Жорис-Карл Гюисманс - В пути
Дюрталь предложил заменить молоко вином, уверяя, что этого ему вполне достаточно.
— Я не вправе жаловаться, вы сами, наверно, еще не ели.
Монах усмехнулся:
— Как раз в эти дни у нас пост в ознаменование орденских празднеств. — И пояснил, что он вкушает всего раз в два дня, после нон.
— Неужели вы даже не подкрепляетесь вином и яйцами?
Отец Этьен по-прежнему усмехался.
— Привычка. Что это в сравнении с жизнью, которую вели святой Бернар и его спутники, пришедшие возделывать долину Клерво? Вся трапеза их состояла из соленых дубовых листьев, отваренных в мутной воде. — Помолчав, отец продолжал: — Не спорю, устав траппистов суров, но каким покажется он мягким, если перенестись к древнему восточному чину святого Пахомия. Как подумаешь, что желавший вступить в этот орден десять дней и десять ночей выстаивал у монастырских врат, претерпевая всевозможные поношения и обиды! Если он упорствовал в своем намерении, то его подвергали трехлетнему послушанию, и он жил в шалаше, где нельзя было ни встать, ни лечь. Насыщался одними оливами и капустой, молился двенадцать раз днем, двенадцать вечером и двенадцать ночью. Обрекал себя на вечное молчание, на неустанную муку плоти. Святой Макарий, готовясь к послушанию и приучая себя обуздывать голод, придумал опускать хлеб в кувшин с необычайно узким горлышком и питался лишь крошками, которые мог достать пальцами. Допущенный в монастырь, он по воскресеньям глодал только листья сырой капусты. Да, они были выносливее нас! Увы! Таких постов нам не снести ни телом, ни душою. Надеюсь, что это не помешает вам откушать. Приятного аппетита! Ах! чтобы не забыть — ровно в десять будьте в аудитории. Отец приор исповедает вас.
И с этими словами удалился.
Словно кто обухом хватил Дюрталя по голове. Рухнули столь стремительно возведенные подмостки его восторгов. Странно, что в ликующем порыве, охватившем его на рассвете, он совсем забыл о предстоящей исповеди. Им овладело какое-то умопомрачение.
«Я прощен! — говорил он себе. — И порука тому, — никогда еще неизведанное мной блаженство, истинно чудесное окрыление души, осенившее меня в церкви и лесу!»
Его ужаснула мысль, что ничто, в сущности, еще не начиналось и все впереди. У него не хватило духа прикоснуться к хлебу и, сделав глоток вина, он в паническом страхе бросился из трапезной.
Как безумный, ходил длинными шагами. «Исповедаться! Приор? Каков он?» — Тщетно перебирал он уцелевшие в памяти лица отцов, пытаясь угадать своего духовника.
«Бог мой, — пришло ему вдруг на мысль, — но я не знаю даже, как исповедываются!»
Искал укромного уголка, чтобы собраться с духом. Сам не зная как, забрел в аллею орешника, окаймлявшего стену. Росли исполинские деревья. Укрывшись за одним из стволов, присел на мох и начал перелистывать требник. «По приходе в исповедальню, преклоните колена и сотворите крестное знамение. За сим попросите священника благословить вас, сказав: „Отец мой, благословите меня, ибо согрешил я; прочтите после того „Confiteor“ до слов „mea culpa…“ и…“. Он остановился, и без всяких усилий с его стороны брызнули ключи позора, переполнявшие его жизнь.
И столько было их, в таком многообразии, что он отпрянул, захлестнутый отчаянием.
Потом оправился напряжением воли и, стремясь к самопостижению, пытался унять разбушевавшиеся хляби, отогнать, заградить плотиной, но один из притоков затопил остальные, поглотил их, превратился в единую реку.
Сперва школьные годы, когда каждый посягал на себя или ласкал других. Потом юность сладострастная, расточаемая в кофейнях, утопающая в грязи, плененная тропами блудниц и, наконец, бесстыдство зрелых лет. Естественная похоть сменилась извращенной, и бесстыдные воспоминания осадили его толпой. Он вспомнил о чудовищных обманах, о поисках искусственности, отягощающих порочность греха. И пред ним одна за другой проносились участницы, сообщницы его падений.
Среди них на миг выплыла Шантелув, растленная демоном прелюбодейка, которая втянула его в эти ужасные приключения, запутала в неслыханные преступления, в злодейства, посягающие на Господа, в святотатства!..
„Как рассказать это монаху? — думал устрашенный воспоминаниями Дюрталь. — Откуда мне взять понятных слов? Как говорить, не впадая в срам? — Слезы у него хлынули из глаз. — Боже мой. Боже, вздохнул он, — это слишком! — Флоранс восстала с своими отроческими формами, с улыбкой шаловливого юнца. — Я не могу открыть духовнику всего, что плавилось в ароматных сумерках ее порока, не могу подвести его к гнойным струям ее грехов!
Да, но этого не минуешь! — И он задумался над мерзостями этой блудницы, с детства утопавшей в грехе, а повзрослев, предававшейся старческим страстям на продавленных канапе таверн. — Что за позорное рабство! Отвратительно вспомнить чудовищные потехи ее вожделений!..“
Одно за другим раскрывались смрадные гнезда. Все испытал он, все виды греха, терпеливо перечисляемые в требнике! Ни разу не исповедывался Дюрталь со времени первого причастия. Года шли, а порок все засорял его, давил все новыми пластами. И он бледнел при мысли, что должен поведать другому о своем беспутстве, раскрыть за-таеннейшие свои помыслы, покаяться в грехах, в которых сам себе не смеет человек признаться, боясь слишком уронить себя в собственных глазах!
У него выступил холодный пот. Жизнь казалась постылой, гнели угрызения совести. Покорный, терзался он, сожалея, что так поздно очнулся от зловония греха, и заливался слезами, сомневаясь в прощении, не смея даже молить о нем в сознании своей скверны.
Наконец встрепенулся. Близился миг искупления. На его часах было без четверти десять. Самобичевание длилось более двух часов.
Торопливо выбрался на большую аллею, ведшую к монастырю.
Подавляя слезы, шел понуря голову.
Замедлил слегка шаги, дойдя до пруда. С мольбой поднял глаза к распятию и, опуская их, встретился с взглядом, поразившим его своим волнением, жалостью, нежностью. И взгляд исчез вместе с приветственным поклоном послушника, продолжавшего свой путь.
— Он разгадал меня. Не ошибся в своей жалости милосердый инок, нет, не измышлены мои страдания!
Господи! Если б уподобиться этому смиренному брату! И вспомнил усердие, с которым молился сегодня утром в церкви этот высокий юноша, как бы уносившийся от земли перед лицом Пречистой.
Подавленный, добрался он до аудитории и бросился на стул. Потом вскочил, словно затравленный зверь, и потрясенный страхом подумал в порыве смятения о бегстве. Хотел схватить свою поклажу и ускользнуть на поезд.
Но сдержался и, насторожившись, стоял в нерешимости, а сердце билось резкими толчками. Услышал далекие шаги. Впивался в близившиеся звуки.
— Бог мой, каков монах, который войдет сейчас сюда?
Шаги смолкли. Дверь отворилась. Устрашенный, не смея взглянуть духовнику в лицо, Дюрталь узнал в нем высокого трапписта, с величественным профилем, которого он считал игуменом.
Изумленный молчанием, приор произнес:
— Вы просили духовника, сударь?
В ответ на утвердительный жест Дюрталя, указал на аналой, прислонившийся к стене, и, отвернувшись, сам опустился на колена.
В оцепенении упал Дюрталь на аналой, совершенно потеряв голову. Приготовленное общее вступление, отмеченные вехи, составленное деление грехов — все вылетело теперь из головы. Монах поднялся, сел на плетеный стул, наклонился к кающемуся и приложил руку к уху, чтобы лучше слышать.
И ждал.
Дюрталь готов был сквозь землю провалиться. Напряжением воли преодолел наконец свой стыд. Разомкнул губы — и не мог вымолвить ни слова. Изнемогая, сжав голову в руках, боролся с подступавшими слезами.
Монах не двигался.
Сделав последнее отчаянное усилие, пролепетал начало молитвы „Confiteor“ и заговорил:
— Я не исповедывался с детских лет, жил с того времени блудною жизнью, я…
Слова застревали в горле.
По-прежнему молчал траппист. Не подал никакой помощи.
— Я предавался всяческому разврату… творил все… все…
Он задохнулся. Прорвались заглушаемые слезы. Заплакал, вздрагивая телом, закрыв лицо руками.
Все так же невозмутимо безмолвствовал склонившийся над ним приор.
И Дюрталь воскликнул:
— Да не могу же я! Нет, не могу!
Его душила жизнь, от которой он не в силах был отречься. Рыдал, сокрушаясь о своих грехах, в ужасе чувствуя себя таким покинутым, не встретив ни ласки, ни участия. Казалось, что все рушится, что он погиб, отринут даже тем, кто послал его в аббатство.
Рука опустилась ему на плечо и тихий, низкий голос заговорил:
— Слишком утомлена ваша душа, и я сейчас не хочу вам предлагать вопросов. Придите завтра в девять. Это время свободное от служб, и нам будет некуда спешить. А пока вспомните об одном из событий на Голгофе: Крест, сложенный из всех грехов мира, столь тяжко давил на плечо Спасителя, что у Того подкосились колена, и Он упал. Нести его Господу помог проходивший мимо киренеянин. Возненавидя и оплакав ваши согрешения, вы облегчили, как бы освободили этот крест от бремени вашего порока и, ослабив его тяжесть, пособили Господу нашему поднять его. Он наградил вас изумительнейшим чудом, привлекши сюда издалека. Возблагодарите Его всем сердцем и не отчаивайтесь. В знак послушания прочтите сегодня покаянные псалмы и славословия святых. Благословляю вас.
