Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
— Но осторожно, Бога ради.
Колыбель была слишком высока.
— Подними меня! — сказала Мари Федерико.
Федерико поднял ее на руки; я увидел хорошенький, розовый рот моей девочки, уже сложившийся для поцелуя; прежде чем дотронуться до этого лба, я увидел длинные ее кудри, рассыпавшиеся по белым пеленкам. Федерико тоже поцеловал ребенка и потом взглянул на меня. Я не улыбался.
— И я? И я?
То была Натали, ухватившаяся за край колыбели.
— Осторожно, Бога ради!
Федерико поднял ее. И я снова увидел длинные локоны, рассыпавшиеся по белым пеленкам, когда она нежно нагнулась над ним. Я стоял, точно застывший, и мой взгляд, вероятно, выражал мрачное чувство, наполнявшее меня. Поцелуи губок, столь дорогих мне, делали еще более мне ненавистным этого пришельца. Я чувствовал, что был бы не в силах дотронуться до этого чужого тела, выразить хоть как-нибудь видимый акт отцовской любви. Мать смотрела на меня с беспокойством.
— Ты его не целуешь? — спросила она меня.
— Нет, мама, нет. Он чересчур измучил Джулианну. Я не могу простить ему…
Я инстинктивно отодвинулся назад с видимым отвращением. Мать оставалась с минуту пораженной и безмолвной.
— Что ты говоришь, Туллио? Чем же виноват этот бедный ребенок. Будь справедлив.
Мать заметила искренность моего отвращения; я не мог сдерживаться; все мои нервы противились этому.
— Сейчас не могу, не могу… Оставь меня, мама, это пройдет.
Голос мой был груб и решителен. Я весь дрожал. Какой-то узел сжимал мне горло, мускулы лица моего подергивались. После стольких часов жестокого напряжения все мое существо нуждалось в отдыхе. Я думаю, если б я мог плакать, мне стало бы легче, но нервы были по-прежнему напряжены.
— Ты меня очень огорчаешь, Туллио, — сказала мне мать.
— Ты хочешь, чтоб я поцеловал его? — воскликнул я вне себя.
И, подойдя к колыбели, я нагнулся над ребенком и поцеловал его.
Он проснулся, начал плакать, сперва тихо, потом с возрастающею яростью. Лицо его покраснело, и кожа собралась складками от напряжения, а белесоватый язык дрожал в широко раскрытом рте. Хотя я был вне себя от отчаяния, я заметил совершенную мною ошибку. Я почувствовал на себе пристальные недоумевающие взгляды Федерико, Мари и Натали.
— Прости меня, мама, — пробормотал я. — Я не знаю, что делаю. Я совсем потерял голову. Прости меня.
Она взяла ребенка из колыбели, держала его на руках и не могла успокоить. Его плач ранил меня, терзал мою душу.
— Пойдем, Федерико.
Я поспешно вышел. Федерико последовал за мной.
— Джулианна так плохо себя чувствует. Я не понимаю, как можно думать о ком-нибудь другом, кроме нее в эти моменты, — сказал я, оправдываясь.
— Ты ее еще не видел? У нее вид умирающей.
XXXIVНесколько дней Джулианна находилась между жизнью и смертью. Ее слабость была такова, что малейшее усилие сопровождалось у нее обмороком. Она должна была все время лежать неподвижно; всякое усилие подняться вызывало у нее симптомы мозговой анемии. Ничто не могло преодолеть тошноту, освободить ее грудь от тяжести, прекратить шум, который она слышала постоянно.
День и ночь я проводил у ее изголовья, постоянно бодрствуя, постоянно на ногах, — сам удивляясь неутомимости своей энергии. Я употреблял все силы своей собственной жизни, чтобы поддержать эту жизнь, готовую каждую минуту потухнуть. Мне казалось, что на другой стороне изголовья стояла смерть настороже, готовая воспользоваться удобным моментом, чтобы похитить свою жертву. Порой я испытывал ощущение, будто я переходил в слабое тело больной, будто я отдавал ей часть своей силы, будто я давал толчок ее усталому сердцу. Проявления ее болезни не отталкивали меня, не внушали мне отвращения. Никакая материальность не оскорбляла нежности моих чувств. Мои возбужденные чувства были направлены к тому, чтобы наблюдать за малейшими изменениями больной.
Прежде чем она произносила слово, прежде чем она делала какое-нибудь движение, я угадывал ее желание, ее нужду, степень ее страдания. Без всяких указаний доктора я изобрел новые и остроумные способы облегчить ее страдания, успокоить ее боли. Только я один мог заставить ее есть, уговорить ее заснуть. Я прибегал ко всякого рода просьбам и ласкам, чтобы заставить ее проглотить какое-нибудь лекарство. Я был так настойчив, что она не могла мне отказать, она должна была делать благодетельное для нее усилие, победить свое отвращение. И для меня не было ничего приятнее этой едва уловимой улыбки, с которой она подчинялась моей воле. Малейший акт повиновения глубоко волновал меня. Когда она говорила слабым голосом: «Так? Хорошо? Я послушна?» — горло мое сжималось, и глаза затуманивались.
Она часто жаловалась на мучительный шум в висках, не дававший ей покоя. Я прикасался концами своих пальцев к ее вискам, чтобы замагнетизировать боль. Я ласкал ее волосы нежно, нежно, чтоб усыпить ее. Когда я замечал, что она спала, от ее дыхания у меня получалось обманчивое ощущение облегчения, точно сон снизошел и на меня. Перед этим сном я становился религиозным, меня охватывало бесконечное рвение, я испытывал потребность верить в какое-нибудь высшее Существо, всевидящее, всемогущее, к которому я мог бы обратиться со своими молитвами. Из глубины души моей поднимались прелюдии молитв христианского характера. Иногда внутреннее красноречие подымало меня на высоту истинной веры. Во мне пробуждались все мистические тенденции, переданные мне долгим рядом благочестивых предков.
Мысленно молясь, я смотрел на спящую. Она все еще была бледной, как ее рубашка. Кожа ее была так прозрачна, что я мог бы сосчитать жилы на ее щеках, на подбородке, на шее. Я смотрел на нее с надеждой подметить в ней благотворный результат этого отдыха, медленное всасывание свежей крови, первые признаки, предшествующие выздоровлению. Я хотел бы обладать сверхъестественной способностью, чтобы присутствовать при таинственном возрождении, происходящем в этом ослабевшем теле. И я продолжал надеяться: «Когда она проснется, она почувствует себя здоровей».
Казалось, она испытывала большое облегчение, когда держала мою руку в своих ледяных руках. Иногда она брала мою руку, клала ее на подушку и, положив детским движением свою голову на нее, мало-помалу засыпала в этой позе. Чтобы не разбудить ее, у меня хватало сил держать долго, долго мою руку в полной неподвижности, что было мучительно.
Порой она говорила:
— Почему ты не спишь здесь, рядом со мной? Ты никогда не спишь.
И она заставляла меня класть мою голову на ее подушку.
— Будем спать!
Я делал вид, что засыпаю, чтобы показать ей хороший пример. Но когда я снова раскрывал глаза, я встречал ее широко раскрытые и пристально смотрящие на меня глаза.
— Ну, — восклицал я, — что же ты делаешь?
— А ты? — возражала она.
В ее глазах было выражение такой нежной доброты, что я чувствовал, как сердце мое таяло от любви. Я протягивал губы и целовал ее в закрытые глаза. Она делала то же самое. И потом говорила:
— Ну, будем спать.
И порой покрывало забвения спускалось на наше несчастье. Часто ее маленькие ноги были совсем окоченевшими. Я трогал их под одеялом, и они казались мраморными.
Она сама говорила мне:
— Они мертвые.
Они были такие худые, тонкие, маленькие, что могли поместиться в моей руке. Мне было так жалко их. Я сам согревал у камина шерстяную материю и непрестанно ухаживал за ними. Я хотел бы согреть их своим дыханием, покрыть их поцелуями. К этой жалости примешивались отдаленные воспоминания о любви, воспоминания о том счастливом времени, когда я одевал их утром и раздевал их вечером собственными руками, в позе, почти молитвенной, стоя на коленях.
Однажды после долгого бдения я так устал, что непреодолимый сон застал меня как раз в тот момент, когда я держал руки под одеялом и заворачивал в теплую материю маленькие мертвые ноги. Голова моя склонилась, и я заснул в этой позе.
Когда я проснулся, я увидел в алькове мать, брата и доктора, смотревших на меня с улыбкой. Я смутился.
— Бедный сын! Он выбился из сил! — сказала мать, поправляя мне волосы одним своим самым нежным жестом.
А Джулианна:
— Мама, уведи его! Федерико, уведи его!
— Нет, нет, я не устал, — повторял я. — Я не устал.
Доктор объявил о своем отъезде.
Он сказал, что больная находится вне опасности, что она на пути к верному выздоровлению. Нужно было только стараться восстановить всеми способами ее кровь. Его коллега, Джемма ди Тусси, с которым он переговорил, будет продолжать лечение, в общем очень простое. Более чем на лекарства он полагается на строгое выполнение предписанных им гигиенических и диетических указаний.
— По правде сказать, — прибавил он, указывая на меня, — я не мог бы желать более толковой, внимательной и преданной сиделки. Он сделал чудеса и еще сделает их. Я уезжаю спокойным.
