Кемаль Орхан - Брошенная в бездну
– Откуда мне знать? – резко бросила Наджие.
– Надо бы выяснить…
– Так зашли бы и спросили.
– Послушай, Наджие, он мой сын! Девять месяцев носила я его под сердцем…
– А разве другие носят по восемь? – съязвила Наджие.
– Ну, ты уж переходишь все границы…
– Да что я плохого сказала?
– Советую тебе быть повежливее. До сего дня я ещё мать адвоката Мазхар-бея!
– Знаю, ну и что из того?
– Ты обязана оказывать мне такой же почёт, как и молодой хозяйке.
– Молодая хозяйка вовсе и не требует почёта!
– А я требую!
Наджие презрительно рассмеялась:
– Если сумеете добиться, будет и вам почёт.
И она ушла на кухню. Хаджер-ханым даже похолодела. Раньше она устроила бы скандал, но теперь времена изменились. Лучше всего было проглотить обиду и промолчать.
Она отправилась к себе. Проходя мимо гостиной, Хаджер-ханым увидела внука, игравшего на ковре.
– Халдун, дитятко моё! Пойдём ко мне, я что-то тебе скажу.
Бросив игрушки, Халдун пошёл за ней в кладовку.
– Послушай, дитя моё, – притворно ласково начала Хаджер-ханым, прикрыв дверь, – ты не знаешь, чем так расстроен папа?
– Нет.
– Так ты узнай.
– А как?
– Пойди в спальню.
– А мне можно туда?
– Да ведь он твой отец.
– Мне не велят входить без спроса. Как я пойду, ведь меня не зовут.
– Я куплю тебе вот такую плитку шоколада!
– А я его теперь не люблю.
– Ну хорошо, тогда игрушку!
– Милая мама и Милая тётя купили мне много игрушек!
Кровь бросилась Хаджер-ханым в лицо. Схватить бы этого маленького паршивца за шиворот да треснуть как следует!
– Пошёл вон отсюда, змеёныш! – закричала она и хотела было хлопнуть дверью, но вовремя спохватилась и рухнула на тахту. Кто она теперь в этом доме? – негодовала Хаджер-ханым, кусая губы. Какая-то жалкая приживалка! Подумать только, никто не считается с ней. Даже ребёнок – от горшка два вершка – и тот… Сын просто молится на девицу из бара, по струнке у неё ходит. Она всех прибрала к рукам! Расфуфырится в пух и прах и крутит по целым дням граммофон, танцует с этой размазнёй – женой адвоката, как его там, Нихата, что ли! Да чуть не по два раза в неделю приглашает в дом целую толпу гостей. Ей бы всё веселиться, а денежки-то сына текут… Пригрел какого-то грошового чиновника и делит с ним хлеб пополам… Нет, больше этого выносить нельзя. Если подведёт амулет, она знает, что ей делать: подыскать себе комнатку и бежать отсюда.
Неожиданно до неё долетел гневный голос Мазхара. Он не говорил, а кричал. Хаджер-ханым выбежала и приникла ухом к дверям спальни. В глазах её мелькнула тень надежды – кажется, между ними началась ссора? Но тут в переднюю вошла Наджие, и старуха быстро отскочила от двери.
Причиной гнева Мазхара был амулет, который он случайно обнаружил, просунув руку между подушкой и матрацем. Это была последняя капля. И без того он был до крайности возбуждён известием о несчастье, постигшем Назан. Схватив амулет, Мазхар закричал: «Теперь она получит то, что заслужила!» И хотел было бежать к матери, но Нериман не пустила его.
– Не делай этого, ради аллаха, не делай! Позора не оберёшься, пойдут сплетни.
Мазхар не желал ничего слушать:
– Плевать мне на сплетни! Пусти меня! – Он пытался оттолкнуть жену, преградившую ему дорогу, но Нериман спокойно сказала:
– Подожди, не торопись, надо узнать, действительно ли это сделала мать.
– Кроме неё, некому. Она занимается всей этой дрянью, она и подложила. Пусти, я должен с ней объясниться.
Нериман взяла амулет из рук мужа и сказала как можно спокойнее:
– Кто теряет разум с утра пораньше, тот к вечеру совсем глупеет! Перестань горячиться, и я тебе покажу ещё кое-что.
Мазхар бессильно опустил руки, но никак не мог успокоиться и весь дрожал. Какой ещё ждёт его сюрприз?
Нериман открыла сундук и протянула ему на ладони два точно таких же амулета.
У Мазхара глаза полезли на лоб.
– Это ещё что такое?
– Как видишь, амулеты.
– Откуда они взялись?
– Один был в сундуке, а другой я обнаружила в уборной. Все три собственноручно принесла в дом твоя мать. Сначала она подговаривала на это Наджие, но та мне всё рассказала. Я тогда очень расстроилась. Да и как было не расстраиваться!
Мазхар был в отчаянии: так позорить его перед людьми! Он готов был проклинать судьбу, которая сделала его сыном такой женщины.
– А потом, – продолжала Нериман, – она кропила каким-то шербетом стены нашей спальни.
– Как это «кропила шербетом»?
– Понятия не имею! Хикмет-ханым говорит, что это заговорённый шербет – какой-то шербет отчуждения!
– Хикмет-ханым знает об этом?
– К сожалению. Она всё видела своими глазами.
– Ну, как хочешь, Нериман, а этому пора положить конец…
– Что же ты намерен предпринять?
– Швырнуть ей в лицо эти амулеты… и пусть убирается из моего дома!
– А тебе не стыдно? Ведь она всё-таки твоя мать. Кто у неё есть, кроме тебя?
– Всё равно, пусть подыщет себе комнату и убирается! Я буду выплачивать ей на содержание определённую сумму.
– Но если ты уж непременно хочешь так сделать, то разреши заняться этим мне.
– Как же ты намерена действовать?
– Сделай вид, будто ничего не знаешь. Это единственное, о чём я прошу. А когда мать скажет тебе, что решила жить отдельно, не возражай.
– Ну что ж, пусть так…
Нериман не спешила.
Стамбульские газеты читал не один Мазхар. И хотя ни он, ни Нериман никому не говорили о беде, постигшей Назан, слух о её аресте распространился с молниеносной быстротой. Повсюду только и говорили об этом.
Мазхар перестал ходить в контору, не показывался в суде и с помощью своего друга Нихата перенёс на полтора-два месяца слушание всех подготовленных дел. По целым дням слонялся он по дому, погруженный в тяжёлые думы. И чем больше думал, тем желтее становилось его осунувшееся лицо.
Больше других его угнетала мысль о Халдуне. Сейчас малыш ни о чём не ведает, занят своими игрушками и вполне счастлив. Но ведь когда-нибудь он подрастёт, поумнеет и захочет узнать о судьбе своей матери. А люди скажут мальчишке, что он сын «дурной женщины». Какая страшная тень ляжет на всю его жизнь! Сколько ему предстоит вынести унижений! Постоянно будет он ощущать какую-то вину перед обществом, сознавая в то же время, что ни в чём не виновен.
Мазхар вновь и вновь перебирал в голове возможные последствия трагедии Назан и каждый раз приходил к выводу, что единственным виновником всего случившегося является он.
Однажды, будучи не в силах более выдержать эту пытку, он сказал своему другу:
– Да, я виноват! Понимаю. Но ведь не сам же я создал себя таким?
Нихат, теперь почти не оставлявший его одного, уверенно ответил:
– Нет, виновен не ты.
Мазхар пытливо посмотрел на него.
– Быть может, ты хочешь сказать, что это судьба, что так было ей на роду написано?
– Конечно. Я в этом убеждён!
– «Рок», «судьба», «предначертания»! Подобная логика не выдерживает никакой критики. По правде говоря, Нихат, такие рассуждения кажутся мне чистейшим ханжеством, придуманным для утешения. Я вовсе не собираюсь снимать с себя ответственность за свои поступки, прибегая к исламской схоластике.
Нихат рассмеялся.
– А ты не думаешь, что эта «схоластика» может многое объяснить и, следовательно, оправдать?
– Послушай, если существует неумолимый рок, если каждому назначена его судьба, то зачем тогда ад и рай на небе, зачем суды и судьи на земле? Предположим, я разбираю дело какого-нибудь убийцы и отправляю его на виселицу. Но в таком случае я, следуя твоей логике, иду против веления рока. Не так ли? Почему же тогда этот самый рок возвеличивает одних и низводит до падения других?
– Видишь ли, поскольку и сам судья не более чем человек, он исполняет предначертание судьбы, того самого извечного рока.
– Допустим, ты прав. Однако если судьба начертана у человека на лбу, то кто же тогда прав, я или аллах?
– Все по-своему правы. И ты, и аллах.
– И убийца?
– И убийца.
– А убитый?
– Ему предначертано быть убитым!
– В таком случае не существует ни преступления, ни преступника, ибо чему быть, того не миновать! Вот к какому выводу приводят подобные рассуждения. Но ведь мы не можем следовать по столь ложному пути. Я убеждён, что не существует ни предначертаний судьбы, ни тех, кто может её определить. А уж если следовать принципу «чему быть, того не миновать», то это понятие может лишь выражать существующее в действительности бытие, не имеющее ни начала, ни конца. И в этом бытии – к счастью или горю человека – есть свои законы, своя причинность.
– Ты хочешь сказать, что связь индивидуальной судьбы человека с этой причинностью является фактором относительным?
– Да.
– Но такой образ мышления может далеко завести…
– Понимаю, понимаю! Но я не вижу другого объяснения. И тут уж не помогут ни господь, ни молитвы…