Эрих Ремарк - Возлюби ближнего своего
Рут ждала его в маленьком пансионе, который значился в списке Биндера. Там можно было прожить несколько дней нелегально. Рут была не одна. Рядом с ней на маленькой террасе сидел стройный пожилой мужчина.
— Наконец-то ты вернулся! — сказала Рут. — Слава богу! А я уже начала тревожиться.
— Ты не должна тревожиться. Когда человек боится, с ним в большинстве случаев ничего не случается. Случается только тогда, когда он меньше всего этого ожидает.
— Это софизм, а не философия, — сказал мужчина, сидевший с Рут за столом.
Керн повернулся в его сторону. Мужчина улыбнулся.
— Присаживайтесь и выпейте за компанию стаканчик вина. Фрейлейн Голланд может вам сказать, что меня бояться нечего. Меня зовут Фогт, и когда-то я был приват-доцентом в Германии. Составьте мне компанию и распейте со мной мою последнюю бутылку…
— Почему последнюю?
— Потому что завтра я ухожу на некоторое время на государственное содержание. Я устал и должен немного отдохнуть.
— На государственное содержание? — не понимая, переспросил Керн.
— Это я так называю… Но это можно назвать и тюрьмой. Завтра я отправлюсь в полицию и заявлю, что уже два месяца нелегально проживаю в Швейцарии. А поскольку меня уже два раза высылали, я получу несколько недель тюрьмы. Вот это я и называю государственным содержанием. Только надо обязательно сказать, что ты уже проживаешь в стране какое-то время, иначе нарушение границы расценивается как вынужденное, и тебя попросту снова выбросят за границу.
Керн посмотрел на Рут.
— Если вам нужны деньги… Я сегодня довольно прилично заработал.
— Нет, спасибо, — отказался Фогт. — У меня еще есть десять франков. Этого хватит на вино и ночлег. Просто я устал и хочу немного отдохнуть. А отдохнуть мы можем только в тюрьме. Мне уже пятьдесят два, и здоровым меня не назовешь. И я действительно устал убегать и скрываться… Подходите и присаживайтесь. Когда человек слишком часто бывает один, он радуется обществу.
Он налил вино в рюмки.
— Это нойшателе — терпкое и чистое, как вода глетчера.
— Но тюрьма… — начал было Керн.
— Тюрьма в Люцерне хорошая. Для меня там даже будет слишком роскошно. Лучшей тюрьмы и желать не надо. Боюсь только одного: что не смогу туда попасть, что приговор окажется слишком мягким, и сердобольный судья просто пошлет меня к границе. Тогда все придется начинать сначала. А нам, так называемым арийцам, это еще труднее, чем евреям. У нас нет религиозных общин, которые бы нас поддерживали. И нет единомышленников. Но не будем об этом… — Он поднял рюмку. — Выпьем за все прекрасное в мире! Оно никогда не погибнет.
Рюмки чисто и мягко зазвенели. Керн выпил прохладное вино. «А Оппенгейм меня даже соком не угостил», — подумал он и присел за стол рядом с Рут.
— Я боялся, что придется провести вечер в одиночестве, — сказал Фогт. — Но тут подвернулись вы. Какой прекрасный вечер! Этот прозрачный осенний воздух…
Они долго сидели на полуосвещенной террасе и молчали. Несколько мотыльков настойчиво бились о горячее стекло лампы. Фогт спокойно сидел, откинувшись на спинку стула, и мысли его, казалось, витали где-то далеко. И сидящим вместе с ним внезапно показалось, что этот человек с тонким лицом и ясными глазами, человек из погружающегося в пучину столетия, прощается с миром спокойно и обдуманно.
— Радость жизни, — задумчиво сказал Фогт, словно обращаясь к самому себе. — Радость жизни — покинутая дочь терпимости. В наше время ее не стало. А к ней многое относится. Познание и рассудок, скромность и спокойное отречение от невозможного. Все смыто диким казарменным идеализмом, который хочет сейчас улучшить мир. Люди, считавшие, что улучшают мир, всегда его ухудшали, а диктаторам никогда не были знакомы радости жизни.
— Те, кому диктовали, тоже радостей не испытывали, — вставил Керн.
Фогт кивнул и медленно выпил глоток прозрачного вина. Потом посмотрел на озеро в лунном свете, отливающее серебром и окруженное горами, словно стенками драгоценной раковины.
— Им ничего не продиктуешь, — сказал он. — И мотылькам — тоже. И тем вот — тоже нет… — Он показал на несколько прочитанных книг. — Гельдерлин и Ницше. Первый пел жизни самые чистые дифирамбы, другой мечтал о божественных танцах Диониса, — и оба кончили безумием. Будто природа где-то поставила границу.
— Диктаторы не сходят с ума, — сказал Керн.
— Конечно, нет! — Фогт встал и улыбнулся. — Но нормальными людьми их тоже нельзя считать.
— Вы действительно пойдете завтра в полицию? — спросил Керн.
— Да, хочу. Всего вам хорошего и большое спасибо за желание мне помочь. Сейчас я еще спущусь на часок к озеру.
Он медленно побрел вниз по улице. Улица была безлюдна и тиха, и шаги его слышались еще некоторое время даже после того, как его поглотила тьма.
Керн взглянул на Рут. Она улыбнулась ему:
— Ты боишься? — спросил он.
Она покачала головой.
— У нас это все иначе, — сказал он. — Мы — молоды. Мы выдержим.
Два дня спустя из Цюриха приехал Биндер — свежий, элегантный, уверенный.
— Как дела? — спросил он. — Все в порядке?
Керн рассказал ему о своей встрече с коммерции советником. Биндер выслушал его внимательно и рассмеялся, когда Керн рассказал ему, что попросил Оппенгейма порекомендовать его кому-нибудь.
— Это было вашей ошибкой, — сказал он. — Это один из самых трусливых людей, которых я знаю. Но я накажу его сейчас за это — нанесу, так сказать, визит вежливости.
Он исчез, а вечером вновь появился, держа в руке бумажку достоинством в двадцать франков.
— Поздравляю! — похвалил его Керн.
Биндер передернул плечами.
— Ничего хорошего не было, можете мне поверить. Господин националист Арнольд Оппенгейм все понимает ради своих миллионов. Деньги делают людей ужасно бесхарактерными, правда?
— Безденежье — тоже.
— Верно, но это случается реже. Я его изрядно испугал дикими вестями из Германии. Он дает только со страха. Чтобы откупиться от судьбы. Разве это не значится у вас в листе?
— Нет. Там стоит только: «помогает, но после нажима».
— Это то же самое. Ну, ладно, может быть, мы еще встретим коммерции советника на проселочной дороге как коллегу. Это вознаградит меня за многое.
Керн рассмеялся.
— Он-то уж найдет выход! А почему вы оказались в Люцерне?
— В Цюрихе стало слишком жарко. На моих пятках висел сыщик. И потом, — лицо его помрачнело, — я иногда заезжаю сюда, чтобы забрать письма из Германии.
— От родителей?
— От матери.
Керн промолчал. Он вспомнил о своей матери. Он писал ей время от времени, но ответа от нее получить не мог — слишком часто менял адреса.
— Вы любите пирожные? — спросил Биндер спустя минуту.
— Люблю.
— Подождите минутку…
— Вскоре он вернулся, держа в руке небольшую картонную коробку с песочным тортом, тщательно завернутым в шелковистую бумагу.
— Сегодня прибыл с таможни, — объяснил Биндер. — Здесь его получили мои люди.
— Вот вы и наслаждайтесь им сами, — сказал Керн. — Его пекла ваша мать, это сразу видно.
— Да, торт пекла моя мать. Но именно по этой причине я и не хочу его есть. Просто не могу.
— Не понимаю… О, боже ты мой! Если бы я получил от матери такой торт! Я бы ел его целый месяц! Каждый день — по маленькому кусочку…
— Да поймите же меня! — сказал Биндер сильным, но глухим голосом. Не для меня она его посылала! Для моего брата…
Керн уставился на него.
— Вы же говорили, что ваш брат умер!
— Да, конечно. Но она этого еще не знает.
— Не знает?
— Да, не знает… Не могу я ей написать об этом! Просто не могу! Она тут же умрет, если узнает такое. Он был ее любимцем. Меня она не особенно любила. И он был лучше, чем я. Поэтому и не выдержал. А я пробьюсь! Конечно, пробьюсь! Вы же сами видите! — И он отшвырнул деньги Оппенгейма на пол.
Керн поднял деньги и положил их снова на стол. Биндер сел и закурил сигарету. Потом вынул из кармана письмо.
— Вот, это ее последнее письмо. Пришло вместе с тортом. Прочтите, и вы поймете, что оно не может оставить человека равнодушным.
Письмо было написано на голубой бумаге мягким косым почерком, каким пишут молодые девушки.
«Мой дорогой Леопольд!
Твое письмо я вчера получила и так обрадовалась ему, что должна была присесть и успокоиться. Потом я его вскрыла и стала читать. Мое сердце работает уже не так хорошо из-за волнений, ты это наверняка знаешь. Как я рада, что ты, наконец, нашел работу. Не огорчайся, что зарабатываешь немного. Если будешь стараться — продвинешься. А потом ты снова можешь учиться. Дорогой Леопольд, присматривай за Георгом. Он такой порывистый и неосмотрительный. Но пока ты с ним, я спокойна. Сегодня утром я испекла тебе песочный торт, который ты так любишь. Я посылаю его тебе. Надеюсь, он не успеет очень высохнуть. Правда, песочный торт и должен быть немного сухим. Иначе я испекла бы тебе франкфуртский крендель — ты его любишь больше всего. Но он наверняка по дороге испортится. Дорогой Леопольд, напиши мне, как только у тебя будет время. Я все время беспокоюсь. Нет ли у тебя фотокарточки? Надеюсь, что мы опять будем все вместе. Не забывай меня.
