Мигель де Унамуно - Стихи

Странник, странник, отраженье
ты заметил в чистых водах?
Ведь вода в коловращенье
у скалы журчит с восхода.

Солнце странствует с тобою
и заглядывает в сердце,
встав с рассветом над тропою,
чтобы ты сумел согреться.

Взгляды сущих всюду сея,
пьёт земля святую воду,
что под жезлом Моисея
даровала жизнь народу.

Странник, странник, отраженье
улови в ручье кристальном,
и узришь в его движенье
путь, что задан изначально.

В текущую реку глядится гора,
и чувствует: я — живу,
душа, искупавшись в иных мирах,
вкушает жизнь наяву.

Недвижное видит свою же суть
в душе, летучей как дым;
чтоб жить и чувствовать, нужен путь,
который неповторим.

Знаю о своём незнанье,
а иным и невдомёк,
что наш путь — одно скитанье
без ветрил и без дорог.

Знаю: кровь из ран саднящих
не иссякнет никогда;
знаю: жизнь душе болящей
дарит жажда, не вода.

Не смотри мне прямо в очи,
лучше взором взор пронзи мне,
ибо тот, кто скован плотью,
не постигнет тайны жизни.

Созерцай во мне зерцало
что глядится в отраженье,
ибо всё, что плотью стало,
обрекается забвенью.

Здесь пахнет небом Испании,
пахнет сиянием юга,
пахнет воспоминанием
о юных друзьях и подругах!

Пахнет лазурью и зеленью,
пахнет весенним ветром,
отчизной моей потерянной,
благоуханием света!

Море, горькое от соли,
соль твоя поёт под солнцем,
одинокость славословя
солнца, моря, сонных грёз.

Горечь мира порождает
тьму глубин твоих бездонных,
море, горькое от соли,
средоточье наших слёз.

Соль твоя предохраняет
от гниенья наши души,
море, солнечная горечь,
одиночество без звёзд.

Печальный тамаринд с прибрежной дюны,
истерзанный восточными ветрами,
он чертит охранительные руны
вокруг корней мохнатыми ветвями.

Любовь его и мука — только море,
которое как мачеха надменно
и обдаёт солёной влагой корни,
лишь притупляя боль шипучей пеной.

Влача свой рок в стоическом юродстве,
— ни свет, ни мрак, — он рассыпает к лету
седую пыль цветов… О сумасбродство:
любить, терзаясь, и не ждать ответа!

Он был как жердь сухощавым,
Дон Кихот из Ла Манчи,
и ездил на Росинанте,
а рядом с ним — верный Санчо,
толстяк на сером осляти.
О дон Кихот, Санчо Панса,
неразлучная пара,
конь да ишак, худоба
и праздник плоти — контрасты,
которых с детства искала
душа моя в странствиях тайных
по выцветшим старым эстампам.

Ах, мельница ветряная,
о Дон Кихот мой Ламанчский,
что душу мне перемолола
в селении Доброй удачи!

Как хлеб, взращённый в пустыне,
дотла и до пепла сожжённый,
я вместе с моей отчизной
объявлен теперь вне закона.

А ветры, вращавшие крылья
той мельницы-душегуба,
навеяло тёмное море —
давнишняя грёза Колумба.

Спасибо тебе, Дон Кихот мой,
я знаю, кто я такой,
и знаю, что милость Господня
простёрлась над нашей землёй.

Вставал рассвет над Ла Манчей,
когда ты вышел в поход,
чтоб блеском своих деяний
затмить дневной небосвод.

Души блуждающей образ,
идальго заблудший мой,
ты принял за истину фокус,
подстроенный хитрой рукой.

Но жизнь — не одно наважденье,
и славен да будет герой,
что смог воплотить сновиденье
и мир исцелить мечтой.

Эбро, Миньо, Дуэро, Тахо,
Гвадиана, Гвадалквивир —
реки родины: что за отвага —
течь за смертью в морскую ширь!

Лишь оглохнув, Гойя понял
суть Испании своей:
над землёю — Бог оглохший,
души — глухи от скорбей.

Преврати свой стиль в стилет,
перья опери как стрелы,
пыль смахни с доспехов смело —
и рази! Пощады нет.

Закрой глаза и вмечтайся
в то, что осталось где-то:
во мраке предстанет ясно
всё, что блёкнет от света.

Я не помню, кем я был,
да и кто я есть такой,
и откуда я отбыл,
и куда стремлюсь душой.
Канули иглой в стогу
корни истин, ибо я
больше верить не могу
в неизбывность бытия.

Как бесплоден путь, что вьётся,
не суля вина и хлеба!
Пыль да прах.
Или грязь — когда прольётся
дождь с разверзшегося неба.
Путь впотьмах.

Путь без отдыха, без света!
Уж не знаю, ждёт ли где-то
стол и дом.
Хлеб, вино, еда и жажда…
Сердце судорогой сжато.
Не дойдём?

Живу лишь своими снами,
что переслоились с былью.
Они рождены временами,
которые были да сплыли.

Живу лишь своими снами,
что снились когда-то мне
сумрачными вечерами
в забытой, как сон, стране.

Читать, читать, читать; прожить те жизни,
что выдумал кто-то.
Читать, читать, читать; забвение истин —
душе работа.

Одни лишь цветы фантазий и сказок
в миру нетленны;
лишь то, что рождает наш разум,
— в осадке пены.

Читать, читать, читать… Возможно,
и я стану чтеньем?
Своим творцом, своим прошлым,
своим твореньем?

Этот риф — воспоминанье?
Или память — мель сплошная?
Я в смущении гадаю,
кто навеял заклинанье.

Память, словно пуповина
перерезана эпохой,
и упрятана далёко
в недрах мебели старинной.

"Это мир — он мой!" — глаголит
ум. Но я — в своём уме ли?
Мои годы улетели,
настоящее — уходит…

Память — вымершее судно,
потерпевшее крушенье.
Или ждёт по возвращеньи
в порт немыслимое чудо?

Этот риф ощерен пастью,
что меня измелет в клочья…
Мама! Ты должна помочь мне,
чтобы мог домой попасть я!

Гостья, ласточка, поведай,
где ты зиму коротала?
Для гнездовий заповедных
есть ли в небе угол малый?

Ты летишь, а дом твой где-то…
Солнце в небе без остатка
расплавляет синь рассвета,
перелётная касатка.

В день весенний, в день цветущий
ты вернёшься к нам под кровлю,
пробуждая в наших душах
всё, что мы зовём любовью.

Только где оно, то счастье,
та отрада для страдальцев,
то бессмертное участье,
зов гнезда, что ждёт скитальцев?

На земле моей отчизны
горы смотрят в море,
а дубравы на отрогах
солоны как горе.

Море яростным дыханьем
горы овевает,
и они в своей утробе
море колыхают.

О приморская Бискайя,
кручи, бездорожье,
пики гор целуют небо,
море льнёт к подножьям!

Твоё море, твои горы
в сердце не исчезнут,
я стремлюсь вершиной в небо,
а корнями — в бездну.

Говоришь, я — загадка,
ну и что, моё счастье?
Ты — загадка другая,
но горишь ко мне страстью.

Разум мой — в цитадели
за высокой стеною,
ну и что, зато сердце —
нагишом пред тобою.

Твои мысли — потёмки,
я не рвусь в них проникнуть;
но зато твоё сердце
предо мною — как книга.

Ум не знает пределов,
сердце смерти не знает.
В твоем домике белом
жить нам, не умирая.

То было под дубом ветвистым
на самой вершине холма.
Как ветер коснётся листьев —
почуешь: память — жива.

То было под дубом — вспомни! —
у древних его корней,
под сенью его укромной,
что стала нам друга верней.

Когда ты проходишь под дубом, —
о счастье моё и боль! —
неужто лиственным шумом
в душе не ахнет любовь?

Иль в сердце, что дуба упорней,
нет места былым мечтам?
То было под дубом горным,
о вспомни, то было там!

Покоясь на постели,
как в гробнице,
я дожидался наступленья сна.
А рядом спал в уютной колыбели
мой сын.
Чуть дальше, в глубине
жилища, под зелёным светом лампы,
три силуэта виделись неясно,
три согнутые тени, что шептали
"аве, Мария".
То были мать, жена, сестра.
И показалось мне,
что нахожусь я в странном пограничье
между мирами, тем и этим —
и оба равно далеки.
А вдоль по тихим комнатам, в которых
витали души,
ускользнув из тел моих детей,
в глубокий сон доверчиво ушедших,
скользили шёпоты,
вбирая их дыханье.
И мне в моём бессонном полусне
подумалось:
а вдруг я — умер?
И неужели вечность — лишь виденье,
картина в раме,
символ бытия?
Я чувствовал, что в тёмной колыбели
рождается, как еле слышный вздох,
ворочаясь во сне, душа младенца.
Я протянул десницу,
чтоб прикоснуться к маленькому тельцу
и убедиться:
сумерки пока ещё лелеют
дитя из тёплой плоти,
сгусток веса.
И ощутив ладонью
тепло его дыханья,
я подумал в полудрёме:
нет, я жив!
А три согбенных тени,
кучно слившись,
не двигались,
и свет зелёной лампы
был столь же неподвижен,
и тишина незыблемо стояла,
и в этой атмосфере,
сгущённой, словно ладана куренье,
незримой, словно звук,
рождались медленно,
как капли рос ночных,
и растворялись в тёмном небе
слова — "аве, Мария".
Я понял, что есть вечность…
А дальше — пустота…