Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

— Не-е-ет!

Кричит женщина с ребенком, она сжимает его в объятьях. Он не может этого знать, к счастью, не может. Она поднесла его так близко, как только могла, она сжимает его в объятьях. Он спит, жара его убаюкала, он не будет страдать, прощай! Она целует его, целует вновь, быстро, его лоб, глаза, носик. Снова и снова… Затем поднимает его обеими руками над головой, устремляясь вперед, шагая как можно шире…

И вот по воде пошли завихрения, а его — его вынесли обратно на песчаную жаровню, на палящее солнце, он прижал ручки и ножки к тельцу.

Съежившись, словно в женской утробе, он поднес кулачки к щечкам, подтянул колени к груди. В этот момент, прекращая существование, он такой же, каким был в момент появления, жизнь оканчивается, припав к своему истоку.

25

Виттоз стоял перед домом, на нем была женская шляпа с цветочками и юбка жены. Виттоз стоял перед зеркалом, он одевался в женское и курил трубку. Усы занимали почти половину лица под широкой серой соломенной шляпой, черные шелковые ленты завязаны под небритым подбородком. Он поднял голову, чтобы еще раз взглянуть на себя, мешались текшие по носу и свисавшие с бровей капельки пота — одна, вторая, — он вытер их рукой. Он вытер их, громко смеясь, глядя в зеркало. Вышел, продолжая смеяться, он надо всем смеялся. Услышал, что говорят в соседнем доме. Остановился.

— Ну да! Это ты виноват! Если б мы оставили деньги дома, они б не пропали… — говорил женский голос.

— А проценты? Десять тысяч франков с шестью процентами годовых, получается еще шестьсот франков в год, — мужской голос.

— Проценты? А где они? Ты их видел? Чертов скопидом!

Виттоз стоял под окном, — это был первый этаж, — ему надо было только подняться на цыпочки.

Старуха едва держалась на ногах. Старик с трудом поднимался со стула. Дышал он трудно, прерывисто и хрипло, как кузнечные мехи. Одной рукой он опирался о стол, другую поднял:

— Замолкни!

И сам замолчал, ему надо было отдышаться.

— Ты не понимаешь… что… что у меня все документы… расписка… квитанция… вот что важно… на сумму в десять тысяч… десять тысяч… шестьсот…

— Ну так сходи за ними!

И показывает ему на раскрытую дверь (Виттоз отпрянул).

В дверном проеме виднелись мостовая, толстый поникший стебель львиного зева, у старика не было никакого желания.

Он упал на стул. И больше не двигался. Она тоже не двигалась…

Продолжавшему улыбаться Виттозу не потребовалось отступать дальше. Он сощурил глаз под широкими полями шляпы с двумя черными шелковыми завязками и повернулся к вам (хотя вас там не было), указывая большим пальцем поверх плеча на окошко.

Ему так хорошо, как еще никогда не было. Единственное, что немного мешает, — язык. У него слишком большой язык. Он постоянно жует, пережевывает язык, который занимает весь рот, мешает говорить.

Но идти не мешает. К тому же сейчас никого, кто мог бы воспрепятствовать делать, что хочется, посреди большой пологой центральной улицы, плавно спускающейся к озеру, по которой Виттоз мог дойти до конца. И вот он замечает, что потихоньку, шаг за шагом заходит в воду. Шаги вдруг даются сложнее из-за отяжелевших башмаков, словно кто-то хватает за ноги, он озирается. Ему становится еще веселее. Озеро поднялось выше набережной: Виттоз намеревается снять шляпу, но думает, что такие шляпы обычно не снимают, он делает реверанс. Вода доходит до колен, смешно. Большие, светлые и зеленоватые стволы платанов растут теперь не из земли, а из озера, поднявшегося до жилищ. Вода залила палисадники, разлилась среди кустов черной и красной смородины, массивных георгин и высоких мальв. Добралась до ножек скамейки у двери и, осмелев, подбирается к кухне. Виттоза это смешит, Виттоз пускается в пляс. Виттоз видит всю эту воду, он прыгает по ней на одной ножке, осторожно приподымая юбку пальцами, как барышни на балах. Когда танцевать надоедает, он принимается звать. Ему хочется, чтобы кто-нибудь пришел, он не желает веселиться один, это понятно, гораздо веселее, когда людей много. Он зовет как может, у него не вполне получается. Он заглядывает в одну из кухонь: «Эй, вы идете?.. Анриу! Это ты? Ты идешь?..» Ему отвечают. Он: «Ах, это ты…» Он понимает, что ошибся. Это за грубой холщовой занавеской мычит корова с переполненным выменем, мучимая жаждой и голодом, вот замычала другая, а теперь и третья, они ведь всегда вторят друг другу. Виттоз расхохотался: «Только не вы!..» А потом сказал себе: «Никого уже не осталось!» Будто вечер праздничного дня, когда все веселятся, танцуют во время ежегодных гуляний. Он воротился на дорогу. Поднимается по улице, по которой недавно спускался. О! Кто-то появился! «Так, ладно! Сейчас я его разговорю!» Возле амбарной двери наклоняется: «Слышь!? — по-прежнему, едва ворочая языком, — Слышь!?» Должно быть, тот спит, какой крепкий у него сон! Виттоз трясет его. Только, пока он его трясет, тот словно разваливается: упавшие руки не двигаются, голова, свесившись набок, так и лежит. Виттоз несколько удивился. Потом, оглядев человека, пожал плечами: «Что ж, тем хуже для тебя!» И снова зовет. Он уже в другом квартале: тут ни следа воды, земля невероятно сухая и твердая. Метя юбкой, он оставляет позади облако пыли. Он ходил, звал, терпение у него кончается: «Черт подери! Они что, смеются надо мной?!» Он злится. Откликается опять корова. «О, только не ты!» Воет собака, как бывает, когда из-за леса показывается луна. «Пошла прочь!» Он забыл, что на нем юбка, идет привычным ходом. Вот лежат все вповалку, он толкает их ногой. Особо не церемонится: «Вставайте! Идем!» Они растянулись по земле. «Куча бездельников!» Они лежат перед домами, сидят возле стен или на лавках, головы свесились. Он подходит к одному, обеими руками берет за голову, приподымает: «Слышишь?! Эй! Идешь или нет?!»

Его самого хватают. Руки вцепляются в болтающийся корсаж, обвивают шею. Он разевает рот, валится на мостовую, другой валится на него, продолжая сжимать, сжимать, сжимать, сжимать все сильнее до тех пор, пока в глотке не слышится лишь едва различимое бульканье, как в опустевшем садовом шланге…

Единственный, последний корабль на озере. Высится мачта. Это корабль Паншо.

Корабль братьев Паншо, Эдуара и Жюля. Эдуар спрашивает Жюля:

— Ну, что думаешь?

Он показывает на воду, качает головой:

— С нашим ремеслом покончено.

Он зачерпнул рукой застоявшуюся озерную воду. Она уже не такая, как прежде: мутная, мертвая.

И снова:

— Жюль, что думаешь?

Сама собой совершалась незаметная работа возле газовых труб, на конце одной появился огонек и шел вдоль нее все глубже, устремляясь в подвал.

Дома клонятся друг за другом, склоняются, словно уснув. Валится с потолков штукатурка, обваливаются потолки, исчезают углы.

Большие электрические турбины на берегу Роны продолжают вертеться вхолостую, по-прежнему совершая тысячу двести оборотов в минуту: среди ночи полыхает невероятное розовое свечение.

Как опадают листья с деревьев, так валятся с крыши одна за другой черепичные пластины.

Толпы купальщиков возвращаются к вечеру с налипшим на ногах песком, толпы купальщиков возвращаются, побарахтавшись в воде и засунув кусок марсельского мыла под полосатые купальные костюмы. Они проходят мимо крашеной красным двери амбара…

Одна за другой падает черепица, даже не верится.

Хозяину просто не верится. Только что окончив работу, хозяин пытается читать газету, но это не для него, это слишком. Надо представить небо, светила, экватор, полюса. Крашеная красным дверь амбара раскололась под тяжестью свода.

Сидевший на цепи добрый толстый Бари подох, добрый толстый Бари, любимец всего квартала, верный сторож дома, верный сторож печи, это был пес пекаря, он охранял печь, охранял дом, таскал тележку с горкой хрустящих булочек, горячих, благоухающих, согревавших прохладным утром на крутой дороге, и вот Бари протянул ноги.

Из пасти шел еле заметный пар, витавший над коротконогим телом. Над красивой шерстью в белых и рыжих пятнах, над длинными прядками, завивающимися на концах в колечки.