Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Точно поднятая неожиданным порывом ветра, стая поднялась с громким шелестом крыльев, взлетела в воздух точно вихрь, остановилась на минуту перпендикулярно над домом, потом, не колеблясь, точно перед ней была намечена дорога, двинулась в путь плотною массой, удалилась, рассеялась, исчезла.
Мари и Натали, стоя на скамейке, чтобы следить возможно дольше за улетавшими, протягивали к ним руки и кричали:
— Прощайте, прощайте, прощайте, ласточки!
Все остальное я помню смутно, точно сон. Мари захотела войти в дом. Я сам раскрыл дверь. Здесь, на этих трех ступеньках, Джулианна последовала за мной; пугливая, легкая, как тень, она меня обняла и прошептала: «Входи, входи». В прихожей между гротесками свода все еще висело гнездо.
— Сегодня я твоя, твоя, твоя! — шептала она, не отрываясь от моей шеи, но гибким движением она очутилась у меня на груди, чтобы встретить мой рот.
В прихожей была тишина, на лестнице была тишина; тишина наполняла весь дом. Тут я слышал глухой и отдаленный гул, похожий на тот, что слышится в глубоких раковинах. Но теперь тишина походила на тишину могилы. Здесь было похоронено мое счастье.
Мари и Натали болтали без умолку, они не переставали задавать вопросы, все им было любопытно, они раскрывали ящики комодов, шкафов. Мисс Эдит по возможности сдерживала их.
— Посмотри, посмотри, что я нашла! — воскликнула Мари, бросаясь мне навстречу.
Она нашла на дне ящика букет лаванды и перчатку. Это была перчатка Джулианны; кончики ее пальцев были запачканы чем-то черным; на изнанке около рубчика еще ясно виднелась надпись: «Терновник, 27 августа 1880 г. Помни». Мне сразу вспомнился эпизод с терновником, один из самых веселых эпизодов из нашего первоначального счастья, отрывок идиллии.
— Разве это не мамина перчатка? — спросила меня Мари. — Отдай мне ее, отдай. Я хочу отвезти ее маме.
Обо всем остальном у меня осталось воспоминание, неясное, как сон.
Калисто, старый сторож, говорил мне что-то много. Я почти ничего не понял. Несколько раз он повторял пожелание:
— Мальчика, красивого мальчика, и да сохранит его Господь! Красивого мальчика!
Когда мы вышли, Калисто запер дом.
— А эти гнезда, эти счастливые гнезда? — сказал он, покачивая своей красивой, белой головой.
— Калисто, их не нужно трогать.
Все гнезда были покинуты, пусты, безжизненны. Последние ласточки улетели. Бледный луч солнца слабо золотил запертый дом, опустевшие гнезда. И ничто не было так грустно, как эти легкие, мертвые перышки, которые трепетали в глине там и сям.
XXXIСрок приближался. Первая половина октября прошла. Доктор Вебести был извещен. Страдания могли наступить с одного дня на другой.
Мое возбуждение росло с каждым часом, становилось невыносимым. Часто меня охватывал порыв сумасшествия, похожий на тот, что увлек меня на плотину Ассоро. Я бежал далеко от Бадиолы, долгие часы проводил верхом, заставляя Орландо прыгать через рвы и изгороди, пуская его в галоп по опасным местам. Я и бедное животное возвращались домой усталые, покрытые потом, но невредимые.
Доктор Вебести приехал. И все в Бадиоле вздохнули свободнее, одушевились доверием, стали надеяться. Одна Джулианна не ожила. Не раз я замечал в ее глазах отблеск мрачной неотступной мысли, ужас какого-то трагического предчувствия.
Родовые боли начались; они продолжались целый день с некоторыми перерывами, то сильные, то более слабые, то выносимые, то раздирающие. Она стояла, опираясь о стол или прислонившись к шкафу, стискивая губы, чтобы не кричать; или же она сидела в кресле и оставалась в нем почти неподвижной, с лицом, закрытым руками, издавая время от времени слабый стон; или же она непрестанно меняла места, переходила из одного угла в другой, останавливаясь и сжимая конвульсивно какой-нибудь предмет. Зрелище ее страданий мучило меня. Не в силах владеть собой, я выходил из комнаты на несколько минут; потом входил, точно невольно притягиваемый; и я оставался и смотрел на ее страдания, не будучи в состоянии помочь ей, сказать ей хотя бы слово утешения.
— Туллио, Туллио, какая ужасная вещь! Я никогда еще так не страдала, никогда, никогда.
Наступил вечер. Мать, мисс Эдит и доктор спустились вниз в столовую. Я и Джулианна остались одни. Лампы еще не внесли. Лиловатые, октябрьские сумерки проникали в комнату; время от времени ветер потрясал стекла.
— Помоги мне, Туллио! Помоги! — кричала она вне себя от одной схватки, протягивая ко мне руки, и смотря на меня широко раскрытыми глазами; белок их казался странно белым в этой полутьме, и это придавало лицу мертвенную бледность.
— Скажи мне! Скажи мне! Что я могу сделать, чтобы помочь тебе, — бормотал я растерянно, не зная, что предпринять, гладя ее волосы и желая вложить сверхъестественную силу в этот жест. — Скажи мне! Что?
Она более не жаловалась, она глядела на меня и слушала, точно забыла о своей боли, она была поражена самым звуком моего голоса, выражением моей растерянности и волнения, дрожанием моих пальцев на ее волосах, безотрадною нежностью этого недействительного жеста.
— Ты любишь меня, правда? — сказала она, не переставая смотреть на меня, точно чтобы не пропустить какого-нибудь выражения моего волнения. — Ты мне все прощаешь?
И потом, снова приходя в волнение, она воскликнула:
— Нужно, чтобы ты меня любил, нужно, чтобы ты меня сильно любил, сейчас, потому что завтра меня не будет, потому что я умру сегодня ночью, может быть сегодня вечером; и ты раскаешься, что не любил меня, что не простил меня, — о, конечно, ты раскаешься…
Она казалась столь убежденной в своей смерти, что я оледенел от внезапного ужаса.
— Нужно, чтобы ты любил меня; может быть, ты не верил тому, что я говорила тебе тогда, ночью; может быть, ты не веришь мне и теперь; но ты поверишь, когда меня больше не будет, тогда ты прозреешь, ты узнаешь правду; и ты раскаешься, что недостаточно любил меня, что не простил меня…
Рыдания душили ее.
— Знаешь почему мне жаль умирать? Оттого, что ты же знаешь, как я тебя люблю… особенно, как я любила тебя после… Ах, какое наказание! Разве я заслужила такой конец?
Она закрыла лицо руками. Но тотчас же раскрыла его. Страшно бледная, она пристально посмотрела на меня. Казалось, еще более страшная мысль поразила ее.
— А если я умру, — прошептала она, — если я умру, оставив в живых…
— Молчи!
— Ты понимаешь…
— Молчи, Джулианна!
Я был слабее, нежели она. Ужас овладел мною, не давал мне силы произнести хотя бы одно слово утешения, противопоставить этим образам смерти слова жизни. Я был убежден в ужасном конце. Я посмотрел в лиловом полумраке на Джулианну, смотревшую на меня, и мне показалось, что я вижу на этом изможденном лице признаки агонии, признаки разложения, уже начавшегося и неотвратимого. Она не могла удержать крика, совсем не похожего на человеческий. Она схватилась за мою руку.
— Помоги мне, Туллио! Помоги.
Она сжимала мою руку сильно, довольно сильно, но недостаточно; я бы хотел, чтобы ее ногти вонзились в мое тело, я безумно нуждался в физическом страдании, которое сделало бы меня причастным ее страданию. И прижавшись лбом к моему плечу, она продолжала кричать. Это был звук, который делает неузнаваемым наш голос во время приступа физического страдания; звук, который равняет страдающего человека с страдающим зверем: инстинктивная жалоба всякой страдающей плоти, человеческой или животной. Время от времени она находила свой голос, чтобы повторить:
— Помоги мне!
И мне передавались ее мучительные судороги. И я чувствовал прикосновение ее живота, где маленькое, зловредное существо боролось с жизнью своей матери, безжалостно, без передышки. Волна ненависти подымалась из глубины моей души, хлынула в мои руки с преступным импульсом. Импульс был непреодолим; но образ уже совершенного преступления мелькнул во мне: «Ты не будешь жить».
— О, Туллио, Туллио, задуши меня, убей меня, я не могу, не могу, ты слышишь? Я не могу больше переносить; я не хочу больше страдать!
Она кричала с отчаянием, оглядываясь кругом глазами безумной, точно искала что-нибудь или кого-нибудь, кто оказал бы ей ту помощь, которой я не мог оказать.
— Успокойся, успокойся, Джулианна… Может быть, уже настал момент. Мужайся. Сядь сюда… Мужайся, дорогая! Еще немного! Я здесь с тобой. Не бойся!
Я бросился к колокольчику.
— Доктора! Пусть сейчас же приедет доктор!
Джулианна больше не жаловалась.
Казалось, она сразу перестала страдать или по крайней мере не замечала боли, пораженная новой мыслью. По-видимому, она что-то обдумывала; она была поглощена своей мыслью. Я едва успел заметить в ней эту неожиданную перемену.
— Послушай, Туллио, если у меня будет бред…
— Что ты говоришь?
— Если после, во время лихорадки явится бред, и я умру в бреду…
