Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Однажды вечером (это было 14 декабря), возвращаясь с Федериком в Бадиолу, мы заметили идущего на дороге впереди нас Джиованни Скордио.
— Джиованни! — крикнул брат.
Старик остановился. Мы подошли.
— Добрый вечер, Джиованни. Что новенького?
Старик смущенно улыбался, точно мы застали его на каком-нибудь проступке.
— Я пришел… — бормотал он, — я пришел… для моего крестника.
У него был робкий вид. Казалось, что он просит о чем-то прощения.
— Ты хочешь взглянуть на него? — спросил Федерико вполголоса, точно делая ему по секрету предложение, поняв нежное и печальное чувство, руководившее сердцем этого покинутого детьми старца.
— Нет, нет… Я пришел только, чтобы спросить…
— Итак, значит, ты не хочешь его видеть!
— Нет… да… я, может быть, побеспокою, в этот час…
— Пойдем, — сказал Федерико, беря его за руку как ребенка. — Пойдем, посмотрим на него.
Мы вошли. Поднялись в комнату кормилицы.
Мать была там. Она улыбнулась ласково Джиованни. Она сделала ему знак, чтобы он не шумел.
— Он спит, — сказала она. Затем, повернувшись ко мне, прибавила с беспокойством: — Сегодня, к вечеру, он кашлял немного.
Это известие смутило меня; и смущение мое выказалось так ясно, что мать, чтобы успокоить меня, прибавила:
— Но знаешь, немножко. Едва, едва, это пустяки.
Федерико и старики подошли к колыбели и при свете лампады смотрели на спящего. Старик склонился над ним. И вокруг ничто не было такой белизны, как его волосы.
— Поцелуй его, — шепнул ему Федерико.
Он выпрямился и растерянно посмотрел на меня и на мать; потом он провел рукой по рту и по подбородку с плохо выбритой бородой.
Он сказал вполголоса брату, с которым всегда чувствовал себя свободнее.
— Если я поцелую его, я уколю его. Он, наверное, проснется.
Брат, видя, как бедный старик мучается желанием поцеловать его, ободрил его жестом. Тогда его большая, седая голова, потихонечку, потихонечку, осторожно наклонилась над колыбелью…
XLIIКогда мать и я остались одни в комнате перед колыбелью, где Раймондо спал с полученным в лоб поцелуем, она сказала мне с участием:
— Бедный старик! Он приходит сюда почти каждый вечер, но потихоньку. Мне сказал об этом Пьетро, видевший, как он бродил вокруг дома.
В день крестин он просил указать ему снаружи окно этой комнаты, вероятно, чтобы приходить и смотреть на него… Бедный старик, как мне жаль его!
Я прислушивался к дыханию Раймондо. Оно не казалось мне изменившимся. Сон его был спокоен.
Я сказал:
— Итак, значит, он сегодня кашлял.
— Да, Туллио, немножко. Но ты не волнуйся.
— Он, может быть, простудился… Трудно себе представить это.
— При таких предосторожностях! — Мысль озарила меня точно молния.
Неожиданная внутренняя дрожь охватила меня. Присутствие матери стало для меня вдруг невыносимым. Я смутился, я потерял самообладание, я боялся, что выдам себя. Мысль во мне работала так ясно и определенно, что я испытывал страх: «Что-нибудь должно отразиться на моем лице». То был напрасный страх, но я не мог владеть собой. Я сделал шаг вперед и наклонился над колыбелью.
Кое-что мать заметила, но истолковала это в мою пользу, потому что прибавила:
— Какой ты впечатлительный! Разве ты не слышишь, как он ровно дышит? Разве ты не видишь, как он спокойно спит?
Но, когда она говорила это, в голосе ее слышалось беспокойство, и она не могла скрыть своей тревоги.
— Да, правда. Должно быть, ничего, — ответил я, овладевая собой. — Ты остаешься здесь?
— Да, до возвращения Анны.
— Я пойду посмотрю.
Я ушел. Я пошел к Джулианне. Она ждала меня… Все было приготовлено к ее ужину, в котором обыкновенно и я принимал участие, чтобы маленький столик больной не казался чересчур скучным и чтобы мой пример, мои просьбы заставляли ее есть. В поступках, в словах я был возбужден, неровен, почти весел. Я был во власти какого-то особенного возбуждения, у меня было ясное сознание, я мог наблюдать за собой, но я не мог сдержать себя. Я выпил, против моего обыкновения, два или три стакана бургонского вина, прописанного Джулианне. Я хотел, чтобы и она выпила несколько глотков.
— Ты чувствуешь себя лучше? Неправда ли?
— Да, да.
— Если ты будешь послушна, я обещаю тебе, что ты встанешь к Рождеству. Остается еще десять дней. В десять дней, если захочешь, можно совсем окрепнуть. Сделай еще глоток, Джулианна.
Она смотрела на меня немного с удивлением, немного с любопытством, делая усилие, чтобы быть внимательной.
Она, вероятно, уже утомилась: веки ее начинали смыкаться. Она омочила губы в стакане, который я протягивал ей.
— Скажи мне, — продолжал я, — где бы ты хотела провести время своего выздоровления?
Она слабо улыбнулась.
— На Ривьере? Хочешь я напишу Августу Аричи, чтоб он нашел нам виллу? Если бы вилла Джиноза была свободна! Помнишь?
Она улыбнулась еще слабее.
— Ты устала? Тебя, может быть, утомляет мой голос…
Я увидел, что она теряла чувство. Я поддержал, я вынул подушки, мешавшие ей лечь, я тихонько опустил ее голову, я помог ей обычными средствами. Через некоторое время, казалось, она пришла в себя. Она пробормотала точно во сне:
— Да, да, уедем…
XLIIIСтрашное беспокойство не оставляло меня. Порой я испытывал какое-то удовольствие, точно приступ смутной радости. Порой это было острое нетерпение, невыносимое беспокойство. Порой это была потребность видеть кого-нибудь, говорить, быть откровенным. Или, наоборот, желание одиночества, потребность убежать в какое-нибудь верное место, где я мог бы остаться наедине с самим собой, чтобы разобраться в мыслях, чтобы рассмотреть и изучить все подробности подготовляемого события, чтобы подготовиться самому. Эти разные, противоречивые движения души и еще другие, бесчисленные, неопределимые, необъяснимые, быстро чередовались в моем уме с поразительной ускоренностью моей внутренней жизни.
Мысль, мелькнувшая во мне, этот луч зловещего света, казалось, осветил вдруг состояние совести, существовавшее до этого, но погруженное в мрак, пробудил глубокий слой моей памяти. Я чувствовал, что припоминаю что-то, но при всех усилиях не отдавал себе отчета ни в источнике воспоминания, ни даже в природе его. Было ли то воспоминанием о чем-нибудь прочитанном? Описывался ли в какой-нибудь книге аналогичный случай? Или кто-нибудь рассказал этот случай, как действительно бывший в реальной жизни? Или же это ощущение воспоминания было обманчивым, не было ли это результатом ассоциации таинственных мыслей? Мне в самом деле казалось, что средство было подсказано мне кем-то посторонним; мне казалось, что кто-то другой освободил меня от недоумений, говоря: «Вот как нужно поступать, вот как другой поступил бы в твоем положении». Кто был этот другой? Вероятно, я должен был знать его каким-нибудь образом. Но, несмотря на все мои усилия, мне не удавалось отделить его от самого себя, сделать его объектом. Мне трудно определить с точностью то страшное состояние, в котором я находился. Я безусловно отдавал себе отчет во всех фазисах развития данного факта, вполне представлял себе весь ряд действий, через который прошел «тот» человек, чтобы выполнить свое намерение. Но этот человек, мой предшественник, мне был неизвестен; и я не мог присоединить к этому понятию соответствующие образы, если не подставлял себя на место этой неизвестной личности. Итак, я видел самого себя, совершающим поступки, уже совершенные другим, подражающим поступку, аналогичному с моим. Мне недоставало чувства инициативы.
Выйдя из комнаты Джулианны, я бродил некоторое время в нерешительности. Я никого не встретил. Я направился к комнате кормилицы. Я прислушался; я услышал тихий голос матери и удалился.
Она, стало быть, не выходила оттуда? У ребенка снова был приступ кашля. Я знал этот бронхиальный катар, который бывает у новорожденных, эту ужасную болезнь с обманчивыми признаками. Я вспомнил опасность, угрожавшую Мари на третьем месяце ее жизни, все симптомы ее тогдашней болезни. В начале Мари чихала и слабо кашляла; у нее была сильная склонность ко сну. «Кто знает! — думал я. — Если я подожду, если я не дам себя увлечь, может быть милостивый Господь и вмешается вовремя, и я буду спасен». Я вернулся; снова прислушался; услыхал голос матери; вошел.
— Ну, как здоровье Раймондо? — спросил я, не скрывая своего волнения.
— Хорошо; он спокоен; он больше не кашлял; дыхание ровное, температура нормальная; посмотри, он теперь берет грудь.
Мать, в самом деле, казалась успокоенной.
Анна сидела на кровати и кормила ребенка, сосавшего с жадностью. У Анны лицо было наклоненное, глаза ее были пристально уставлены в паркет с неподвижностью бронзы. Мигающий огонек лампады бросал отсвет и тени на ее красную юбку.
