Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма
Что же, как ты думаешь, делает Ротшильд с деньгами? Ищет, где бы разместить новый заем, в другом царстве, не сам, не дай Бог, а через маклеров и дипломатов, и с теми же компаньонами, «шораборами» и «левиафанами» биржи, и они снова собираются на заседание, и снова в ход идут акции, и снова они разъезжаются по домам и с прибылью распространяют акции среди широкой публики.
Короче говоря, все займы, которые царства делают у Ротшильда, они, собственно говоря, делают у нас: у меня, у тебя, у всего Израиля и всего света. Потому что каждый, у кого есть деньги, имеет долю в этом займе. И даже тот, у кого нет денег, тоже имеет в нем долю. Как же такое возможно? Объясню в двух словах. Ты, например, покупаешь мясо у мясника и хлеб у пекаря. Мясник и пекарь покупают на твои деньги платье жене и ботинки детям. Хозяева одежного и обувного магазинов получают свои товары с фабрики, фабрикант от того богатеет и покупает акции — и так ты имеешь в этих акциях долю, не так ли? Так что, понимаешь ли, ты теперь не сможешь опровергнуть меня, если я скажу, что нет такой суммы, которую нельзя было бы покрыть всем миром. И никто не должен пугаться, если турок запросит слишком высокую плату за аренду Страны Израиля, или даже велит внести арендную плату за несколько лет вперед, или потребует большого залога. Дал бы только Бог, чтобы не было других препятствий и можно было бы приступить к составлению арендного контракта, согласно тому плану, который я, с Божьей помощью, разработал. И теперь, как видишь, мы подошли к самому главному, о чем бы я хотел тебе поведать в связи с планом аренды. Но поскольку у меня нет времени, буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог счастья, успеха и удачи. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
(№ 196, 05.09.1913)
37. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.
Письмо двадцать второе
Пер. В. Дымшиц
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что я еду. Не собираюсь ехать, нет, а еду-таки! Через несколько часов отбывает курьерский на Вену, и у меня уже есть на него билет. То есть у меня его еще нет. Но считай, что он у меня в кармане. Редакция, понимаешь ли, обещала взять мне билет, потому что поехать-то я поеду за ее счет. Думаешь, я один? Нет, со мной едет еще несколько человек из редакции, тоже за ее счет, целая команда. Я еду с ними, как говорится, «за компанию». А за компанию ведь едется совсем по-другому. Сидишь себе с людьми, вокруг разговаривают, беседуют о том о сем, рассказывают истории, всякую чепуху, небылицы, а ты себе тем временем уже проехал часть пути и не заметил, как время пролетело. Короче говоря, мы едем в Вену на конгресс. То есть мы готовы ехать. Уже собрались в дорогу. То есть не я, а мои коллеги собрались, со всеми своими причиндалами и бумагами. Я-то, слава Богу, давно готов. Мне собираться не нужно, и бумаг у меня нет. Беру талес, тфилн и перо — у меня такое перо, которое само пишет, — и до свидания! Самое главное, я везу с собой нечто, что нужнее всех их бумаг и всей их писанины. Я имею в виду проект аренды Земли Израиля. Я зашил его в надежное место и теперь еду, ни о чем не беспокоясь. Во-первых, все-таки едем поездом. А за границей, пусть и у немцев, всякое может случиться. Во-вторых, я не хочу, чтобы наша команда даже знала о том, что я везу на конгресс проект. Они, понимаешь ли, большие шутники и насмешники. Особенно некоторые из них любят насмехаться. И не только над другими, но сами над собой и друг над другом. Таковы по природе наши друзья-писатели. Есть среди нас один писатель[430], из числа самых известных, можно сказать, великий. Добрый человек, но шутник, ой и шутник же он! Для каждого у него есть прозвище. Меня, например, он каждый день увенчивает новым прозванием! Бисмарк, Биксенфельд, Вандербильт, Витя, Коковцов, Лехучан…[431]Последнее время, когда поднялся шум по поводу конгресса, он меня не называет иначе как Теодор Мендл или Менахем Герцль, и знаешь почему? Из-за той истории, которая произошла давеча у нас в редакции.
Прихожу я однажды в редакцию и встречаю там человека на вид весьма приличного, с золотыми часами, сидит вольготно, поглаживает бороду, потеет и неторопливо так, свободно рассуждает себе, усмехаясь, хриплым, что у твоего хазана после «Дней трепета», голосом. О чем идет речь? О детях. Он рассказывает-таки о своем сыне. У него, дескать, есть единственный сын. Один-единственный то есть. И сын-то, дескать, такой удачный, повезло ему с сыном, красавец, умница и знаток, все прочие знатоки ему, дескать, в подметки не годятся! А как пишет, все прочие писатели рядом с ним не стояли! А какой оратор, всех прочих ораторов с ним, дескать, и сравнивать нельзя! И именно что на святом языке — чудо что такое! А если вам этого мало, так он, дескать, закончивший, юрию[432] закончил. Но не просто закончивший, закончивших нынче как собак нерезаных, у кого ж теперь нет закончившего сына? Но все закончившие могут, дескать, рядом с ним закрыться и не открываться! Поскольку что они знают? И в чем они разбираются? И чем владеют? И кто они такие? Хамы, бурдюки и шарлатаны, невежды малограмотные, не знают ни слова по-еврейски, пустые люди, бездельники, свистуны, пижоны, тряпки, пустые головы, полные идиоты! Короче говоря, этот его удачный сын сошел с ума, не здесь будь помянуто, ни про кого не будь помянуто… Бедняга! У человека единственный сын, и такой удачный, взял и сошел с ума! В чем дело, в чем же его помешательство? На людей бросается? Бегает по улицам, не дай Бог? Его помешательство, дескать, в другом, его помешательство — это сионизм! Он, дескать, ни с того ни с сего, не пойми с чего, стал сионистом, да еще каким сионистом! Он, дескать, вбил себе в голову, что надо заниматься земледелием. Он хочет быть простым земледельцем, и не где-нибудь, а только в Стране Израиля. Куда это годится? И никак его, дескать, не переубедишь. Ни по-хорошему, ни по-плохому, понимаете ли, дескать, какое несчастье? Единственный сын, неиспорченный, здоровый, честный, красавец, и к тому же закончивший, позволяет себе заявлять, что он хочет уехать в Страну Израиля и там стать земледельцем, — видели дикаря! Правда, дескать, здесь его не хотят записывать в помощники присяжного поверенного[433], пусть сначала крестится, и никак иначе. Коли так, что из того? Лучше, что ли, дескать, скитаться по свету? Землю рыть? И где? В Земле Израиля?! Дикая страна! Дикие турки! Евреи, живущие на халуку![434] Тунеядцы! Нищие! Побирушки!.. И этого моего человека опять понесло — гром и молния!.. Меня это, между прочим, по-настоящему рассердило, в душе все так и закипело — несет человек невесть что, возводит поклеп на нашу страну! Сказал бы хоть что-нибудь хорошее или умное, так нет! Не нравится ему Земля Израиля, и все тут — как его заткнуть? Тут я беру и набрасываюсь на этого человека, да как всыплю ему по первое число. «Так, мол, и так, — говорю я, — как вам не стыдно, — говорю я, — как вы можете людям в глаза смотреть? Как вы от стыда еще не сгорели? Вы бы хоть помолчали, подождали бы, — говорю я, — пока про вас такое ваши враги скажут! Какое вам дело до Земли Израиля? Вы, поди, — говорю я, — из того самого „большого сброда“[435], вот вы кто! Знаете ли вы, — говорю я, — когда такие евреи, как вы, поедут в Землю Израиля? Когда ваши дети, — говорю я, — выкрестятся, а ваши богачи обнищают, вот тогда, — говорю я, — вы вспомните, что есть на свете страна, которая называется Земля Израиля, да только поздно будет, как мужики говорят „после ярмарку“…» Короче, я, можешь быть уверена, выдал ему полную порцию, как следует! Сам не знаю, откуда только у меня все это взялось. Он, этот человек то есть, меня слушает и отвечает с усмешкой и прищурившись: «А вы кто такой?» Говорю я: «Кто я? Я, — говорю, — еврей». Говорит он: «Что вы еврей, а не фоня[436] — это и так видать. Я, — говорит он, — хотел бы знать: ма шмехо?»[437] Говорю я: «Менахем-Мендл». Тут он, этот мой человек, молча встает, утирает губы, застегивает капоту, поворачивается и, обращаясь ко всем нам, говорит: «Всего хорошего!» — и как не бывало. Что мне тебе сказать? Это был, скажу я тебе, прямо бальзам на душу! Вся редакция меня после этого поздравляла: «Браво! Мы, — говорят они, — не знали, что вы, реб Менахем-Мендл, сионист, да еще такой пламенный. Мы-то вас, — говорят они, — всегда держали за территориста». Я их благодарю за куплимент и отвечаю так: «Кто, — говорю я, — вам такое сказал? Отцепитесь вы от меня, я не сионист, и не территорист, и не кто там еще, я не кто иной, как еврей…» Так я им ответил и вернулся к своей работе, к проекту аренды Земли Израиля, и тихо-тихо разработал весь план, который и передаю тебе здесь вкратце, чтобы ты увидела, что твой Менахем-Мендл не занимается пустяками.
