Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
— Отчего же?
— Автор очень болен.
— Болен! Чем же?
— Прогрессивным мозговым параличом, — ответил альбинос, старательно отчеканивая эти три страшные слова.
— Ах, болезнь Джулио Спинелли! Стало быть, болезнь опасна.
— Очень, — сентенциозно изрек альбинос. Вы знаете, что паралич не останавливается.
— Но он теперь в начале?
— В начале; но насчет характера болезни нет сомнений. В последний раз, когда он был здесь, я слышал, как он говорил. Он уже с трудом выговаривал некоторые слова.
— Ах, вы его слышали?
— Да, синьор. У него был уже неясный выговор, немного заикающийся на некоторых словах…
Я разжигал альбиноса моим почти подобострастным вниманием к его ответам. Я думаю, он готов был бы отметить все согласные, на которых запинался язык знаменитого романиста.
— А где он теперь?
— В Неаполе, доктора лечат это электричеством.
— Ах, электричеством! — повторил я с наивным удивлением, притворяясь невеждой, желая этим польстить тщеславию альбиноса и продлить разговор. Это правда, что в этой длинной и узкой, как коридоре, лавке пробегала свежая струя воздуха, способствовавшая разговору. Свет был мягкий. Приказчик преспокойно сидел на стуле в тени земного глобуса. Никто не входил. В хозяине было что-то смешное, что развлекало меня, он был такой белесоватый, рот как у грызуна, голос гнусавый. И в этой тиши библиотеки было очень приятно слышать утверждение с такой уверенностью о неизлечимости болезни ненавистного человека.
— Доктора, значит, надеются спасти его, — сказал желая подразнить альбиноса.
— Это невозможно.
— Будем надеяться, что это возможно, ради славы литературы.
— Невозможно.
— Но я думаю, что в прогрессивном параличе бывают случаи выздоровления?
— Нет, синьор, нет… Он сможет прожить еще два, три, четыре года; но он больше не выздоровеет.
— Однако, я думаю…
Сам не знаю почему, мне было так весело издеваться над моим собеседником, наслаждаться моим жестоким чувством. Конечно, я наслаждался. А альбинос, уколотый моим противоречием, не говоря худого слова, взобрался на лестницу, приставленную к высокому шкафу. Он казался одним из тех худых, бесшерстных котов, которые разгуливают по краям крыш. Взбираясь на лестницу, он задел головой кисею, протянутую от мух с одного конца магазина до другого. Целая туча мух, облепила его с жужжанием. Он сошел с толстой книгой в руках: то был авторитет в пользу смертного приговора. И неотвязчивые мухи спускались вместе с ним.
Он показал мне заглавие. То был учебник специальной патологии.
— Вы сейчас услышите.
Он поискал страницу. Так как книга была не разрезана, он отвел пальцами два смежных листа и, уставив свои белесоватые глаза, прочел: «Прогноз прогрессивного мозгового паралича неблагоприятен…» Он прибавил:
— Теперь вы убедились.
— Да, но какая жалость! Такой редкий ум!
Мухи не успокаивались и нестерпимо жужжали. Они осаждали меня, альбиноса и приказчика, заснувшего под глобусом.
— Сколько было ему лет? — спросил я, нарочно ошибаясь временем глагола, точно говоря об умершем.
— Кому?
— Филиппо Арборио?
— Думаю, лет тридцать пять.
— Такой молодой!
Я чувствовал непреодолимое желание рассмеяться, наивное желание рассмеяться под самым носом альбиноса и оставить его в изумлении.
Это было очень странное возбуждение, немного конвульсивное, никогда раньше не испытываемое, не передаваемое. Трактат лежал раскрытым на прилавке; я наклонился, чтобы взглянуть на одну из виньеток; человеческое лицо, искаженное ужасной, грубой гримасой: «Левая атрофия лица». А неотвязчивые мухи жужжали, жужжали без конца.
Но мне пришла в голову другая забота. Я спросил:
— Издатель еще не получил рукописи Turris eburnea?
— Нет, синьор. Объявление было сделано. Но существует лишь одно заглавие.
— Только заглавие?
— Да, синьоре. И само объявление теперь прекращено.
— Спасибо. Я попрошу вас отослать эти книги мне на дом, сегодня же.
Я дал свой адрес и вышел.
На тротуаре я испытал какое-то странное ощущение растерянности. Мне казалось, что за мной осталась часть искусственной, придуманной, фальшивой жизни. Все, что я сделал, все, что я говорил, все, что я испытал, фигура альбиноса, его голос, его жесты, — все казалось мне каким-то искусственным, каким-то сном, каким-то впечатлением, полученным от недавно прочитанной книги, но не действительности.
Я сел на извозчика; вернулся домой. Неопределенное ощущение рассеялось. Я сосредоточился, чтобы все обдумать. Я убедился, что все было несомненным, действительным. У меня живо представился образ больного, подобный тому, который у меня остался о бедном Спинелли. Меня мучило теперь новое беспокойство. «А что если я поеду в Неаполь, чтоб увидеть его». Я представил себе жалкое зрелище этого интеллектуального человека, опозоренного болезнью, бормочущего точно идиот! Я не испытывал больше никакой радости; всякое возбуждение ненависти исчезло во мне; тяжелая тоска легла на меня. Гибель этого человека не меняла моего положения, не спасала меня от моей гибели. Ничто не менялось ни во мне, ни в моем существовании, ни в представлении о будущем.
Я подумал о заглавии объявленной книги Филиппо Арборио: «Turris Eburnea». Мною овладели сомнения. Было ли случайным совпадение этого заглавия с прилагательным известного посвящения? Или же писатель захотел создать литературный образ, по подобию Джулианны Эрмиль, рассказать свое недавнее приключение?
И опять мучительный вопрос предстал передо мной: каким образом прошла вся эта история, сначала до конца?
И я снова слышал слова, которые крикнула мне Джулианна в ту незабвенную ночь: «Я люблю тебя, я люблю тебя всегда, я всегда была твоей, я плачу этим адом за минуту слабости, понимаешь? Минуту слабости… Это правда. Разве ты не чувствуешь, что это правда?»
Увы! как часто нам кажется, что мы слышим правду в голосе, который лжет! Ничто не может защитить нас от обмана! Но если то, что я почувствовал в голосе Джулианны, было правдой, тогда, действительно, она была застигнута им в минуту физической слабости в самом моем доме, и она подверглась этому как-то бессознательно, а придя в себя, она испытала ужас и отвращение к неисправимому акту, и она выгнала его и больше никогда не видела?
Этому предположению ни в чем не противоречили кажущиеся видимости; и даже по ним можно было заключить, что уже между ним и Джулианной произошел полный, окончательный разрыв.
«В моем собственном доме!» — повторял я. И в безмолвном, как могила, доме, в этих пустых и душных комнатах меня преследовал неотвязчивый образ.
XXVIЧто делать?! Оставаться в Риме и ждать среди этого пекла, среди этих томящих каникул нового, сумасбродного взрыва моего мозга? Поехать на море, в горы, искать забвения в свете, на каких-нибудь элегантных модных курортах? Пробудить в себе прежнего кутилу, поискать себе другую Терезу Раффо, какую-нибудь легкомысленную любовницу?
Два или три раза я даже подумал о Терезе, хотя она давно уже исчезла не только из моего сердца, но и из моей памяти. «Где она теперь? Продолжается ли все еще ее связь с Евгением Эгано? Что я почувствую, встретившись с ней?» Но все это возбуждало во мне лишь слабое любопытство. Я заметил, что моим единственным, глубоким, непобедимым желанием было вернуться туда, в дом страдания, к своей муке.
Я тщательно сделал все распоряжения, посетил доктора Вебести, телеграфировал в Бадиолу о своем возвращении и уехал.
Нетерпение мучило меня; острое возбуждение томило меня, точно меня ожидали необыкновенные новости. Дорога казалась мне нескончаемой. Лежа на подушках, мучимый жаром, задыхаясь от пыли, проникавшей во все щели, слушая однообразный шум поезда, гармонировавший с непрерывным стрекотанием кузнечиков и не успокоивший моего неприятного состояния, — я думал о грядущих событиях, взвешивал возможные случайности, старался проникнуть в мрак будущего. Отец был смертельно болен. Какая участь ждет сына?
XXVIIВ Бадиоле никаких новостей. Мое отсутствие было очень кратким. Мое возвращение было встречено ликованием. Первый взгляд Джулианны выражал бесконечную благодарность.
— Ты хорошо сделал, что так скоро вернулся, — сказала мне мать, улыбаясь. — Джулианна не знала покоя. Теперь, надеемся, ты никуда не двинешься. — Она прибавила указывая на живот беременной.
— Ты не видишь прогресса? А кстати, ты купил кружева? Нет? Ах, какой забывчивый!
С первого же момента возобновлялось мое мучение. Как только мы остались одни с Джулианной, она сказала мне:
— Я не надеялась, что ты так скоро вернешься. Как я тебе благодарна!
В ее жестах и в ее голосе было столько робости, смирения, нежности. Контраст ее лица с остальной фигурой бросался в глаза еще резче. Для меня было особенно ясно тягостное состояние, написанное на ее лице, выраженное на нем постоянное страдание от бесчестящей беременности, которой подвергалось ее тело. Это выражение никогда не покидало ее, оно было заметно среди всех других мимолетных ощущений, которые, какие бы они ни были сильные, не могли сгладит его; оно было закреплено, слито с ней; оно вызывало мое сострадание, рассеивало мою неприязнь, смягчало мою грубость, чересчур очевидную в минуты насмешливой проницательности.
