Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
В их числе были Кухарчик с женой. Они решили взять к себе белокурую пятилетнюю девочку, худенькую и робкую. Она покорила их сердце. Девочка слабо знала польский и хорошо говорила по-немецки, а о себе могла сообщить всего-навсего, что зовут ее Ильза, и что Mutti[47] ее била, и что там, где она жила, было еще восемь человек детей. И что потом Mutti отвела ее в дом, на котором был флажок с красным крестом, и отдала ее какой-то пани в белом чепчике, и на этом чепчике тоже был красный крест. А потом девочка ехала да ехала, пока не приехала.
У Кухарчика в Херне был брат, он эмигрировал во время массовой безработицы в Силезии и получил работу на одной из Херненских шахт. Женился он на немке, и с тех пор связи между братьями оборвались. Кухарчик, бывший силезский повстанец, не мог примириться с тем, что его младший брат Герберт женился на немке и едва ли не отрекся от своего польского происхождения.
Спустя лет пять после войны он получил письмо от своего брата, Герберта «Кухартшика». В письме этом Герберт на корявом польском языке жаловался, что пережил тяжелые дни, и хотя он, как шахтер, был освобожден от военной службы, но было голодно, голодали они и в первые годы после войны, а теперь, славу богу, положение немножко улучшилось. Однако он хочет рассказать не об этом, а о своем горе. Очень большом горе! Народили они девять душ детей, а поскольку после войны отчаянно бедствовали, жена его, Дорота, отдала одну девочку в польский Красный Крест как ребенка, будто бы привезенного из Польши. И вот пятилетняя Ильза уехала в Польшу, и теперь их мучит совесть и им страшно, что собственное их дитя скитается где-то в Польше, а там, как пишут газеты, голод, нужда и во всем недостаток.
— Поеду к брату! — решил Кухарчик, потому что у него возникла тревожная мысль, не дочка ли Герберта его Ильза. Имя такое же, да и возраст совпадает…
— Поеду к брату! — объявил он жене. — Хочу убедиться!
— А вдруг окажется, что наша Ильза их дочка?
— Ничего им не скажу. Девочку не отдам!
И он принялся усердно хлопотать в разных учреждениях, наконец получил паспорт и поехал в Херне, к своему брату Герберту Кухартшинку.
Дома осталась Густля с приемной дочкой Ильзой. Девочка подрастала, обещая стать красавицей.
— Ильза, вспомни, как было! В польский Красный Крест тебя отдала родная мать?
— Не знаю, была ли она мне матерью, мама. Я ее так называла — Mutti. Но, пожалуй, она мне не мать. Разве мать отдала бы своего ребенка?
— Понятное дело!
А Кухарчик, едучи в Херне, цепенел при мысли, что Ильза может в самом деле оказаться дочкой брата. Приехал и убедился, что так оно и есть. Жена Герберта со слезами поведала ему, что у них ведь было столько малых детей, трудно было их прокормить, все тогда голодали, а Ильза была девочкой слабенькой, и ее двояшка Герта…
— Значит, Ильза и Герта близнецы? — перебил ее Кухарчик.
— Близнецы, дорогой деверь, — лепетала по-немецки жена Герберта, а сам Герберт сидел рядом мрачный, слушал и молчал.
Потом оба стали плакаться, что отдали ребенка, а теперь их мучает совесть и они ничего бы не пожалели, лишь бы найти Ильзу. И просили Кухарчика, чтобы он помог им разыскать девочку.
— Отчего же нет, можно помочь. Ведь ты мой брат… Вот если бы у меня была фотография вашей Ильзы, знаете, это облегчило бы поиски. Да и Красный Крест помог бы…
Жена Герберта порылась в ящике стола и достала фотографию Ильзы.
«Иисусе, Мария! — испугался Кухарчик. — Ведь это моя Ильза!»
Ни словом, однако, не обмолвился, забрал фотографию и вернулся в Польшу. Обещал брату и его жене сделать все, лишь бы найти Ильзу.
А дома сказал Густле, что их Ильза действительно дочка его брата.
— А может, все-таки нет? — уговаривала мужа Густля.
— Его. Они мне сказали, что у их Ильзы была родинка, этакий Muttermal, на левом плече. А вернее, на левой лопатке.
— Иисусе святый! У Ильзы как раз родинка на левой лопатке! Что же теперь делать?
— Ребенка не отдадим — и все. Ильзе ничего не говори. Она уже наше дитя, наша Ильза.
Все это рассказал мне Кухарчик, когда мы сидели в забое в третьем штреке и ждали либо спасения, либо смерти. А остальные с таким волнением слушали историю Ильзы, что на время забыли о пожаре, о дыме и неотвратимо приближающейся гибели.
— Я в кино однажды такой фильм видел! — вмешался прилизанный Пасербек.
Странный он был человек. Несмотря на опасность нашего положения, несмотря на угрозу смерти, он то и дело подходил к лампе, доставал из кармана зеркальце, гляделся в него и приглаживал рукой напомаженные волосы.
— А я как-то читал книжку про Розу из Танненберга, и в той книжке написано было что-то вроде похожее! — заметил Остружка.
Потом снова воцарилась тишина. Все помрачнели, задумались. Проходили минуты, а нам казалось, что проходят часы. На стояке горели две лампы, три мы погасили ради экономии. На соседнем стояке тикали часы Кухарчика. Таков уж был обычай — один из бригады в забое вешал на стояке свои часы.
Вокруг была черная, тяжелая, напряженная тишина. И в этой тишине казалось, что часы Кухарчика не тикают, а грохочут. Кроме часов слышно было наше дыхание.
У Кужейки дыхание было свистящее. Известное дело — астма!.. Время от времени поскрипывал стояк. Иногда осыпалась угольная крошка с кровли или с отбоя. Ее шорох был для нас страшнее сильнейшего грохота. Минуты тянулись часами.
Десять перемычек уже разобрано. Значит, дым сюда не дойдет, ведь ему открыта более короткая и удобная дорога — к вентиляционному стволу. По всей вероятности, спасательные команды стараются нас выручить…
Ну а мы что должны делать?
Никто из нас этого не знал. Старый Кужейка поднял лампу и посветил мне в лицо. Взгляд у меня был твердый и злой. Остружка, Пасербек и Кухарчик тоже ждали моего слова.
— Почему ты молчишь? — спросил Кужейка.
— Почему ты ничего не говоришь?
— Не свети мне в глаза! — сказал я, взяв себя в руки, и отвел от лица лампу. — Что теперь будет? Да ничего!
— Как ничего? Сдохнем!
— Еще не пришло время издыхать!
— Наползет дым… — прошептал Остружка.
— Не должен наползти!
Пока я разговаривал с Кужейкой, остальные поднялись и тоже смотрели мне в глаза. Я понимал, что в их сердца проникает страх и они ищут у меня защиты. И я подумал: если мне удалось силой взгляда усмирить самого дьявола, то уж как-нибудь я развею страх у моих товарищей. И они сели, внешне вроде бы успокоившись. Я взглянул на свои часы. Два часа пополудни. Значит, мы здесь уже восемь часов. Интересно, что с группой Вилька? Они отрезаны так же, как и мы. Если Вильк догадался разобрать перемычки у входа в штрек, как я это сделал, то они находятся в таком же положении, как и мы. Сидят в забое и ждут спасения.
Да! Сидят в забое и ждут спасения. Однако придет ли спасение вовремя? Так я тогда думал и заставлял себя не поддаваться страху. Это было нелегко. И я боялся, только мне нельзя было это показать. Иначе люди сошли бы с ума.
Я был уверен, что спасательные команды отправились нам на выручку, давно уже отправились, только им трудно пробираться через линию огня. Я не мог понять, чем вызван пожар. Либо подкачал трансформатор, либо стерлись оси у транспортной ленты и загорелась резина. Судя по дыму, это, пожалуй, горят не ленты. Скорее, это чад горящего масла и запах гари. И, значит, дело в трансформаторе!
Когда мы разбирали десятую перемычку, я сказал, что этого достаточно. Для чертова дыма теперь открыт кратчайший путь, и он может свободно тянуться в вентиляционный ствол. Лишь бы не выключили вентилятор!..
Известно, если вентилятор работает, внизу чувствуется движение воздуха. И пожару легче распространиться вширь. Однако можно ведь перекрыть место, охваченное огнем.
Я ничего не мог придумать, не мог собраться с мыслями. В одном я был уверен: спасательные команды стараются нас выручить. Но если они не придут вовремя, дым и чад доберутся до забоя, и тогда…
Снова наступила тишина. Люди сидели, глубоко задумавшись. Я знаю, о чем думал каждый из них. Кужейка жалел, что отказался выйти на пенсию, когда ему советовал управляющий. Остружка, пожалуй, ни о чем не думал, кроме одного — каким образом спасти свою жизнь. Пасербек извергал проклятия и чертыхался, потом замолчал и стал шагать взад-вперед по штреку.
— Я еще и не жил-то, а теперь тут подыхай! — вдруг вырвалось у него, и он стал кусать пальцы.
— Не распускай, дурак, нюни! — сказал я ему строго.
— Вам-то что! — огрызнулся он. — Вы старый дед, у вас жизнь позади, а я молодой…
— Вонючий мозгляк! — заорал я. — Кто тут говорит о смерти? Чуть огонек занялся в выработке или еще где-нибудь, ты сразу в штаны наложил! Да ведь мы тут в безопасности, дым сюда не дойдет! А воздуха нам хватит, пожалуй, на неделю!.. И до того времени нас спасут!..
