Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая
— Может, и смеялся народ, — отвечала матушка Маэ, — а в четырехлистник я верю. Почему такому не быть? Покойный мой батюшка, а он на белом свете не младенцем прожил, частенько повторял: на свете все бывает.
Гортанный смех прервал ее речь. Пастух незаметно обошел озерко, и теперь его светлоглазое, обрамленное белыми волосами лицо выглядывало из высокого камыша, что рос на заболоченном конце.
— Эй, прачки! — закричал он им. — Глядите-ка сюда! Я был прав, когда говорил, что вода гнилая! Узнаете, что это?
Над водой на конце длинного суковатого посоха он протягивал им что-то белое.
— Пресвятая Дева Мария! — воскликнула матушка Ингу. — Да это же чепец Жанны Ле Ардуэй!
— Смилуйся над нами, Господь! Спаси и помилуй! — запричитала Симона. — Во всей Белой Пустыни не было второго такого чепца, и вот вам, пожалуйста! Боже мой, боже! Вот беда так беда! Теперь-то уж никаких сомнений: та, что его носила, погибла и лежит на дне нашей мыльни.
И, рискуя свалиться в воду, обе женщины перегнулись над чашей и подхватили разорванный мокрый чепец, который подал им пастух. Взяли в руки и стали разглядывать: так и есть, чепец Жанны Мадлены Ле Ардуэй, с простроченным вышитым верхом, большим бантом и канскими кружевами. Они разглаживали его, подносили к глазам, восхищались и горевали, наконец, объединив воедино гибель чепца и гибель хозяйки, заплакали и запричитали.
Пастух между тем вошел по колено в воду и посохом ощупывал вокруг себя дно.
— Она не с вашей стороны. Она здесь! — крикнул он плачущим на другом берегу женщинам. — Вот она! Я ее нащупал! Подцепил! Ну-ка, матушка Ингу, идите сюда. Вы и похрабрей, и покрепче будете. Если мне удастся подсунуть под нее посох, я вытащу ее из придонной тины. А потом мы с вами вдвоем ее на берег вытянем, он тут невысокий.
Матушка Ингу оставила чепец в руках Симоны и побежала на помощь пастуху. Так все и вышло, как он говорил. Приложив немало усилий, он все же сумел приподнять тело утопленницы и подтащил его к берегу.
— Погодите! Я вижу ее, — сказала матушка Ингу, раздвигая камыши, потом легла на живот, опустила руку в воду и поймала за волосы несчастную Жанну. — Ну и тяжелая же! — воскликнула она, попытавшись сама вытащить утопленницу на берег, но не вытащила и позвала на помощь и дочку, и Симону.
Втроем, а вернее, вчетвером, потому что не обошлось и без пастуха, они вытащили посиневшую Жанну Мадлену на берег и уложили на траве.
— Ну что? — спросил пастух почти угрожающе. — Соврала вода? Теперь-то вы поверили моим словам, матушка Ингу. Отныне будете верить и в наше могущество. Она, — пастух указал на утопленницу, — не хотела в него верить и проверила на себе. Убедился в могуществе пастухов и ее муж, а он упрямей и злей своей жены, но со вчерашнего дня верит в нашу силу больше, чем в силу доброго Господа!
— О чем ты толкуешь, пастух? — не поняла матушка Ингу.
— Толкую о толке, который вышел, — ответил тот. — Ле Ардуэй прогнали пастухов из Кло. Сегодня пастухи отомщены. Вот лежит жена-утопленница, а муж…
— Что муж? — не могла удержаться Симона, видевшая Фому совсем недавно.
— Бегает по полям вне себя от тоски и тревоги.
Женщины вздрогнули. Голос зловещего бродяги наводил на них жуть, пугал даже больше неведомого могущества, которым он гордился и в котором нельзя было усомниться, глядя на несчастную покойницу.
— Вот лежит она, перепачканная тиной, у моих ног, — возвысил голос пастух и ткнул, безбожник, деревянным сабо красавицу, что недавно еще держалась так гордо и так прямо. — Был день, когда она понадеялась изменить судьбу и задобрить меня, предложив, словно нищему, кусок сала и ломоть хлеба, вынеся их тайком от мужа. Но мне был нужен только выпавший на ее долю жребий. Он ей выпал, и она его получила. Когда ни в Лессе, ни в Белой Пустыни ни о чем еще не догадывались, я уже знал, что ее держит. Знал, что ждет ее, но не знал, кто испортил воду, когда опустил в нее свой нож. А если бы знал, не стал бы чистить землей! Сколько дней я жаждал насытиться хлебом мести, а он куда слаще простого хлеба.
Дрожащими руками достал пастух из котомки нож и погрузил в воду озерца. Вытащил, полюбовался на мокрое сверкающее лезвие и снова опустил в воду. Ни один счастливый убийца не смотрел так на кинжал, обагренный кровью ненавистной жертвы, как смотрел пастух на большой грубый нож со стекающими с него каплями светлой воды. Словно завороженный, покоренный и околдованный ими, он поднес нож к губам и, рискуя порезаться, провел по всему лезвию языком, иссохшим от адской жажды мести. Он слизывал капли и глухо, по-звериному ворчал. Квадратная голова, стоящие торчком светлые, словно бы седые волосы, выдающийся вперед подбородок и вытянутые губы, что так жадно слизывали воду, обладавшую несказанной сладостью, сделали его похожим на волка, — волк отстал от стаи, забежал ночью в город и внезапно застыл, раздувая трепещущие ноздри, а потом жадно принялся лакать из лужи кровь, что просочилась через плохо прикрытую дверь вонючей лавки мясника.
— Вкусно! Ох как вкусно! — повторял пастух.
Попавшие ему на язык капли, видно, разожгли в нем новую, трудно утолимую жажду, и он, не выпуская ножа, набрал в горсть воды и с наслаждением ее выпил.
— В жизни не пил ничего лучше! — торжествующе воскликнул он и добавил со змеиной усмешкой: — Я пью за твое здоровье, Жанна Ле Ардуэй, проклятая священником! У воды вкус твоей проклятой плоти, и он был бы еще слаще, если б ты дольше гнила в воде, которая тебя утопила.
Жертвенное возлияние кощунника! Пастух пил, вновь и вновь жадно приникая к воде. Казалось, он хочет осушить маленькое озерцо — поднимал голову и опять опускал ее так судорожно, словно дергался в пляске святого Витта. Вода возбуждала его, пьянила. «Сладкая! Лучшая на свете!» — повторял он, продолжая пить и разговаривая сам с собой на своем странном гортанном наречии. Его лицо, будто нарисованное белилами, исказила поистине дьявольская радость, и обе женщины, враз поверив, что видят самого дьявола, который обычно бродит по земле ночами, а тут мертвенно-бледный явился при свете дня, в ужасе побросали мокрое белье и кинулись бежать в Белую Пустынь за помощью.
XIII
Весть о смерти Жанны Ле Ардуэй разнеслась по Белой Пустыни с быстротой, присущей всем дурным вестям, которые словно бы пропитывают воздух бедой. Кто же виноват в смерти бедной Жанны Мадлены? Убийство это? Несчастный случай? Или, отчаявшись, она утопилась по своей воле? — вот какие вопросы глухо тревожили всех. Под каждой крышей обыватели с болезненным любопытством толковали об утопленнице, толкуют и до сих пор, спустя столько лет, на посиделках или на пахоте, стоит только припомнить загадочную историю жены Фомы Ле Ардуэя.
Когда перепуганные проклятиями пастуха матушка Ингу и матушка Маэ побежали бегом в деревню за помощью — к сожалению, уже бесполезной, — малышка Ингу, перепуганная не меньше, тоже припустила что есть духу, но только в другую сторону. Она привычно свернула на тропинку, которой ходила каждый день, и бросилась к лачуге Клотт.
Страшную ночь провела Клотт, после того как от нее убежала Жанна!.. В ушах у нее звенели горькие и обидные слова мадемуазель де Горижар, вырвавшейся из ее объятий, когда она пыталась ее удержать.
— Я заслужила их, — твердила Клотт, — мне ли напоминать о добродетели?
Нахлынувшие воспоминания о прожитой жизни больно бередили ей душу. Обезножевшая, прикованная вот уже много лет к своей лачужке, что она могла сделать? Чему помешать? Какую беду предупредить? Живо в ней было только сердце, но когда живо только сердце, пусть мужественное, пусть щедрое, оно бессильно. И как же больно было ее сердцу! Его томили и мучили зловещие предчувствия. Бессонница часто приводила к жесткой постели Клотт призрачные видения юных лет, но ни одна из долгих и трудных ночей не могла сравниться с этой по безысходности. Потому что этой ночью она думала не о себе — она думала о Жанне, единственной, кого любила и почитала во всей округе. Единственной, кого заботила судьба старой Клотт после того, как всеобщая неприязнь окружила отверженную пустыней презрения. Куда побежала Жанна Мадлена? Что надумала сделать? Отчаянный голос страсти все еще звучал в ушах Клотт, а кто, как не она, до тонкости изучила все прихоти своенравной владычицы, которая, похоже, вознамерилась сгубить Жанну… Страстной жалобе Жанны вторили всю ночь стоны орланов: кладбищенские ночные голубки ворковали о своей зловещей любви среди тисов, что теснились вдоль дороги, ведущей в тупик Брокбер.
Как все одинокие, наделенные воображением и живущие близко к природе люди, Клотт была суеверна. И в несгибаемых душах всегда есть морщинка слабости, в ней-то и прячутся суеверия. От тревоги и беспокойства старую Клотт лихорадило; устав ворочаться с боку на бок, она привстала и зажгла жировичок. Во время бессонницы кажется, что огонек лампы спалит тягучие часы, трудные думы, мучительные воспоминания. Но нет, они не сгорают. Думы, воспоминания, тягучие часы — все они тут и при свете лампы, никуда не деваются, остаются при нас.
