мероприятие. Сейчас он сидел наготове за окошком билетной кассы, в ожидании зрителей, которые, рассчитывал он, повалят со всей округи. Дельный парень, ничего не скажешь.
На часах без четверти восемь.
Кинозал с новым цементным полом почти заполнен, можно было только порадоваться тому, какое живое участие люди принимают в семействе покойного Сольмунна. Креститель из Южного и Нильсен из Северного к этому времени отбыли, религиозное волнение слегка улеглось, и посмотреть «развлечение за деньги» неожиданно пришли многие из деревенских. Даже Осе пожаловала, даже Тобиас из Южного, тот привел жену и дочь Корнелию — и выложил целых три кроны.
И кого там еще только не было! Шустрая девчоночка Давидсена придумала раздавать афишки не в городе, где так и так уже вовсю орудовал лаборант, — она перехватывала деревенских по дороге из церкви и проводила среди них агитацию. Весьма хитроумно!
Само собой, здесь присутствовали все чиновники со своими супругами, дамы изучали программу и задавали вопросы, когда им было что-нибудь непонятно. «Цимбалы? — недоумевали они. — „Илиада“?» А им отвечают: «Должно быть, это музыкальная терминология».
Там сидела маленькая и тихая пасторша с голубиным лицом, которое то и дело заливала краска, там сидела в своем новом платье старая хозяйка, и все остальные домочадцы консула. И каждый билет был оплачен. А вот адвокат Петтерсен потребовал, чтобы его как председателя правления кино пропустили бесплатно. Слово за слово, лаборант вскипел, выскочил из билетной кассы, от возмущения он даже привстал на цыпочки, когда же Петтерсен с супругой взяли и без зазрения прошли в кинозал, он крикнул им вслед: «Вон идут единственные безбилетники!» Лаборант шутить не любил. Даже вдове Сольмунна с детьми и то он не позволил пройти бесплатно. «У нас контроль», — пояснил лаборант.
Все артисты были в сборе, они собрались в помещении за сценой. Каждому налили по рюмке того или другого, из бутылок, которые Вендт запасливо составил в углу. Изъяснялся он преимущественно по-французски.
Фру почтмейстерша Хаген проглядывала программу, дойдя до струнного квинтета, она вздрогнула, как будто ее ударило током.
— Боже мой, что это такое? — спросила она Хольма.
— Струнный квинтет с цимбалами, — отвечал Хольм.
Фру Хаген беспомощно рассмеялась:
— Но кто… кто же будет?..
— Я, — сказал Хольм.
— О-о, мне дурно! Ха-ха-ха! Вендт, он сошел с ума!
Публика уже с четверть часа как томилась скукой, господа сидели, посматривая на свои часы, и переговаривались между собой, мол, пора бы и начинать. Доктор Лунд держал свою жену за руку — под шалью.
