Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая
Старый Дюсосей, хоть шел уже одиннадцатый час ночи, еще возился, разбирая железный хлам, собираясь завтра отдать все ненужное приятелю-кузнецу из Кутанса.
По словам кузнеца, он не узнал голоса Ле Ардуэя, когда тот окликнул его с улицы и попросил стакан водки. Старик взял с закопченного подоконника бутылку, налил стакан до краев, как просил Фома, и вынес ему. Тот, не слезая с лошади, выпил стакан одним духом. Деревенский Гефест поставил на камень у двери дымивший и потрескивавший на ветру фонарь и в его мигающем свете увидел, что кобыла Ле Ардуэя мокра, как белье, которое только что вытащили из речки.
— Что же это вы так загнали свою лучшую лошадку? — задал он вопрос хозяину Кло, который сидел в седле истуканом и ни слова ему не ответил, только опустил стакан вниз, прося тем самым еще раз его наполнить.
— Господин Ле Ардуэй был моим клиентом, и хорошим клиентом, — рассказывал старичок кузнец молодому Луи Тэнбуи, — но порой капризничал, как капризничают большие господа, хотя сам был всего-навсего из разбогатевших. Я налил ему второй стакан, потом третий… он опрокидывал их так быстро, что на четвертом я посмотрел на него пристально и сказал: «Грудь у вас ходит ходуном, как мои большие мехи, а водку пьете, как раскаленное железо пьет колодезную воду. Может, с вами случилось что-то худое на пустоши?» Ответа я не услышал. Он продолжал опрокидывать стакан за стаканом с такой торопливостью, что очень скоро в бутылке ничего не осталось. Я посмотрел на пустую бутылку и сказал: «Вот и конец!» С усмешкой сказал, хотя было мне не до смеха. Одни вид Ле Ардуэя примораживал меня, будто лед. «С вас столько-то, сударь», — прибавил я. Но он и не потянулся к кошельку, исчез будто молния, похоже, выпитая водка опалила огнем не его брюхо, а брюхо его кобылы. О деньгах я не беспокоился. Человек с человеком всегда сойдется, говорит пословица. Но, вернувшись в кузницу, сказал Пьеру Клю, подмастерью, который стоял у наковальни: «Попомни мои слова, малец, не миновать беды в Белой Пустыни. Вот увидишь! Ле Ардуэй возвращается к себе в Кло, и на сердце у него камень, как у Каина. Могу поклясться, что над его сведенными бровями написано слово “убийство”».
XII
Фома Ле Ардуэй, вернувшись в Кло, не застал жены дома. Зато застал величайшее беспокойство: никогда еще Жанна Мадлена не задерживалась до такого позднего часа. Она ушла из дома, как только прозвонили к вечерне, стало быть в семь часов. Обеспокоенные батраки подумали, что хозяйка могла заплутаться в потемках, и разошлись во все стороны с фонарями. Въехав во двор, Фома Ле Ардуэй, к изумлению домашней прислуги, даже не справился о жене, злобно выругал бестолковую челядь и во весь опор снова ускакал на той же кобыле, на какой примчался, клокоча от темной нутряной ярости, что позволяет закусить до боли губу, но не позволяет выплеснуться тайне.
Дом, где Фома надеялся найти Жанну и куда галопом примчался, стоял темнее тьмы с наглухо закрытыми ставнями, а толстые створки входной двери не пропускали и лучика света, который позволил бы заподозрить, что в доме теплится жизнь. Фома, однако же, стал колотить в дверь рукояткой кнута, да так, как только может дюжий котантенец, но все напрасно. Тогда он принялся так же громко колотить в ставни. Он звал, проклинал, бранился, но ни крики, ни шум, ни удары не тревожили дома, не разбивали тишины — дом был темен по-прежнему, тишина казалась еще мертвее после шума и криков.
Водка и гнев палили Фому, заставляя сжиматься в кулаки его волосатые руки. Чего он только не делал, чтобы избыть свою злобу. Попробовал даже пустить петуха и поджечь тяжелую прочную дверь, достал трут, огниво, но трут загорелся и тут же погас.
Вот тогда Фома и почувствовал ту испепеляющую ненависть, какая если и завладевает человеком, то только раз в жизни. Сердце, которое они поджаривали, вертел, который поворачивали, неотступно стояли у него перед глазами, он все время помнил вертел и ощущал острие ножа Жанны в своем живом сердце, хотя видел его в роковом зеркале. Он вздрагивал от уколов ее ножа, как вздрагивало окровавленное сердце, палимое огнем на вертеле.
Выпитая водка, а может, и бессильный гнев, который невозможно избыть, сбили Ле Ардуэя с ног, и он заснул на том самом камне, на который уселся, желая с бульдожьим упрямством дожидаться хозяина, — заснул сном без снов, сном, похожим на смерть.
Лошадь он не привязал, и она одна вернулась в Кло.
Часам к четырем утра Фома — все крестьяне просыпаются рано — проснулся от пронзительного утреннего холода, одежда на нем насквозь промокла от росы, острая боль сводила руки и ноги. Но стоило ему приоткрыть одурманенные сном глаза, как в них опять загорелся тусклый огонек свирепой ненависти — он ненавидел дом, где укрывалась его неверная жена и проклятый шуан.
Странное дело! С тех пор как Ле Ардуэй поверил в измену Жанны, он забыл, что де ла Круа-Жюган — священник. Обидчик стал для него шуаном, и к мести взывал даже не оскорбленный муж, а «синий мундир».
Квадратный, не увитый виноградом домик дядюшки Буэ казался в первых лучах солнца ларцом для драгоценностей, сделанным из голубоватого гранита. Прикрыв окна ставнями, как спящий прикрывает глаза веками, дом спал. Фома принялся колотить в дверь с удвоенной силой. Потом кружил и кружил вокруг квадратного дома-ларца, похожий на дикого зверя, он попал в тупик, он искал трещину, он хотел разломать стену. От дома веяло покоем могилы, с жизнью он не имел ничего общего. Издевка, окаменевшая насмешка. Да, часто неодушевленные предметы оскорбляют нас бесстрастием своего извечного дурацкого покоя, нас, созданных из кипучей грязи, которую мы разбрызгиваем в неистовстве наших страстей, следуя примеру сумасшедшего кощунника, — в приступе безудержного гнева он принялся расстреливать из пистолета небо!
К пяти часам утра Фома Ле Ардуэй заметил служанку аббата де ла Круа-Жюгана, старуху Симону Маэ, она не спеша брела с нижнего конца Белой Пустыни к дому, чью дверь он сторожил, как пес, и в которую хотел войти во что бы то ни стало. «Ага, — сказал он сам себе, — проклятая дверь наконец откроется!»
Ну и удивилась Симона Маэ, увидев сидевшего у дверей господина Ле Ардуэя.
— Надо же! — начала она. — Видать, вам что-то понадобилось от господина аббата, не так ли, господин Фома Ле Ардуэй? Он очень огорчится, что вы его не застали, но ему еще с вечера пришлось уехать в Монсюрван.
— В каком часу он уехал? — спросил Ле Ардуэй, припоминая, когда сам был на пустоши и смотрел в проклятое зеркало Поводыря.
— Ночь была на дворе, — ответила старуха Маэ, — стемнело, я уходила в сумерках, и он никуда не собирался. Сидел у камелька, читал молитвенник. Но он из попрыгунчиков, ноги голове покоя не дают. Вечером скажет: «Сегодня я дома, Симона», а наутро приду раным-ранехонько, его и след простыл, ключ лежит под камушком в условном месте, чтобы и он, и я могли в дом войти. Но вчера он не исчез, будто пар или туман в одночасье, я повстречала его часов около десяти, скакал на вороном жеребчике вдоль нижнего конца Белой Пустыни. Стук копыт его лошади, пофыркиванье я узнаю и тогда, когда ослепну, как крот, и ничего не буду видеть. Услышав знакомый стук, я сказала себе: «Вот аббат де ла Круа-Жюган едет». Он-то видит впотьмах навроде кошки — сами знаете, шуаном был — и говорит мне грозным голосом, у меня от него дыхание перехватывает: «A-а, это ты, Симона! Графиня де Монсюрван заболела и прислала за мной. Ключ найдешь на обычном месте». Поглядите, уважаемый, вот сюда, под камень. Вы не вор, вам я могу показать, куда мы кладем наш ключ. Видите? Вот он где лежит.
Приподняв один из камней низкой ограды, старушка и в самом деле достала ключ и вставила его в замочную скважину. В дом вошли вместе: старуха Маэ и Ле Ардуэй, она с тем, чтобы приняться за утреннюю уборку, а он и сам не понимая толком зачем, — вел его инстинкт ненависти и подозрительности, он хотел все увидеть собственными глазами.
Домишко дядюшки Буэ, нанятый аббатом, был из самых обыкновенных в Нормандии: внизу кухня-столовая, маленький коридорчик и из него две комнатки, одна направо, другая налево, а наверху две спальни. Симона и Ле Ардуэй вместе вошли в столовую. Когда старуха открыла ставни, Фома пристально огляделся вокруг и тут же узнал комнату. Он видел ее в зеркале проклятого пастуха, и никогда больше не изгладится она у него из памяти: закроет глаза — комната перед глазами.
— Побелели, словно смерть в глаза заглянула, — сказала Симона. — Может, беда у вас случилась? Скажите, не таитесь. Уж не заболел ли кто-нибудь в Кло? Но вы, может, не знаете, — тут она понизила голос до шепота с тем таинственным видом, с каким сообщают опасные секреты, — господин-то аббат не исповедует. Ему и причащать пока запрещено.
Фома не слушал болтовни старухи. Подошел к камину и с такой свирепой злобой стал тыкать концом кнута в груду пепла, что старушка перепугалась.
