Жорис-Карл Гюисманс - В пути
Приор благословил его и исчез. Дюрталь встал, осушая слезы. Свершилось то, чего он так боялся. Монах, которому предназначено врачевать его, был бесстрастен, почти нем! „Увы! — думал он, — мои нарывы назрели, но вскрыть их мог бы лишь удар ланцета!
В сущности, — рассуждал Дюрталь, — плетясь по лестнице к себе в келью, чтобы освежить глаза, — не столько в своих наставлениях, сколько в тоне, которым они были произнесены, траппист оказался даже сострадательным. Будем, наконец, справедливы, — возможно, что его ошеломили мои слезы. Аббат Жеврезе не писал, наверно, отцу Этьену что я удаляюсь в пустынь ради обращения. Поставьте себя на место человека, живущего во Господе, вне мира, которому вдруг выливают на голову ушат воды! Завтра посмотрим“. — И Дюрталь наскоро загладил следы волнений на лице, и поспешил к секстам, которые начинались в одиннадцать часов.
Церковь была почти пуста. Братия работала на шоколадной фабрике и в поле.
Отцы уже сидели на своих местах, в ротонде. Приор достал колокольчик, все истово осенили себя крестным знамением, и слева, в скрытой от Дюрталя части хор — он занял прежнее место перед алтарем святого Иосифа — поднялся невидимый голос:
„Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum“ [57].
A на противоположной стороне отвечали:
„Et benedictus fructus ventris tui, Jesus“ [58].
Мгновенный перерыв. И, как вчера перед повечерием, запел прозрачный, слабый голос престарелого трапписта:
„Deus in adjutorium meum intende“ [59].
Полилось богослужение с „Gloria Patri“ и т. д. Наклонившись над книгами, кратким и отчетливым напевом возносили монахи псалмы, чередуясь на обеих сторонах.
Усталый, не в силах молиться, стоял Дюрталь на коленах, убаюканный псалмопением.
Все отцы разошлись, когда кончились сексты, и Дюрталь уловил сострадательный взгляд, с которым приор слегка повернулся по направлению к его скамье. Он понял, что инок молился за него Спасителю, умолял, быть может, Господа указать путь- дальнейшего воздействия.
На дворе Дюрталь подошел к Брюно. Они обменялись рукопожатием, и посвященный сообщил, что прибыл новый сотрапезник.
— Богомолец?
— Нет, викарий из окрестностей Лиона. Пробудет всего лишь день. Приехал навестить захворавшего игумена.
— Игуменом Нотр-Дам-де-Артр я считал того высокого монаха, который руководит богослужением…
— Нет, это отец Максим — приор. Игумена вы еще не видели и, боюсь, не увидите — ему, пожалуй, не встать с постели до вашего отъезда.
Вошли в странноприимный дом и застали там отца Этьена, который извинялся за скудную трапезу пред незнакомым жирным низеньким священником.
Последний отличался резкими чертами заплывшего жиром желтого лица и выказал себя весельчаком. Шутил с Брюно, по-видимому, давним своим знакомцем, о грехе чревоугодия, столь частым у траппистов, с деланно-восхищенным причмокиванием смаковал тусклый букет жалкого вина, которым угощался; разделяя ложкой главное блюдо обеда — яичницу, делал вид, что разрезает курицу, восторгался отменным видом мяса и потчевал Дюрталя: Уверяю вас, сударь, это настоящий каплун. Не угодно ли крылышко?
Дюрталь вовсе не склонен был сегодня к смеху, и шутки эти наводили на него отчаяние. Он ограничился в ответ неопределенным поклоном, от души желая, чтобы скорей кончилась трапеза.
Беседа продолжалась между Брюно и священником.
После обмена общими местами, они заговорили о выдре, которая опустошает монастырские пруды.
— Вы узнали, по крайней мере, где она гнездится? — спросил викарий.
— Нет. По смятой траве легко распознать дорожку, где она пробегает, прежде чем нырнуть в воду, но, рано или поздно, всегда потеряешь ее след. Целыми днями мы с отцом Этьеном подстерегали ее, и всякий раз напрасно.
Аббат начал объяснять устройство различных тенет и как их надо расставлять, а Дюрталь думал об охоте на выдру, столь забавно рассказанной в начале „Крестьян“ Бальзака. Кончился обед.
Прочитав благодарственную молитву, викарий предложил Брюно:
— Не пройтись ли нам? Свежий воздух заменит нам кофе, который забыли, очевидно, нам подать.
Дюрталь вернулся в келью.
Он чувствовал себя опустошенным, измятым, разбитым, обнаженным, покорным. Сломленное ночными кошмарами, изнуренное утреннею сценой тело взывало о покое; хотелось сидеть не двигаясь. Стихло душевное волнение, которое утром в рыданиях излилось у ног монаха, но остался осадок грустной тревоги. Подобно телу, душа просила молчания, успокоения, сна.
„Нет, будем мужественны, — подумал Дюрталь, — встряхнемся“.
Произнес покаянные псалмы и славословия святым. Колебался, что читать: святого Бонавентуру или святую Анжель.
И отдал предпочтение блаженной. Она согрешила, покаялась, поэтому казалась ему ближе, понятнее, чем серафический учитель, святой, всегда пребывавший чистым, не изведавший падений.
Разве не испытала и она плотских падений, не достигла Спасителя издалека?
Прелюбодействовала, вступив в брак, и утопала в распутстве; любовники сменяли друг друга, и, высосав из них все соки, она выбрасывала их, как шелуху. Но вдруг благодать пробудилась в ней и озарила душу. Не дерзнув открыть священнику на духу тягчайшие пороки, она все же причастилась, увенчав свою греховность святотатством.
Денно и нощно терзали ее муки совести, и она наконец прибегла с молитвой к святому Франциску Ассизскому, взывая о спасении. На следующую же ночь святитель явился ей, говоря: „Сестра моя, я исполнил бы твои мольбы, если б ты воззвала ко мне раньше“. На другой день, войдя в церковь и услышав проповедующего с кафедры священника, она поняла, что именно к нему надлежит ей обратиться, и исповедалась у него с полной откровенностью, ничего не утаив.
И начались испытания тяжкой очистительной жизни. Друг за другом потеряла она мать, мужа, детей. Ее осаждали столь яростные искушения сладострастья, что не раз схватывала она пылающую головню и прижигала огнем язву своей похоти.
Демон искушал ее в течение двух лет. Раздав имение бедным, она облеклась в одежду третьего чина святого Франциска, давала приют недужным и немощным, собирала для них милостыню на улицах.
Чувство гадливости однажды мелькнуло в ней при виде прокаженного, покрытого зловонною коростой. Чтобы наказать себя за свое отвращение, она выпила воду, которой омыла его струпья. На нее напала тошнота. Чтобы отягчить кару, она принудила себя проглотить пленку, застрявшую у ней в горле. Целые годы перевязывала она раны и размышляла о страстях Христовых. Но вот кончилось скорбное послушание, и ее озарило сияние видений. Иисус лелеял ее, как любимого ребенка, ласкал, называл ее своей дражайшей, возлюбленной дочерью. Освободил ее от потребности есть, питал Святыми Дарами. Призывал, привлекал, погружал ее в таинственный свет, и ей, наследнице будущего блаженства, еще при жизни даровал небесные восторги.
Но она была столь простодушна и робка, что все же страшилась, тревожимая воспоминаниями содеянных грехов. Не в силах уверовать в свое прощение, обращалась ко Христу: „Ах! Если б в железном ошейнике приволокли меня на площадь, чтобы я могла всенародно вопить о своей полной срама жизни!“
И Он утешал ее, повторяя: „Уверься дочь моя, грехи твои Я загладил моими муками“. И когда она укоряла себя, что жила в богатстве, бредила нарядами и драгоценностями, Он, улыбаясь, изрекал: „Я нуждался во всем, чтобы искупить твою страсть к роскоши. Ты стремилась ко многим нарядам, а у Меня была всего лишь одна одежда, но и ее совлекли воины и метали о ней жребий. Моя нагота искупила чванство твоих уборов…“
В таком тоне протекали все ее беседы со Христом. Он тщился ободрить смиренную, отягощенную обилием Его благодеяний. Из святых жен она больше всех пропитана любовью! Ее творение — цепь ласк и духовных излияний. И произведения других мистиков кажутся тлеющими по сравнению с пылающим костром ее книги!
„Да! Эта францисканка лицезреет подлинного Христа святого Франциска, Бога милосердия — думал, перелистывая страницы, Дюрталь. — В сущности, у нее мог бы почерпнуть я утешение, — Анжель де Фолиньо грешила, подобно мне, и, однако, Господь отпустил ей все грехи! Да, но сравнить ее душу и мою! Я рассуждаю, вместо того, чтобы любить! Но нельзя забывать, что блаженная была окружена более благоприятными условиями для покаяния. Жила в XIII веке, когда краток был путь до Господа, от которого мы с каждым столетием отдаляемся, со времени Средневековья. Жила во времена, изобиловавшие чудесами и святыми, а я обитаю в Париже в эпоху, когда чудеса редки и не часто встречаются святые. — И что ожидает меня после отъезда из пустыни? Раствориться, размякнуть в чаду греха, в испарениях городских пороков!
