Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
— Вас ждет Росарио.
Этими тремя словами, полными глубокого смысла, прервала Лидувина размышления своего хозяина.
— Скажи, Лидувина, женщины верны однажды данному слову? Вы умеете держать свое слово?
— Смотря по обстоятельствам.
— Ага, это поговорка твоего мужа. Но ответь мне прямо, а не так, как вы, женщины, обычно отвечаете: даете ответ не на заданный вопрос, а скорее, на вопрос, который, как вам кажется, вам хотели задать.
— А что же вы хотели узнать у меня?
— Умеете ли вы, женщины, держать данное вами слово.
— В зависимости от слова.
— То есть?
— Очень просто. Иногда дают слово, чтобы сдержать его, а иногда — нет. И никакого обмана тут нет, таково условие игры.
— Ладно, ладно, скажи Росарио, пусть войдет.
И когда Росарио вошла, Аугусто спросил ее:
— Скажи, Росарио, считаешь ли ты, что женщина должна держать свое слово, или нет?
— Я не помню, чтобы я вам давала слово.
— Да не об этом речь, а о том, должна ли женщина держать данное ею слово.
— А, вы говорите о другой, о той женщине…
— Да о какой угодно. Как ты думаешь?
— Ну, я ничего в таких делах не понимаю.
— Неважно.
— Хорошо, раз вы настаиваете, скажу — лучше всего не давать никакого слова.
— А если оно уже дано?
— Не надо было этого делать.
«Видно, — сказал себе Аугусто, — мне эту девочку с места не сдвинуть. Но раз уж она здесь, пустим в ход психологию, проведем эксперимент».
— Садись сюда! — Он показал на свои колени.
Девушка повиновалась спокойно и без смущения, как будто это было договорено и предусмотрено. Аугусто, напротив, сконфузился и не знал, как начать психологический эксперимент. И, не зная, что сказать, он стал… действовать. Он прижал Росарио к своей груди и покрыл ее лицо поцелуями, говоря про себя: «Кажется, я теряю хладнокровие, необходимое для психологических исследований». Потом неожиданно остановился, успокоившись, слегка отодвинул от себя Росарио и вдруг спросил:
— Но разве ты не знаешь, что я люблю другую женщину?
Росарио молчала, пристально глядя на него, и только пожала плечами.
— Разве ты не знаешь? — повторил он.
— А какое мне теперь дело?
— Тебе нет дела?
— Сейчас нет! Сейчас, мне кажется, вы любите меня.
— И мне тоже так кажется, но…
И тут случилось нечто неожиданное, нечто не предвиденное Аугусто в его программе психологических исследований Женщины: Росарио крепко обхватила его шею и стала целовать. Бедняга едва успел подумать: «Теперь экспериментируют надо мной; эта девочка занимается исследованием мужской психологии». И, не сознавая, что он делает, Аугусто дрожащей рукой стал гладить ноги Росарио.
Вдруг Аугусто поднялся, приподнял Росарио и бросил ее на диван. Она позволила ему это, лицо ее пылало. А он, держа ее руки в своих, замер, глядя ей в глаза.
— Не закрывай глаза, Росарио, не закрывай, ради бога! Открой. Так, так, еще больше. Дай мне увидеть в них самого себя, такого маленького…
И, увидев себя в ее глазах, как в живом зеркале, он почувствовал, что первое возбуждение немного улеглось.
— Дай мне увидеть в них себя, как в зеркале, увидеть себя таким маленьким… Только так я узнаю себя, когда увижу себя в глазах женщины.
А зеркало смотрело на него как-то странно. Росарио думала: «Этот мужчина, мне кажется, не похож на остальных, наверно, он сумасшедший».
Вдруг Аугусто отодвинулся от нее, оглядел себя, потом ощупал и, наконец, воскликнул:
— А теперь, Росарио, прости меня.
— Простить? За что?
И в голосе бедняжки Росарио слышалось больше страха, чем других чувств. Ей хотелось убежать, в голове пронеслось: «Когда мужчина начинает говорить или делать неприличные вещи, один бог знает, куда его занесет. Этот способен убить меня в припадке безумия». И слезы выступили у нее на глазах.
— Вот видишь? — сказал Аугусто. — Вот видишь? Прости меня, Росарио, прости меня, я не знал, что делаю.
А она подумала: «Чего не знают, того не делают».
— А теперь уходи, уходи!
— Вы меня гоните?
— Нет, я защищаюсь. Я не гоню тебя, нет! Боже упаси! Если хочешь, уйду я, а ты останешься здесь, чтобы ты видела: я не гоню тебя.
«Решительно, он не в своем уме», — подумала она, и ей стало жаль его.
— Уходи, уходи и не забывай меня, хорошо? — Он взял ее за подбородок и погладил. — Не забывай меня, не забывай бедного Аугусто.
Он обнял ее и страстно поцеловал в губы. Уходя, девушка посмотрела на него с тайным страхом. И едва она вышла, Аугусто подумал: «Она меня презирает, без сомнений, она меня презирает; я был смешон, смешон, смешон… Но что она знает, бедняжка, о таких вещах? Что знает она о психологии?»
Если бы бедный Аугусто мог в ту минуту читать в душе Росарио, он приуныл бы еще больше. Ибо наивная девушка думала: «Я готова когда угодно уступить такой часок той, другой шлюхе».
Возбуждение снова охватывало Аугусто. Он чувствовал, что потерянное время не вернется и не вернутся упущенные возможности. Злость на самого себя поднялась в нем. Не зная, зачем это делает, лишь бы занять время, он позвал Лидувину, но, когда он увидел ее перед собой, спокойную, дебелую, с лукавой улыбочкой, его пронзило такое необычное ощущение, что он со словами: «Уходи, уходи, уходи!» — выскочил на улицу. Он испугался, что не сможет сдержать себя и бросится к Лидувине.
На улице Аугусто успокоился. Толпа — как лес, она сразу ставит человека на место.
«Все ли в порядке у меня с головой? — думал Аугусто. — А вдруг в то время, как мне кажется, что я прилично иду по улице, как все нормальные люди, — а что такое нормальный человек? — на самом деле я кривляюсь, жестикулирую и гримасничаю, а люди, которые, как мне кажется, идут, не замечая меня, на самом деле все на меня смотрят, смеясь или сожалея? А вдруг сама эта мысль — признак безумия? Неужто я сумасшедший? А даже если и так, что из того? Если человек с добрым сердцем, чувствительный, порядочный не сходит с ума, значит, он совершеннейший болван. Кто не безумен, тот либо глупец, либо негодяй. Это, конечно, не означает, что глупцы и негодяи не могут сойти с ума».
«Мое поведение с Росарио, — продолжал он свои размышления, — было смешным, попросту смешным. Что она подумала обо мне? А какое мне дело до того, что подумает такая девчонка? Бедненькая! Но с каким простодушием она мне покорялась! Да, физиологическое существо, ничего, кроме физиологии, и никакой психологии. Бесполезно брать ее как морскую свинку или лягушку для психологических экспериментов. Самое большее — для физиологических… Но разве психология, особенно женская, есть нечто большее, чем физиология или, скажем, физиологическая психология? Есть ли у женщин душа? А мне для психологических экспериментов не хватает технической подготовки. Я никогда не был ни в одной лаборатории, кроме того, у меня нет аппаратов. А психофизиология требует аппаратуры. Так что, я сошел с ума?»
Облегчив свою душу такими размышлениями на улице среди озабоченной толпы, безразличной к его печалям, Аугусто почувствовал себя спокойнее и вернулся домой.
XXV
Аугусто отправился к Виктору, чтобы поиграть с его запоздалым сыном, отдохнуть, поглядев на новое счастье этой семьи, а заодно и посоветоваться насчет своего душевного состояния. Оказавшись с приятелем наедине, он спросил:
— А как обстоит дело с тем романом или — как ты назвал его? Ах да, руманом, — который ты писал? Я думаю, после рождения сына ты его забросил?
— Вот и неверно. Именно потому, что я стал отцом, я снова к нему вернулся. И в руман я изливаю свое хорошее настроение.
— Не прочтешь ли мне что-нибудь?
Виктор достал рукопись и прочел приятелю несколько отрывков.
— Друг мой, да тебя подменили! — воскликнул Аугусто.
— Почему?
— Потому что здесь есть вещи почти непристойные, а иногда просто порнографические.
— Порнографические? Ни в коем случае! Да, здесь есть места грубоватые, но не непристойные. Иногда кто-то появляется обнаженным, но раздетых нет ни одного… Зато здесь есть реализм.
— Реализм — да, но еще и…
— Цинизм, не так ли?
— Да, цинизм!
— Но цинизм — не порнография. Мои пряные сценки — только способ возбудить воображение, чтобы заставить читателя глубже анализировать действительность; эти сценки… педагогичны. Именно педагогичны!
— И немного гротескны!
— Действительно, с этим не спорю. Я люблю буффонаду.
— А она в глубине всегда мрачновата.
— Совершенно верно. Шутки мне нравятся только мрачные, а остроты — только похоронные. Смех ради смеха всегда вызывает у меня досаду и даже страх. Смех — не что иное, как подготовка к трагедии.
— Ну, а мне грубая буффонада отвратительна.
