Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
Главное забыл. Так как я уезжаю путешествовать, но на Суккес, если на то будет воля Божья, рассчитываю быть дома, то мне очень хочется привезти что-нибудь тебе, и детям, чтобы они были здоровы, и теще, чтобы она была здорова, каждому отдельно, то, что ему нужно. Я побывал в Америке, с Божьей помощью вернулся с миром назад и получил место, которое дает мне почтенный заработок и на котором я, кроме того, могу приносить некоторую пользу людям, так что по справедливости и ты должна получить удовольствие. Поэтому, дорогая моя супруга, напиши мне подробно о том, чего бы ты хотела и что бы тебя обрадовало, а писать мне следует так: Вена, сионистский конгресс, для Менахем-Мендла в собственные руки.
(№ 198, 08.09.1913)
38. Менахем-Мендл из Вены — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.
Письмо двадцать третье
Пер. А. Френкель
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что я уже в Земле Израиля. Ну, то есть это только так говорится: «Земля Израиля». А означать-то на самом деле это означает, что я покамест в Вене, но хорошо мне здесь, словно в Земле Израиля. Подумать только, евреи запросто ходят тут по улицам с могендовидом[444] на лацкане, говорят повсюду на святом языке, обнимаются да целуются, и я в том числе. Как только мы приехали в Вену, сразу же отправились в город, по адресам, которые сионисты для нас давно приготовили и заранее каждому прислали. Полагаю, что они еще за несколько недель обеспечили для нас жилье, порядком потрудились, пока подготовили все необходимое, постановили, что делегаты из этого города должны остановиться тут, а из другого — там, занесли все, на немецкий манер, в длинный список — и по номерам, и в алфавитном порядке, загляденье. Только, видимо, из-за большой спешки и шума — шутка ли, столько евреев, не сглазить бы, приезжают разом? — оказалось, что со всем этим, с делегатами и с отелями то есть, получилась некоторая путаница! Пришлось нам слегка побегать, как же иначе? И хорошенько же мы попотели, носясь с узлами из одного отеля в другой — отели-то все уже заняты, — пока наконец поздно вечером не нашли себе, с Божьей помощью, ночлег у какого-то немца, причем ни мы его язык не понимаем, ни он — нашего, хотя наш язык, как известно, больше чем наполовину — немецкий. Но это еще полбеды. Ладно, не понимает нас немец — эко дело! Нам к нему не свататься, и мы сюда не навечно прибыли, в конце-то концов закроется конгресс — и все мы, с Божьей помощью, вскоре, чтобы так же скоро окончилось наше изгнание, разъедемся. В крайнем случае, если уж совсем прижмет, покажешь немцу монету — все поймет как нельзя лучше! Гораздо хуже обстоит дело с нашим собственным языком, которым тут пользоваться нельзя, а говорить нужно на святом языке. А что поделаешь, когда все здесь так говорят? Усышкин, рассказывают, как-то заявил: «Га-иврит о русит»[445]. Означает это: на святом языке или по-русски! А раз Усышкин заявил — пиши пропало. Ты, верно, спросишь, а что делать тем делегатам, которые не умеют разговаривать ни на святом языке, ни по-русски? Сама-то как думаешь? Им таки плохо. Сидят и молчат. А какой у них еще есть выбор? А вдруг захочется поговорить — что, тоже молчать? Да возможно ли такое? Человек ведь не скотина. А если именно на конгрессе — да вдруг припрет? На этот случай советуют: отойдите в уголок и говорите на идише, только тихонько, так, чтобы Усышкин не услыхал… Но погоди, и это еще не все. Гонения на тех, кто не говорит на святом языке, — и это было бы полбеды, если бы можно было хотя бы говорить так, как у нас говорят. Но всем гонениям гонение в том, что нужно говорить на святом языке не так, как у нас евреи говорят, а только так, как говорят турки в Земле Израиля[446]. У них это называется «сафердит»[447]. Это значит: все у них на «а» да со сплошными «та»[448]. Возьмем, к примеру, штаны. Простые штаны, которые люди носят. Казалось бы, трудно им сказать «михносаим», как мы говорим? Так нет. По их, выходит, что обязательно нужно сказать «михнатаим»[449]. Чего уж больше? Ты же прекрасно знаешь, что я тоже, слава Богу, не неуч какой, учился в свое время в хедере, и неплохо учился, и при всем при том мучаюсь, едва-едва улавливаю смысл речей! Но зато когда иной из них говорит, так сплошное наслаждение слушать. Даже те, кто ни слова не понимает, и они подтверждают, что звучит так, будто слушаешь красивейший напев лучшего хазана. Чего уж больше? Девица тут одна вышла и выступила на святом языке, так прямо за живое брало! Или вот послушай, есть тут один делегат, кажется, из Одессы, чудесный человек, золото просто, Жебетинский[450][451] его фамилия, а зовут Владимиром. Имя хоть и гойское, но какой же это горячий еврей! Огонь! Совсем молодой человек, кровь с молоком! И вот этот-то Жебетинский, Владимир то есть, как он выйдет и начнет говорить на святом языке — ну что тебе сказать? Поистине райское наслаждение! Лучшие хазаны ему и в подметки не годятся! День и ночь ты могла бы сидеть да слушать, и не надоело бы! Не важно, что ты не понимаешь святого языка, все равно ты бы получила такое удовольствие, что не смогла бы оторваться. Такая в этом сила! И не забудь, это все еще до начала «га-конгресс»[452]. Это пока только так, конференция. Ты, верно, спросишь, что это за конференция такая? Разъясню тебе. Что такое конгресс, ты ведь знаешь? Прибыв на конгресс, они, делегаты то есть, еще до конгресса собираются все вместе по нескольку раз на дню, каждый раз в другом месте, и высказываются, и общаются, и ссорятся друг с другом, и выносят революции[453], постановления то есть. Короче, пока идет подготовка к конгрессу — это называется «конференция». Понимаешь теперь?
На первой конференции, которая тут была, вышла перепалка о языке. То есть словопрения велись о том, на каком языке нам следует здесь, на конгрессе, говорить, чтобы мы все всё хорошо понимали. Словопрения эти, сколько я, недалекий, могу судить, кажутся мне совершенно излишними. Еще раз: съехались евреи и хотят немного пообщаться, так пусть себе каждый говорит, как умеет. А ежели хотите, чтобы вас понимали как следует, так нету, на мой взгляд, ничего лучшего, чем говорить на нашем простом еврейском языке, на идише, потому что какой же еврей по-еврейски не понимает? Так нет! Имеются тут такие упертые евреи, и именно наши, российские, из Петербурга, Одессы да Богуслава[454], которые однозначно заявляют, что не понимают ни слова на идише, хоть им кол на голове теши! «Идиш не понимаем!» — жалуются они, бедолаги, и разводят руками с таким лицом, что жалко смотреть. А другие кричат: «Идиш не желаем! Наш родной язык или деревний яврейский, или наш русский!», то есть или святой язык, или русский! Куда это годится — подняли шум и гам, одни настаивают, что говорить нужно на трех языках, на святом языке то есть, по-русски и на идише тоже. А другие кричат: нет, достаточно двух языков, святого языка и русского, поскольку идиша мы не понимаем, и снова за свое, и снова все с самого начала: «Идиш не понимаем! Идиш не желаем! Наш родной язык или деревний яврейский, или наш русский!» Увидел принцедатель[455], что эта история может затянуться до завтра, почесал в затылке и объявляет: «Тихо, господа! Вот мы сейчас все увидим. Проведем балетировку[456] руками. Кто согласен только на два языка, то есть на святой язык и русский, пусть поднимет правую руку!» Взметнулись руки! Ясное дело, я и пальцем не пошевелил, ведь как же я могу отказаться от моего идиша?.. Короче, едва-едва не вышло так, что большая половина согласилась с тем, чтобы можно было говорить и на идише тоже. Однако выискался тут один делегат из Егупца, учитель, знаток святого языка наипервейший, взял он и поднял обе руки, и правую, и левую, и из-за этого само собой вышло так, как сказано в Писании: «отступая по большинству от правды»[457], то есть вынесли революцию: идиш — старая рвань, к использованию не пригоден! Вот так, как видишь, и похоронили бедный наш язык заживо всего-то одной лишней рукой!.. Это меня, конечно, задело за живое: за что? За какие грехи? Столько евреев, не сглазить бы, говорило веками на идише — и ничего, кажется. Никто еще не умер оттого, что разговаривал на этом языке. А тут ни с того ни с сего — нате вам еще одну напасть: долой идиш! Я даже отчасти впал в уныние и подумал про себя: «Горе мне! Не режут ли они, я имею в виду сионистов, сами себя без ножа тем, что затыкают нам рот, чтобы мы не могли и словом перемолвиться с нашим народом, ни о сионизме и вообще ни о чем? Что прикажете, в конце концов, делать: говорить с евреем на святом языке или говорить с ним по-русски: ни я не могу, ни он не понимает…» Я уже хотел было вскочить и закричать: «Караул, люди добрые, что вы делаете? Сами себя убиваете! Обрекаете сами себя на поражение! Подумайте о том, что миллионы ваших братьев, которые говорят на идише, никакого другого языка не знают!..» Но сел обратно, вспомнив, что сказано у мудрецов: «Семь качеств у болвана…»[458], и еще: «Невежда всегда вперед лезет…»[459]. С чего это я буду им мораль читать? Разве ж они из-за этого решения перестали быть евреями? Разве ж они перестали быть сионистами из-за того, что хотят утопить весь сионизм в ложке святого языка? Разве ж, не дай Бог, их оставил разум и они сами не видят, в какую ловушку себя загоняют?.. А тут еще встает этот самый Владимир Жебетинский, о котором я тебе говорил, и начинает на святом языке выступать так, что у меня разом прошла вся злость и все расстройство и я вынужден был с ним согласиться: он, увы, прав, когда хочет, чтобы все евреи умели объясняться на святом языке. Он заявляет, что сионисту, который не умеет говорить на святом языке, нет оправдания — пусть научится![460] Времени ему на это — до следующего конгресса, который будет через два года[461]. Очень правильно! За два года можно и медведя научить танцевать. Ну почему мы все, в самом деле, не умеем разговаривать на святом языке? Говорят, что и сам он, Жебетинский, Владимир то есть, еще два года тому назад тоже не знал на святом языке ни слова[462]. А нынче? Всем бы евреям так! Нет, я рассчитываю, без обета[463], что, когда, с Божьей помощью, вернусь домой, в Варшаву то есть, найму того, кто знает язык, и буду беседовать с ним час в день, два часа, три часа в день — чем больше, тем лучше, а как выучусь, так и в редакции, и в гостинице, где я остановился, повсюду ни на каком другом языке, кроме святого, разговаривать не стану! Можешь себе представить, что это мне настолько пришлось по сердцу, что даже с делегатом из Егупца, тем, который поднял обе руки и тем прикончил наш жаргон, стали мы вскоре не разлей вода. Он сам первый подошел ко мне, представился и обратился ко мне на такой манер: «Аниим змирот ве-ширим эрог, ки элейхо нафши таарог»[464], то есть будет он мне делать куплименты и петь песенки, потому что он от меня без ума… Ну что на это ответить? Беру я, да и говорю ему, что там дальше написано: «Нафши хамда бецель йадеха, ледаат коль раз содеха»[465]. Этим я ему намекнул на йадаим[466], которые он поднял, и дал понять, что знаю, то есть знаю всю его сод…[467] Ты, верно, подумаешь, что он мой намек раскусил? Ничуть не бывало! Услыхав от меня эти слова, он снова обратился ко мне с куплиментом: «Ал кен адабер нихбадот, ве-шимха ахабед беширей йедидот»[468]. Короче говоря, обнялись мы с ним да расцеловались, и с тех пор нас уже не разлучить. Мы ходим повсюду и всегда вдвоем и разговариваем. Он цитирует стихи на святом языке, я — говорю с ним покамест по-русски… Я бы хотел передать тебе наши беседы слово в слово, но поскольку у меня сейчас нет времени — сионисты, как обычно, бегут на новую конференцию, и я в том числе, — то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог счастья, успеха и удачи. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
