Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Сердце мое сильно забилось, и я задыхался. Неожиданная похвала этого сурового человека в присутствии матери и брата глубоко взволновала меня; это было для меня высшей наградой.
Я посмотрел на Джулианну и увидел, что глаза ее были полны слез. Почувствовав взгляд, она вдруг разрыдалась. Чтобы сдержаться, я сделал неимоверное усилие, но мне не удалось; мне казалось, что душа моя тает. Добрые чувства всего мира заключались в моей груди в эту незабвенную минуту.
XXXVСилы Джулианны медленно восстановлялись. Но мое постоянство не уменьшалось. Словами доктора Вебести я воспользовался, чтобы усилить свой надзор, не позволяя другим заменить себя, а самому не отдыхать, как советовали мне домашние. Тело мое привыкло к суровой дисциплине, и я больше не утомлялся. Вся жизнь моя была заключена в стенах этой комнаты, в интимности этого алькова, в кругу, где дышала дорогая больная.
Так как она нуждалась в абсолютном покое, чтобы не утомляться, она должна была мало говорить, то мне удалось удалить от ее постели даже домашних. Итак, значит, альков был изолирован от всего дома. Целыми часами я и Джулианна оставались одни. Ее болезненное состояние и мои заботы о ней заставляли нас порою забывать о нашем несчастье, терять всякое сознание действительности и помнить только о нашей необъятной любви. Мне тогда казалось, что вне занавесок алькова нет другой жизни, настолько сильно было сосредоточено на больной все мое существование. Ничто не напоминало мне об ужасном событии. Я видел перед собой страдающую сестру, и моей единственной заботой было помочь ее страданию.
Нередко это забвение прерывалось грубым образом.
Мать говорила о Раймонде. Занавески раздвигались, чтобы пропустить незваного пришельца.
Мать принесла его на руках. Я присутствовал при этом, и я почувствовал, что побледнел, потому что вся кровь хлынула мне к сердцу. А Джулианна, что должна была испытать она?
Я смотрел на это красное лицо, величиной с кулак взрослого человека, полузакрытое вышивками чепчика, и с жестоким отвращением, уничтожавшим во мне всякое другое чувство, я думал: «Что делать, чтобы освободиться мне от тебя? Почему ты не умер, задохнувшись?» Ненависть моя была безгранична, она была инстинктивной, слепой, неудержимой, я бы сказал — физической, потому что мне казалось, что она сидит в моем теле, выходит из моих мускулов, нервов и жил. Ничто не могло сдержать ее, ничто не могло уничтожить ее. Достаточно было присутствия пришельца в какую бы то ни было минуту, чтобы мгновенно уничтожить во мне все хорошее, чтобы я подчинился одной и единственной страсти: моей ненависти к нему…
Мать сказала Джулианне:
— Посмотри. За несколько дней он так изменился! Он больше похож на тебя, нежели на Туллио; но в общем он непохож ни на того, ни на другого. Он еще чересчур мал. Мы посмотрим, что будет дальше… Хочешь поцеловать его?
Она приблизила лоб ребенка к губам больной. Что должна была испытать Джулианна?
Ребенок заплакал. У меня хватило сил сказать матери без горечи:
— Унеси его, прошу тебя. Джулианна нуждается в покое. Эти потрясения причиняют ей много вреда.
Мать вышла из алькова. Плач стал тише, но он продолжал возбуждать во мне раздирающее ощущение, желание побежать и задушить его, чтобы больше не слышать.
Мы слышали его еще некоторое время, пока его уносили. Когда он смолк, тишина показалась мне ужасной; она упала на меня как камень, она раздавила меня. Но я не отдался этому страданию, потому что я тотчас же подумал о том, что Джулианна нуждается в помощи.
— Ах, Туллио, Туллио, это невозможно…
— Молчи, Джулианна! Молчи, если ты любишь меня! Прошу тебя, молчи!
Я умолял ее голосом и жестом. Все возбуждение ненависти разом упало; я страдал лишь ее страданием, я боялся лишь вреда, причиненного больной, я думал лишь об ударе, перенесенном этой хрупкой жизнью.
— Если ты любишь меня, ты не должна думать ни о чем другом, кроме твоего выздоровления. Посмотри! Я думаю только о тебе, я страдаю только за тебя. Нужно, чтобы ты не мучилась больше, ты должна всецело отдаться моей нежности, чтобы выздороветь.
Она сказала своим дрожащим и слабым голосом:
— Но кто знает, что ты испытываешь в тайниках твоей души. Бедный!
— Нет, нет, Джулианна, не мучь себя! Я мучаюсь только из-за тебя, когда вижу, что ты страдаешь. Я забываю обо всем, когда ты улыбаешься. Если ты чувствуешь себя хорошо — я счастлив. Стало быть, если ты любишь меня, ты должна вылечиться, ты должна быть покойной, послушной, терпеливой. Когда ты выздоровеешь, когда станешь сильнее, тогда… кто знает! Бог милосерден.
Она прошептала:
— Господи, сжалься над нами.
«Каким образом?» Я думал: «Заставив умереть пришельца».
Итак мы оба желали его смерти, и она тоже не видела другого исхода, кроме исчезновения ребенка.
Другого исхода не было. Я припомнил отрывок разговора, происходившего по этому поводу, вечером, при закате солнца, под вязами; и мне вспомнилось ее грустное признание. «Но теперь, когда он родился, все ли еще она его ненавидит? Может ли она испытывать искреннее отвращение к плоти от своей плоти? Может ли она искренне просить Бога, чтобы Он взял ее ребенка?» Во мне проснулась безумная надежда, уже мелькнувшая в тот вечер.
«Если бы в ней зародилась идея преступления и постепенно разрослась бы настолько, что увлекла бы ее!» Одно мгновение во мне мелькнула мысль о неудавшейся преступной попытке, когда я смотрел, как акушерка растирала спину и подошвы маленького, синеватого тельца ребенка, лежащего в обмороке? Но эта мысль тоже была безумной мыслью. Разумеется, Джулианна никогда не дерзнула бы…
И я смотрел на ее руки, лежащие на простыне, они были такие бледные, что отличались от полотна лишь синевой своих вен.
XXXVIСтранная печаль овладела мной теперь, когда больная поправлялась с каждым днем.
В глубине души мне было жалко грустных серых дней, проведенных в алькове, в то время как на дворе однообразно лился осенний дождь. В тех утрах, в тех вечерах и ночах была своя суровая прелесть.
С каждым днем мое милосердие казалось более прекрасным; любовь наполняла мою душу, иногда она затемняла мои мрачные мысли, иногда она заставляла меня забывать ужасную вещь, будила во мне утешающую мечту, какую-нибудь неопределенную надежду.
Сидя в том алькове, я иногда испытывал чувство, похожее на то, которое испытываешь в маленьких таинственных церквах: я чувствовал себя в убежище против грубости жизни, против искушений греха. Мне казалось иногда, что легкие занавески отделяют меня от пропасти. Меня охватывал страх перед неизвестным. Ночью я прислушивался к тишине дома вокруг меня, и духовными глазами я видел в глубине отдаленной комнаты при свете ночника колыбель, в которой спал пришелец, радость моей матери, мой наследник Ужас заставлял меня содрогаться; долгое время я оставался в оцепенении при зловещем мелькании все одной и той же мысли. Занавесы отделяли меня от пропасти.
Но теперь, когда Джулианна с каждым днем поправлялась, не было более причин, чтобы уединяться, и мало-помалу общая домашняя жизнь врывалась и в эту спокойную комнату.
Мать, брат, Мари, Натали, мисс Эдит входили довольно часто и подолгу оставались в ней. Раймондо предъявлял права на материнскую нежность.
Ни мне, ни Джулианне невозможно было более избегать его. Нужно было целовать его, улыбаться ему. Нужно было искусно притворяться, переносить все утонченные, жестокие случайности, медленно страдать.
Вскормленный здоровым и питательным молоком, окруженный бесконечным уходом, Раймондо мало-помалу терял свой отвратительный внешний вид, он начинал белеть, полнеть, принимал более определенные формы, раскрывал свои серые глаза, но все его движения были мне ненавистны, начиная с сосания груди и кончая неопределенными движениями его маленьких рук.
Я никогда не мог признать в нем грацию, миловидность; мысль о нем всегда была мне враждебна. Я был принужден прикасаться к нему; когда мать подставляла его для поцелуя, по всему моему телу пробегала дрожь отвращения, точно от прикосновения гадины. Все фибры мои возмущались и все усилия мои были тщетны.
Каждый день приносил мне новые мучения, и мать была моей главной мучительницей. Однажды, нечаянно войдя в спальню и откинув занавесы алькова, я увидел ребенка, спокойно спавшего на постели рядом с Джулианной.
— Его оставила здесь мама, — пробормотала Джулианна.
Я выбежал, как сумасшедший. В другой раз за мной пришла Кристина. Я пошел за ней в детскую. Мать сидела и держала на коленях голого ребенка.
— Я хотела тебе показать его, прежде чем спеленать. Посмотри!
Чувствуя себя свободным, ребенок двигал руками и ногами, таращил глаза, засунув себе пальцы в рот, из которого текла слюна. На кистях рук, около ступней, около колен, на животе тело, покрытое рисовой пудрой, образовывало складки. Руки матери с наслаждением ощупывали его маленькие члены, показывая мне все их особенности, и останавливались на этой коже, гладкой и блестящей от только что принятой ванной. И казалось, что ребенок испытывал наслаждение.
